Текст книги "Черная шаль"

Она умолкла на какое-то время и опять отрешённо принялась рассматривать узоры стенных обоев сквозь меня, а я заворожено смотрел ей в лицо и четко знал, что зрачки мои расширились до пределов, положенных природой. Я не выдержал наступившего молчания и спросил Раду:

– Почему ты назвала её страшной? Что страшного ты в ней увидела?

– Потому что она – страшная, – медленно проговорила Радка, словно усилием воли возвращая в глаза осмысленное выражение, – Она страшнее самой смерти… – мелко-мелко, как древняя старуха, затрясла моя жена головой, беспорядочно разбросав по плечам густые кудри, – Ты не представляешь, Валя, какой мерзкой и гадкой казалась она мне на ощупь, когда я снимала её с папиных плечей.

– А сам папа не мог что ли её снять? Или он тебя об этом попросил? – я начал задавать не совсем нормальные вопросы, и меня это нисколько не напугало, – как-то незаметно со всех сторон нас с Радкой и Михаилом Ивановичем обступили призраки кровавых фантастических чудес, и привычная жизнь, протекавшая по общеизвестным правилам и законам, рухнула в пропасть заколдованного мира, где не было дна и где обитали поразительные чудовища, ни в каком дне не нуждавшиеся.

– Папа, по-моему, не хотел, чтобы я сняла с его плеч эту шаль, хотя от неё шёл такой противный запах – вся спальня провоняла, не понимаю, как он ничего не чувствовал. А может… не знаю, в общем. Спал ли папа или находился в нездоровом трансе, но когда я стала эту шаль, буквально, сдирать у него с плечей, он глаза открыл и жалобно-жалобно как-то застонал, не то проговорил – типа: «Не трогай её, крошка моя, ей больно так, очень больно, мне больно». …Боюсь, что именно эти слова я слышала. Правда – они крайне неприятно звучат? Потом он перестал шептать эту чёртову чушь, встал и пошёл, я подумала – в туалет, а на самом деле он пошёл к вам на кухню, чтобы накинуться на тебя.

Валя – с этой шалью что-то не так, как бы ни дико и безумно покажется тебе мое утверждение, но я думаю, ты и сам это чувствуешь и понимаешь. Скажи честно: где, у кого и при каких обстоятельствах ты её купил?

– Сядем, – предложил я. Нежно взял Раду под локоть, и мы прошли на кухню из коридора, где так оживленно протекала наша спонтанно родившаяся беседа.

– А папе несильно плохо, может вызвать «скорую»? – выразил я свое беспокойство, когда мы сели друг против друга.

– Я сейчас пойду к нему и решу, что делать. Я же не собираюсь вместе с тобой допивать этот портвейн, – она кивнула на бутылки со слабой иронией, но сразу посерьезнела и строго потребовала:

– Ответь на поставленный мною вопрос.

– На базаре в цыганском ряду.

– Ты с ума сошел! Продавцов помнишь?

– Да. Забыть их трудно. Бельмастая здоровенная цыганка и муж ее или, кто он там ей был – не знаю. Тоже толстый, здоровый. Они стояли рядом с грузовым «КамАЗом», весь кузов был забит товарами: коврами, посудой, каким-то тряпьем, я особенно не приглядывался, – я говорил виноватым голосом, пряча от нее глаза, – Не знаю даже, что на меня нашло. Ну ты вроде, сама же меня хвалила за эту шаль, – я резко умолк и совсем другим, уже не виноватым, голосом, сказал: – Слушай, а тебе не кажется, может – мы сходим с ума?

– По-моему, нам крупно не повезло, – несколько загадочно ответила Рада, и опять взгляд её приобрел сильное сходство с рентгеном.

– Что ты имеешь в виду? – озадаченно спросил я, машинально вытирая вспотевший лоб тыльной стороной ладони.

– Пойду посмотрю, как там папа, – вместо ответа сказала она. Встала и ушла из кухни к отцу в спальню, оставив меня в одиночестве.

Я посмотрел на бутылку с портвейном, чуть было не налил полный стакан и не выпил, но не налил и не выпил, а сделал наоборот: серьёзно задумался над тем, что делать дальше. Думал я недолго, примерно через полминуты сделав вывод о необходимости пойти все-таки на базар и попытаться найти цыганку.

Я прошел в ванную, как следует умылся, почистил зубы, побрился, внимательно рассмотрел лицо свое в зеркало: вроде бы оно показалось мне вполне трезвым. Затем в спальне я переоделся в новые джинсы, выбрал чистую рубашку, как следует причесался, глядя в трюмо, остался доволен внешним видом и перед уходом на поиски моего недавнего кошмарного сна, не мог не зайти попроведать Михаила Ивановича.

Так же как и несколько дней назад Антонина Кирилловна, ее муж сейчас лежал навзничь на кровати и тоскливо смотрел в потолок. Рада сидела у изголовья и держала отца за руку. Обе створки окна были раскрыты настежь и в комнату свободно вливался свежий майский воздух.

