Текст книги "Черная шаль"

Наша квартира

Когда Радка бросила телефонную трубку, заканчивая разговор со мной, она не испытывала, как мне ошибочно показалось, злости и раздражительности, нет. Мою жену терзали неизвестность и леденящий кровь страх. Тем более, что ее, во время разговора со мной, позвал из спальни Михаил Иванович протяжным истерическим криком. Она вздрогнула, пораженная интонацией отцовского голоса, швырнула трубку на рычажки, и бегом бросилась в спальню.

Но, оказывается, ничего особенного не произошло. Михаилу Ивановичу просто приснился страшный сон и во сне-то или в пограничном состоянии между сном и явью, уже просыпаясь, он собрался с силами и позвал дочь.

– Что случилось?! – ворвалась она в спальню, приготовившись к самому худшему.

Но ничего, как уже указывалось выше, по-настоящему серьезного жена моя не увидела. Михаил Иванович, бледный конечно и невеселый, сидел на кровати, опершись о подушку, прислоненную к высокой кроватной спинке и грустным беззащитным детским взглядом, смотрел на Радку.

– Напугал тебя, прости, доченька, – вяло произнес он, слабо взмахнув правой рукой, как бы приглашая Раду присесть рядом, – Кошмар приснился, – он криво и коротко усмехнулся, – теперь проснулся, а наяву – другой кошмар. Хоть не просыпайся, честное слово, дочка!

Рада села рядом, взяла отца за руки, заботливо заглянула к нему в глаза:

– Папа, ты же мужчина! Возьми себя в руки – ради мамы. Она-то уж, наверное, не хочет, чтобы мы взяли на слезы изошли и умерли. Она же видит нас и слышит, и желает нам счастья. Сам подумай – мне ли, слабой женщине тебя успокаивать, – Рада улыбнулась Михаилу Ивановичу ласковой нежной улыбкой и ободряюще мигнула обоими глазами, искусно маскируя продолжавший нарастать в ее душе страх.

– Какая ты у меня молодец! – с гордостью и бесконечной любовью сказал Михаил Иванович, крепко сжимая Радкины пальчики своими холодеющими пальцами, – И ты бесконечно права – сейчас, я думаю, через несколько минут соберусь с силами и встану! – но говорил тесть, скорее всего, неискренне, прекрасно зная, что вполне может и не встать.

– Тебе не холодно? – кивнула на раскрытое окно и перевела разговор в более практическую плоскость Рада.

– Нет, напротив – хорошо и светло. А иначе здесь стоит все время затхлый запах, как будто где-то сдохла крыса! – голос тестя окреп и в нем послышалось раздражение.

– Н-да? – озадаченно спросила Рада, поднялась с краешка родительской кровати, где сидела и осторожно вплотную подошла к шифоньеру.

Едва касаясь кончиками пальца, провела по гладкой поверхности дверцы бельевого отдела, еще раз бросила взгляд на распахнутые оконные рамы, затем – на отца, и неторопливо, вдумчиво произнесла:

– У шифоньера пахнет сильнее. Мне кажется, после последней стирки белье плохо высохло и его сырым сложили в шифоньер, оно могло зацвести и от этого-то и получается неприятный запах. Такое бывает, папа.

В бельевой дверце торчал ключ. Рада взялась за ключ двумя пальцами и дважды повернула его вокруг оси против часовой стрелки.

Запах сделался немного сильнее, но и именно, что – немного, а на полках мирно лежало аккуратно выглаженное белоснежное белье. Всё, в общем, на полках выглядело как и обычно, но Рада, тем не менее, внимательно, сама не зная точно – зачем, решила рассмотреть каждую полку. Скорее всего, всё же, в первую очередь – из-за несвежего запаха, несомненно витавшего между полками с чистым постельным бельем и это не могло не наводить её на определённые размышления.

Она недоуменно хмыкнула, посмотрела на наблюдавшего за ней Михаила Ивановича. По-своему расценив взгляд дочери, он спросил:

Что, точно – зацвело белье?