Произошла парадоксальнейшая штука – при виде меня тесть впервые в жизни улыбнулся. Хотя и слабо, едва заметно, но улыбка у него получилась искренне теплой, приветливой, чуть-чуть извиняющейся. Он сказал мне едва слышно, но ясно:

– Прости, Валька, не хотел тебя обидеть. Нервы что-то ни к черту сделались. Да и делить нам нечего вовсе… Давай помиримся, в конце-то концов, – и тесть протянул мне руку.

Я с жаром и энтузиазмом крепко потряс её и участливо спросил:

– Михаил Иванович, вам плохо?

– Плохо, Валька, – улыбка бесследно исчезла с бескровного лица тестя, освободившаяся от рукопожатия худая рука его бессильно упала на одеяло, взгляд сделался и мутным, и мрачным, безнадёжно тоскливым, устремлённым в открывшиеся перед ним бескрайние просторы царства боли, страха и бесконечных сомнений, – В голове пусто-пусто и легко, и не страшно совсем.

– Что не страшно? – спросила Радка.

– Умирать не страшно, дочка, – безучастно ответил отец.

Не сговариваясь, мы с Радкой переглянулись и в глазах жены я без труда прочитал мрачную уверенность… Я не смог долго смотреть ей в глаза и обратился с утешительным словом к тестю:

– Не отчаивайтесь так, Михаил Иванович, прекратите малодушно думать о смерти, вы должны жить ради своей дочери, ради будущих внуков, ради Антонины Кирилловны, наконец. Переборите вы, в конце концов, эту хандру, плюньте! Радка, чаю с малиновым вареньем сделай Михаилу Ивановичу, простуда у него, обыкновенная простуда, ночью из окна продуло, вот и вся беда! – последние слова, обращённые к жене, прозвучали у меня с нездоровой горячностью заклинателя королевских кобр.

«Дурак!!!» – неслышно крикнули выразительные глаза Радки, но вслух она ничего не успела сказать, да и за вареньем с чаем не успела пойти, потому что Михаил Иванович, возможно, его проняли как-то мои слова, не знаю, не таким уже слабым, а достаточно твердым голосом заявил:

– Нет, ребята, действительно, я совершенно напрасно так расклеился и не хочу больше вас расстраивать и отвлекать от ваших молодых дел. Вздремну я просто-напросто часика два и хандру всю, как рукой снимет, – он закрыл глаза и натянул одеяло до подбородка, давая нам понять, что уже почти уснул и наше присутствие возле его кровати является излишним.

– Точно, что «скорую» вызывать не нужно? – словно и не слышала отца, строго спросила Радка.

– Точно – точнее некуда, – почти неслышно произнес тесть усталым голосом и изобразил на лице секундную недовольную гримаску.

– Я пошел на базар, – многозначительно прошептал я.

– Я останусь с папой, – хмуро сказала Радка. – Возвращайся быстрее.

– Туда – да обратно, – я молча поманил её пальцем. Она послушно вышла вслед за мною из спальни, прикрыв дверь.

– Что ты хотел?

– Ты шаль куда дела?

– В стиральную машину бросила.

– Да? – я недоверчиво взглянул на нее, – Зачем – стирать что ли будешь?

– Придешь – поговорим, – она сказала совсем не то, что хотела, вернее, по сути ничего не сказала, повернулась и ушла в спальню к отцу.

Я потоптался некоторое время на месте, стараясь вспомнить какую-то ускользающую из памяти знакомую сцену – она, я твердо был уверен, происходила раньше в нашей квартире… Точно… В утро юбилейного дня Антонины Кирилловны Радка провожала меня на базар, где поджидала свою жертву бельмастая цыганка с этой проклятой черной шалью в руках, и я также бестолково топтался на месте и никак не мог заставить себя пойти на базар, как будто меня снедало неосознанное дурное предчувствие… Закрывая за собой квартирную дверь и выйдя на лестничную площадку я твердо знал: самое плохое в начавшейся истории, во всяком случае для нашей на четверь уменьшившейся семьи, было еще впереди.

Тот же день. Москва. «Стикс»

В кабинете Председателя ФСБ – очень просторном уютном помещении, со стенами, обитыми древесиной эбенового дерева, находились два человека: сам хозяин кабинета, генерал-армии Плейтис и временно исполняющий обязанности начальника подотдела «Стикс-2», генерал-лейтенант Рыжевласов.

Беседа, безусловно, носила конфиденциальный характер и предмет её не доставлял удовольствия ни одному из генералов. Говорил, в основном, Рыжевласов, и в голосе его нет-нет да проскальзывали оправдательные нотки, что выглядело вполне естественным на фоне разразившейся со «Стиксом-2» катастрофы.