Рада пожала плечами и ничего отцу не ответила, потому как не знала, что бы можно было ответить. Белье, конечно, не «зацвело», но с ним что-то случилось. Внешне оно оставалось прежним, но… Рада почувствовала, как жестоко терзавший её с утра мучительный неопределенный страх резко усилился, а белье… в связи с бельем ей почему-то представилась ассоциация с морожеными и свежими ягодами. На первый поверхностный взгляд они выглядят совершенно идентично, но стоит лишь попристальнее присмотреться и в глаза сразу бросается различие между цветом живого сока и мертвого холода замерзшей воды. Нечто подобное в представлении Рады произошло и с бельем – чем дольше она рассматривала простыни, пододеяльники, наволочки и полотенца, тем обоснованнее казалось ей самой её недоумение.

– С бельем что-то случилось нехорошее, папа, – горло у Рады внезапно пересохло и слова выговаривались с трудом, – оно, знаешь, если так можно выразиться, кажется на вид, что – переродилось.

– Что?!

– Не знаю, я не могу точно выразить свои ощущения, – она протянула руку и двумя пальцами притронулась к «свадебной простыне», лежавшей на второй сверху полке. Сжав краешек ткани подушечками пальцев, Рада закрыла глаза и попыталась определить: какой материал напоминает простынь на ощупь? Через несколько секунд жена моя имела полное право сказать, что щупала она не ситец. И тогда она открыла глаза, но посмотрела не на простынь, а в раскрытое окно и увидела, как солнце незаметно заволакивает серое облако и яркие, нежные радостные краски ясного майского дня принялись неудержимо блекнуть, отчего стало темнеть и в спальне.

И тут-то Радка закричала – тонко, заливисто, жалобно, страшно, словно грациозная большеглазая африканская антилопа, попавшая в капкан безжалостного негра-браконьера и безошибочно почувствовавшая неизбежность скорой смерти. Радка, правда, почувствовала совсем другое, чем воображаемая антилопа – упругая, плотная, теплая простынь, подаренная нам когда-то на свадьбу, и на ощупь напомнившая не безобидный ситец, неоднократно воспетый в народных частушках, а – нагретую на медленном огне кожу питона, самопроизвольно напряглась под тонкими пальчиками Рады. И когда она машинально попыталась сдавить удерживаемый краешек простыни покрепче, простынь просто-напросто вырвалась из пальцев, и Рада точно была уверена, что вырвалась простынь – с жуткой, само собой – нечеловеческой, злобой. И когда моя жена почувствовала противоестественную животную злобу, проснувшуюся в обыкновенной простыни, тогда-то и разрешилась непрерывным безумным криком…

Гостиница. Генерал Панцырев приоткрывает карты

Пока мы доехали до гостиницы, испортилась погода, большое серое облако наползло на солнце или солнце ли утонуло в этом странном сером облаке, и однотонная серая краска ровным одинаковым слоем обезличила многоцветье чудесного майского дня. Глядя на мутное белесое пятно, оставшееся в небе вместо солнца, я как раз подумал о Радочке – так у меня в голове и загорелся вопрос бирюзовыми буквами: «Как там моя Радочка – без меня?» Короче, я почувствовал недоброе и пожалел, что согласился неизвестно зачем приехать в гостиницу для очередной, опять наверняка бесплодной, беседы с генерал-майором ФСБ, Панцыревым.

Гостиница была двенадцатиэтажной. Сергей Семенович и Эдик занимали трехкомнатный «люкс» на четвертом этаже. Сергей Семенович встретил меня достаточно радушно – насколько ему, конечно, позволяло безмерное внутреннее утомление, внешне отражавшееся лишь в припухлости век и заметной малоподвижности взгляда.

– Садитесь, Валентин Валентинович! – предложил он мне, указывая на мягкий диван, полукругом опоясывавший гостиную комнату «люкса». Сам он сидел за письменным столиком спиной к окну, и торопливо читал какие-то документы. Впрочем, при моем появлении он их отложил в сторону.

На минуту-другую мы остались вдвоем – пока Эдик в гостиничном коридоре давал указания тем двум крепким, показавшимся мне туповатыми, ребятам, сопровождавшим меня в «мерсе» к гостинице, и успели переброситься ничего не значащими пустопорожними фразами. Потом зашел Эдик и начался конструктивный разговор. То есть, мы все трое, не сговариваясь, начали пытаться городить достаточно сложную – из множества острых углов и пунктиров, конструкцию диковинного или, выражаясь словами поэта, «смутного и чуднóго» разговора.

– Итак, Валентин Валентинович, – начал Сергей Семенович, – Эдик вкратце наверняка объяснил уже вам причину вашего приглашения сюда?

– Да. Вам захотелось подробнее выслушать содержание моего сна, приснившегося в ночь юбилея покойницы-тещи.

– Не будем терять времени, – улыбнулся моему довольно дерзкому ответу Сергей Семенович, – Объясните, пожалуйста – какие свойства купленной у цыган на базаре черной шали показались вам… – он замялся на мгновенье подбирая нужное слово, а, подобрав, закончил поставленный вопрос: – …паранормальными?

Я хотел начать издалека – с самого начала, не опуская самых мельчайших подробностей, но как-то все подробности эти за одну секунду показались мне мелкими, ничего, по сути, не объясняющими и, как попросил меня Сергей Семенович, не теряя времени, я бухнул:

– Сегодня вечером я твердо собрался сжечь на свалке чёрную шаль, потому что она не шаль, а – чудовище! Вполне возможно, что я сошел с ума – немудрено, впрочем, – я несколько смутился, признавшись в неуверенности насчет здравости собственного рассудка и постеснялся смотреть моим собеседникам в глаза, повернув голову к окну, за которым заметно потемнело и посвежело – наверняка надвигалась одна из первых в этом году майских гроз.

– Наверное, так оно и есть, – очень серьезным, даже тревожным, я бы подчеркнул, голосом сказал Серей Семенович.

– То, что я – сумасшедший? – как-то безучастно спросил я, совсем не понимая своего внутреннего состояния.

– Нет, ни в коем случае! Я имел в виду, что ваша шаль – чудовище!

– Вы что, серьезно?! – я пристально посмотрел прямо в глаза Сергею Семеновичу, надеясь заметить в них искорки плохо скрытого ироничного юмора, но, к счастью ли, к сожалению ли, не заметил ничего похожего.

– Мое звание, занимаемая должность и характер проводимой операции здесь, в вашем чудесном городе, не оставляют мне времени для шуток, дорогой Валентин Валентинович! Сейчас мне придется, как бы я этого не хотел, раскрыть вам информацию, за разглашение каковой вне стен этого гостиничного номера вы понесете уголовную ответственность. Вы меня хорошо поняли?

– Да! – я весь внутренне подобрался и приготовился выслушать важнейшую, а лично для меня крайне неприятную, государственную тайну.

– У нашей страны, вообще, и у нашей Организации, в частности, есть могущественные враги.

– Нисколько и никогда не сомневался в этом.

Сергей Семенович опять терпеливо улыбнулся, ему, вероятно, нравилось мое дерзкое вызывающее мышление, и не меняя интонации повествователя-сказочника, принялся просвещать меня дальше:

– Но есть у нас и не менее могущественные друзья. Так вот, ситуация сложилась следующая: в вашем городе на элитном Александровском кладбище похоронили друга наших друзей, и наши друзья попросили нас, то есть Организацию, обеспечить надлежащую охрану могилы в течение девяти дней, но кто-то нас опередил и разграбил могилу как раз в ночь накануне пятидесятилетнего юбилея Антонины Кирилловны Кобрицкой. Раскопали могилу, как я сейчас могу предполагать, ваши цыгане. А выкопать они оттуда могли все что угодно. Вполне вероятно, что вы ухитрились купить ко дню рождения любимой тещи некий предмет, условно выглядевший черной шалью, выкопанный из чьего-то гроба…

Мне сделалось тошно – я сорвался с дивана побежал в туалет. Там, над унитазом, сверкающим заграничной белизной, мне пришлось простоять на коленях минуты три. Рвало меня дорогим золотисто-коричневым портвейном, салом и сервелатом, ну и разумеется – банальным желудочным соком.

На ноги я встал с огромным трудом, чувствуя себя постаревшим лет на тридцать, а может быть и не на тридцать, а гораздо больше – на все лета, отпущенные мне природой.

– Валентин Валентинович! – послышался встревоженный крик генерала Панцырева, мгновенно вернувший меня в нормальное психическое состояние.

– Иду! – Я включил теплую воду над раковиной, тщательно умылся, вытер лицо свежим махровым полотенцем, висевшим на гвоздике перед зеркалом, причесался, посмотрел на себя внимательно в зеркало, подмигнул возникшему отражению, молча сказал ему: «Держись, старик!» и вышел обратно в гостиную «люкса» продолжить беседу.

– Плохо?! – в один голос участливо спросили Сергей Семенович и Эдик.

– Вы, наверное, так живо среагировали, услышав мое предположение на счет чёрной шали? – спросил уже один Сергей Семенович, – Так это же не более, чем -предположение! В своих расследованиях мы привыкли отталкиваться от самых невероятных и алогичных посылок! Так что бросьте расстраиваться раньше времени, Валентин Валентинович!

Я, не спрашивая разрешения, подошел к телефону и сосредоточенно нахмурившись, набрал комбинацию цифр нашего домашнего номера и пока набирал, коротко и убежденно сказал Сергею Семеновичу:

– Нет, неоткуда было взяться этой шали, как из какой-нибудь чертовой могилы!

– Вы куда звоните? – спросил Стрельцов.

– Домой, куда же еще?!

Я слушал длинные гудки примерно в течение минуты, и на лице моем с каждым гудком все отчетливее проступало беспокойство.

– Не отвечают, – с досадой сказал я и положил трубку на рычажки, положительно не зная, что мне делать дальше.

– Вы испытываете тревогу?

– Тесть с утра прихворнул, – объяснил я и, подумав, еще кое-что объяснил: – Чем-то внешне он напомнил мне тёщу в день её смерти.

– Чем именно?

Я немного подумал и ответил:

– Теща утром после именин, когда «скорую» ей вызвали, рассказывала: сон ей приснился – будто в могиле она лежит, в тёмной и холодной. И сама даже удивилась, что проснуться смогла, а когда проснулась – на плечах у неё лежала чёрная шаль.

– Вы видели своими глазами, что шаль у нее лежала на плечах, когда она проснулась?

– Нет, своими не видел, поздно встал, шаль уже тесть убрал обратно в шифоньер. Но мне и видеть не надо было, вполне достаточным оказалось посмотреть на тещу, чтобы поверить в ее сон, в эту могилу, которая ей снилась и где она лежала. Она в тот момент и в кровати-то смотрелась… как бы поточнее выразиться – нелепо что ли.., нет – неуместно – в такой позе и с таким выражением лица, да не покажутся мои слова кощунством, человеку только одно место – в гробу, а не – среди живых людей.

– Вы ненавидели свою тещу, Валентин Валентинович?

– Нет, почему? В сущности, она была неплохим человеком. Само собой, что между нами имели место конфликты, как им и положено в отношениях зятя и тещи. И подчеркивая неуместность лежавшей на кровати тёщи в тот, последний день её жизни, и упоминая гроб, я не собирался показать, будто испытывал к Антонине Кирилловне патологическую неприязнь. Я ясно увидел у ней на лбу незримую печать, которую поставила смерть, официально завизировав своё присутствие в непосредственной близости от Антонины Кирилловны и оприходовав её, как предмет своей безраздельной собственности.

Самое главное, это – глаза тёщины, смотрелись они темно и безнадежно мёртво, без проблеска мыслей или эмоций и напоминали два окна чужого и таинственного дома, где никто никогда не жил, а вместо пола там дышит ледяным холодом и непроглядной чернотой бездонный провал, напрямую сообщавшийся с самой преисподней.

– Вы это кого-то процитировали? – захотел уточнить Сергей Семенович.

– Да. А кого точно – не помню. Но точнее я бы не мог выразить свои ощущения, возникшие у меня при виде тещи в то утро…, и при виде тестя – в утро сегодняшнее! – я помолчал и весомо добавил: – в нашей квартире происходят опасные для жизни людей события и явления, и их нужно немедленно пресечь! Шаль, наверняка, пропитана какой-нибудь ядовитой дрянью, и я бы с удовольствием побыстрее хотел бы выяснить – какой именно?

– Пожалуй, вы нас убедили, – с непонятным любопытством глядя на меня, веско сказал генерал-майор Панцырев, – Майор Стрельцов сейчас со спецгруппой съездит к вам домой и заберет эту шаль. Мы её немедленно, с первым же рейсом, отправим в Москву для подробного анализа и исследования на базе лаборатории «Стикса». А вы, Валентин Валентинович пока останетесь здесь, в этом номере…

– Но… – попытался запротестовать я.

– Никаких – но! Остаться здесь, это – единственный для вас шанс выжить. Хорошенько это себе уясните!

Первый полет черной шали.

Сытый стрэнг крепко спал в стиральной машине, и глубокий сон его не мог нарушить ни истерический крик Рады, ни беспокойная громкая болтовня глупого и злого постельного белья, затеявшего опасную возню в шифоньере.

А стрэнг переживал во сне события минувшей ночи, мелькавшие в его сложно устроенном мозге с последовательностью и непрерывностью кадров цветного кино…

…Ночь гостеприимно приняла стрэнга в свои прохладные объятья, он испытал прилив восторга после тесного шкафа, очутившись среди безбрежного океана свежего воздуха под серебряным светом тысяч незнакомых созвездий. Свет звёзд ночного земного неба зажигал на кончиках рецепторов стрэнга миллионы крохотных бирюзовых огоньков. Слабый западный ветер ласково и обходительно гладил, и едва заметно колебал развернувшиеся для дальнего полета могучие крылья, словно нашептывая их хозяину: «Добро пожаловать, дитя вечной тьмы, в новый неведомый мир, полный легкодоступных, сладких и жирных душ. Вперед, новый житель ночи, вперед без страха и упрека!»

Стрэнг большими кругами плавно поднялся вверх и с высоты примерно ста метров внимательно осмотрел двор нашего дома, густо засаженный тополями, и сам дом, безошибочно определив окно, из которого только что вылетел. Еще стрэнг зафиксировал двух людей, сидевших под грибком детской песочницы, и без труда уловил исходившие от них мощные волны страха – люди увидели, различили черный ромб стрэнга, резко выделявшийся даже на фоне ночной темноты. Стрэнг не знал, что под грибком песочницы сидели два пожилых, во всех отношениях несчастных бомжа, распивавших бутылку дешевого вермута, заметившие его, когда он в виде свернутого рулоном ковра выбирался наружу из раскрытой форточки родительской спальни. Бомжам сделалось не по себе, несмотря на только что выпитый вермут и катастрофически деградировавшие за долгие годы жизни в подвалах, на вокзалах и помойках основные психомоторные реакции. Раскрыв рты они молча провожали медленный подъем зловещего воздушного змея до тех пор, пока он не поднялся на такую высоту, где, практически, перестал быть различим. Но суеверный страх прочно поселился в душах бомжей:

– Что это было? – спросил один из них другого.

– Не знаю. Но – ничего хорошего, точно. Отсюда надо бежать!

– Подождем, пока улетит, может, он нас и не заметит, если будем сидеть неподвижно.

Бомжи провели свой короткий диалог хриплым шепотом и, сделав по большому глотку вермута, надолго замолчали, напряженно вглядываясь в ночное небо.

Кроме страха, что самое плохое, чувствительные сенсоры стрэнга уловили исходивший от бомжей аппетитный аромат теплой крови. С некоторых пор букет из запахов страха и крови начал нравиться стрэнгу, и стрэнг в сильной задумчивости сделал над двором два больших неторопливых круга. Но древняя генетическая программа главного жизненного предназначения стрэнга, включила все остатки пока не разрушенных резервов, и забыв о бомжах, он на полной скорости полетел в направлении Черницкого кладбища.

Полет его был стремителен и бесшумен. Под черными крыльями, мигая множеством огней, уплывал назад ночной город. Оснащенный мощнейшим локатором мозг стрэнга, очень скоро оказался до отказа набитым разношерстной видеоинформацией, окружившей изображение главной цели – смарагдовый крестик могилы среди сиреневой паутины схемы кладбища.

У людей, спавших или бодрствовавшихих в домах, над чьими крышами пролетал стрэнг, неизменно возникало чувство сильнейшего необъяснимого страха. У спавших оно выражалось в том, что им моментально начинали сниться фантастические кошмары, подобными тому, что несколько ночей назад приснился настоятелю Покровского Собора, которые также заставляли их просыпаться с безумным криком едва ли не с пеной у рта, пугая и без того перепуганных домочадцев. Сквозь оцинкованное железо, шифер, рубероид и цемент, стрэнг заглядывал в глаза женщин и мужчин, детей и стариков, и везде видел переполнявшие их непонимание и страх. Жалобно и трусливо скулили домашние собаки самых бесстрашных пород, изгибались дугой и угрожающе рычали на невидимого врага кошки. И ото всех крыш розовым туманом на экране локатора стрэнга поднимался, разрастался и клубился потрясающим по красоте зрелищем густой концентрированный запах крови, щедро смешанной с адреналином. Кровавый туман заволакивал розовой мглою сиреневые линии кладбищенской схемы, в центре которой настойчиво пульсировал смарагдовый крестик. И чем ближе приближался стрэнг к кладбищу, тем сильнее раздражала его навязчивая смарагдовая пульсация и все более сомнительной представлялась необходимость лететь к могиле нового хозяина. Да и настоящий ли хозяин лежал в той могиле? Прежняя простая и ясная логика, в течение прошлой жизни руководившая безупречным и предельно целесообразным поведением стрэнга, этой ночью дала серьезный сбой. Он продолжал любить и помнить своего первого, долженствующего оставаться и единственным, хозяина, но любовь и преданность ему заметно девальвировались за последние несколько суток. Стрэнгу не казалось больше, что настоящий хозяин оказался им бессовестно предан. Да стрэнг и не мог вспомнить, собственно, механизм предательства по какой причине и каким образом оно произошло, и насколько виноват оказался в нем сам хранитель мертвецов. Во всяком случае, сейчас, он в полной мере пожинал плоды происшедшей катастрофы, без сожаления вспоминая о брошенном им старом хозяине, с нескрываемым вожделением вспоминая вкус крови Антонины Кирилловны и Михаила Ивановича, со светлой грустью, почти несбыточно мечтая о Нетленных Лесах, и совсем не представляя, как будет складываться его ближайшее будущее.

К кладбищу стрэнг подлетал в состоянии, если так можно выразиться по отношению к стрэнгам, полной психической неуравновешенности. Он страшно напугал кладбищенских ворон, огромной стаей поднявшихся с верхушек тополей при его приближении. А когда вороны дружно встревоженно каркнули, пульсирующий смарагдовый крестик, маяком полыхавший в глубинах мозга стрэнга, внезапно погас и вскоре вслед за ним потускнели и совсем исчезли сиреневые пунктиры и непрерывные линии схемы кладбища. Стрэнг сделал над кладбищем пару бесцельных кругов, затем резко развернулся и набрав максимальную скорость, полетел к нам домой, тем более, что вместо погасшей схемы кладбища и ненужной ему теперь могилы Антонины Кирилловны, он подробно и тщательно рассматривал внутренности нашей квартиры: пъяного тестя храпевшего под оранжевым торшером в положении «навзничь» поперек кровати, еще совсем недавно имевшей статус супружеской, а через стенку – нежно обнявшихся нас с Радкой. Стрэнг злился сам на себя теперь уже окончательно не понимая: с какой целью ему нужно было лететь на кладбище вместо того, чтобы крепко обнимать плечи очередного хозяина… При мысли о теплых хозяйских плечах, стрэнг испытал молниеносный ураганный приступ голода. Он не мог знать, что его силуэт на фоне луны во время растерянного круженья над кладбищем видел один человек – двадцатидвухлетний сержант ОМОНа, некто Николай Працюк, проживавший с родителями пенсионного возраста в районе кладбища. Изумленному сержанту летящий по воздуху стрэнг напомнил гигантского морского ската, «манту», плывущую в прозрачной глубине океанских вод. Изумление у Працюка держалось недолго, вскоре уступив место неподдельному ужасу. Стрэнг через пять секунд бесследно исчез, однако сержант Працюк вернулся в отчий дом слабоумным заикой, не пригодным для дальнейшего прохождения службы в Отряде Милиции Особого Назначения.

А когда стрэнга поразил шальной приступ голода, он пролетал над частными домами так называемого поселка Кошачий. Неподалеку от границы поселка проходила железнодорожная ветка, за нею узкая полоса соснового леса, вплотную подступавшая к территории завода синтетического волокна, огороженной тремя рядами колючей проволоки. За тремя проволочными рядами трудились преимущественно расконвоированные заключенные, продолжавшие отбывать срок. И так уж исторически сложилось, что семьдесят процентов мужского населения Кошачьего прошли тюрьмы, ссылки и зоны. И поселок Кошачий, наряду с Цыганской Слободой, заслуженно считался во всех отношениях одним из самых гиблых городских районов. Ничего хорошего не видели в своей жизни большинство жителей Кошачьего, и для полного счастья им не хватало только ночных визитов невиданного кровожадного крылатого чудовища – стрэнга.

Гонимый голодом и привлеченный запахами близко находившихся живых людей, стрэнг заложил крутой вираж, спикировав на добротный кирпичный дом, в окошках которого гостеприимно горел уютный ярко-желтый свет.

Сторожевая овчарка во дворе дома забилась в конуру и зло, и жалобно там принялась поскуливать. Стрэнг неподвижно повис в воздухе напротив одного из окошек и сквозь ткань ситцевых занавесок, украшенных незатейливым узором, заглянул в комнату. Комната эта оказалась чем-то вроде гостиной. В ней за накрытым столом сидела семья – мама с папой, двое ребятишек – мальчик с девочкой, дедушка и бабушка, и, несмотря на совершенно неурочный для такого занятия час, ужинала. На столе закипал старинный ведерный самовар, на овальном фарфоровом блюде курился аппетитным паром румяный мясной пирог. Мама разливала чай, папа нарезал порционными кусками пирог и раскладывал получавшиеся порции по тарелкам. Судя по улыбавшимся лицам и энергично шевелившимся губам, все члены, по-видимому, очень дружной семьи, что-то оживленно обсуждали. Стрэнг, сам того не зная, безошибочно выбрал одну из немногих счастливых, выражаясь казенным языком – благополучных семей Кошачьего.

Новизна, ранее не свойственных стрэнгу, качеств, не позволяла ему долго терпеть голод и он немедленно начал аккумулировать энергию, необходимую для успешного нападения на выбранную жертву.

А счастливая семья, вкусно ужинавшая мясным пирогом, оказывается, праздновала долгожданную встречу с дедушкой и бабушкой. Дедушка и бабушка приехали из под далекого Иркутска навестить детей и внуков. Дети и внуки ездили встречать дедушку и бабушку на железнодорожный вокзал и примерно полчаса назад все с вокзала-то и вернулись. И за столом царила теплая радостная атмосфера, какая может возникать лишь между долго не видевшимися, по настоящему, родными людьми, у которых, после многолетней разлуки, бледно скрашиваемой лишь редкой перепиской, накопилось бесчисленное количество тем для бесконечных разговоров. Они и говорили разом обо всем и взахлеб – словно все еще не веря самому факту состоявшейся встречи.

И лишь минуту назад прервался внезапно несмолкаемый радостный говор: лампочка ли на миг погасла под старым абажуром, бабушке ли плохо сделалось с сердцем – она как-то негромко жалобно ойкнула, побледнела и схватилась сухонькой темной ладошкой за левую половину груди.

Что с тобою, Ася?! – испуганно и удивленно спросил дедушка.

Но бабушка отняла уже ладошку от сердца, лишь бледность на морщинистом добром и маленьком личике ее не прошла и бабушка подняла правую руку в воздух, как будто собираясь сотворить крестное знамение и проговорила слабо, почти шепотом:

Дух у меня что-то захватило… и не договорила. Близорукие глаза бабушки скользнули помертвевшим взглядом по милым русым головкам маленьких внуков, а затем взгляд ее остановился на оконных занавесках.

За столом установилось жуткое молчание, обвалившееся на людей с неожиданностью и неудержимостью снежной лавины. Все шестеро, не сговариваясь, вслед за бабушкой пристально посмотрели на ситцевые занавески окошка.

Стрэнг только-только закончил все расчеты, необходимые в предстоящем, определенном им, захвате объекта – мальчика, и саккамулировал необходимое для успешного нападения количество энергии, как намерение его внезапно, всего за одну секунду, изменилось, подчиняясь, прилетевшему из забытого ниоткуда, приказу немедленно улетать отсюда. Стрэнг не колебался ни мгновенья и, «черной молнии подобный», свечой взмыл на огромную высоту, но мощь накопленной им для первоначального намерения негативной энергии была столь велика, что часть ее все-таки выплеснулась в сторону окон, горевшим уютным желтым светом. В результате оконные стекла, равно, как и лампочки с вольфрамовыми нитями накаливания внутри дома, не выдержали и разлетелись сотрашной силой и громким звоном на тысячи осколков.

Счастливое семейство, ужинавшее вкусным мясным пирогом и сладким чаем, оказалось с ног до головы засыпанным стеклянными осколками и вслед за наступившим мраком вместо несмолкаемых разговоров, произносимых счастливыми голосами, раздался пронзительный плач детей и матерная ругань папы и дедушки по адресу неизвестных хулиганов. Затем все выбежали во двор, где яростным лаем заливалась, выскочившая из будки овчарка, но никого и ничего не увидели. В происшедшем событии одна лишь бабушка почувствовала нечто странное и страшное, и именно она решила ранним утром следующего дня обратиться с соответствующим заявлением в райотдел милиции…

А стрэнг, развив максимально возможную скорость мчался обратно к своему временному логову – в нашу квартиру, пребывая в состоянии полного смятения, напряженно пытаясь вспомнить или понять: чей повелительный приказ он только что услышал…

Вернувшись в шифоньер, стрэнг мгновенно крепко уснул, не проснувшись даже, когда Радка перенесла его в ванную и бросила там в стиральной машине…

Помимо вернувшегося чувства голода его пробуждению способствовал и настойчиво звонивший пронзительный квартирный звонок.

Это майор Стрельцов давил на кнопку звонка подушечкой большого пальца левой руки, а правой шарил в просторном захламленном кармане камуфляжной куртки в поисках ключа. За широкими плечами майора столпилось семь спецназовцев «Стикса-2» и все семеро поглядывали на двери нашей квартиры с сильным беспокойством в глазах.