– …Собственно, мобилизационные мероприятия, как таковые, в случае наступления ситуации «игрек» руководство «Стикса-2» планировало – в течение семи дней. Так что, как сами видите, господин генерал-армии, ликвидировать последствия столь неожиданного и сокрушительного провала…

– Это вы подметили удивительно точно, – несколько глумливо произнёс Директор ФСБ, перебивая Рыжевласова на полуслове, – провал получился, действительно, сокрушительным. Я бы даже сказал – более чем, сокрушительным. И никто из нас до сих пор не имеет ясного представления о возможных размерах его последствий… Я думаю, вы, Рыжевласов, прекрасно понимаете, что сейчас и мне, и самому себе заговариваете зубы, занимаетесь абсолютно неуместным самоуспокоением. У нас же земля горит под ногами, Рыжевласов!!! – с трудом дававшееся внешнее спокойствие изменило Директору, он заёрзал в своём удобном кресле, нервно забарабанил пальцами по поверхности стола, и выражение лица генерала-армии сделалось обиженно растерянным, как у ребенка, потерявшего любимую игрушку. Но Директор ФСБ был не ребенок. А роль потерянной игрушки вполне могла сыграть в недалеком будущем собственная, Директора, жизнь. Ох, не по себе же было в эти минуты генералу-армии Плейтису, когда Рыжевласов пытался его успокоить ложными доводами в пользу неизбежности благополучного исхода ситуации «игрек», совсем, совсем не по себе. Впрочем, он быстро сумел подавить зарождавшуюся в душе панику и еще раз, как следует решил расспросить Рыжевласова о ходе следствия по факту убийства генерал-полковника ФСБ, Шквотина и собственного корреспондента газеты «Вашингтон пост» в Москве, Ирины Райзнер, и о дальнейших перспективах, учитывая эти убийства, сотрудничества ФСБ с организацией, полномочным и единственным представителем которой являлся господин Чермик.

– Вы уверены, что сумеете ликвидировать последствия провала в течение трёх ближайших суток, и – не позднее?! – требовательно спросил он, самой интонацией прозвучавшего вопроса, заранее исключая для ответчика возможность сказать неправду или даже полуправду.

Рыжевласов отлично понял, что ему нельзя солгать и, собравшись с духом, сказал то, что его мучило все последние дни с момента трагедии в музее «Стикса»:

– Я полагаю, что контроль над ситуацией потерян – последствия непредсказуемы, трагическая гибель Шквотина и Райзнер – только начало в цепочке грядущих смертей.

Плейтис поморщился и, навалившись на стол грудью, вытянув в сторону Рыжевласова голову, прямо-таки прошипел:

– Вы, надеюсь, понимаете, что делая подобное заявление, вы откровенно рискуете карьерой?

– Меня никак не может волновать карьера, когда под реальной угрозой находится моя жизнь! – у Рыжевласова судорожно дернулся кадык, – В том грёбаном Мухосранске Организация совершила серьезный прокол и за него нас начали убивать!!!

– Успокойтесь, генерал, и говорите потише, вас, в конце концов, пока никто не убивает, – на скулах Плейтиса резко обозначились крупные желваки, отчего он стал выглядеть мужественнее и злее, чем являлся на самом деле, – Кто все-таки руководил операцией, если так конечно можно назвать простейшую задачу охраны могилы от грабительского раскопа в Кулибашево?

– Панцырев, – угрюмо ответил Рыжевласов, всегда находившийся с Панцыревым в теплых приятельских отношениях.

– Панцырев?! – Плейтис воздел очи к потолку и изумленно присвистнул: – И он прохлопал могилу?!

– У него есть уверенность, что его группу специально отправили в Кулибашево слишком поздно, единственно с целью поссорить Чермика с Организацией! Когда они прибыли, могила уже оказалась разграбленной и ситуация с Кулибашево остается угрожающей, Панцырев просит подкрепления.

– А что конкретно происходит в Кулибашево и какие такие суперценности могли находиться в той проклятой могиле?

Лицо Рыжевласова приобрело непроницаемое выражение и в кабинете сразу повисла напряженная тишина.

– Говорите, генерал, не стесняйтесь, – Директор ФСБ сардонически усмехнулся, – Я все-таки, как никак являюсь вашим самым главным начальником и в силу занимаемой должности обязан знать всё, что знают мои подчинённые.

– Хорошо. Вы правы. Подчиняюсь-то я ведь и вправду прежде всего вам, хотя в отдельных случаях предусматривается…

– Я знаю, генерал, об исключительных прерогативах вашего подотдела в критических ситуациях. Но помимо полного тождества между мною и моей должностью, я являюсь лицом лично заинтересованным в осуществлении проекта «Прокаженный уйгур». И поэтому, будьте любезны, выкладывать ваши карты на стол – все, без утайки.

– Черный телефон спецсвязи с господином Чермиком в кабинете покойного Бориса Федоровича самоликвидировался незадолго до зверского убийства самого Бориса Федоровича. Проект «Прокаженный уйгур» находится на стадии более чем активного самосвёртывания, долг ФСБ холдинговой транснациональной корпорации «Чермик и Кº» за последние четверо суток вырос до восьмисот пятидесяти миллионов долларов США. Возникшее отрицательное сальдо покрывать практически нечем, если учитывать полную неуправляемость и ураганный характер роста необратимого дисбаланса. В ближайшие двадцать четыре часа ожидается начало массовых объявлений банкротств многими внутрироссийскими и международными филиалами Организации.

– А в могиле, – голос генерал-лейтенанта внезапно приобрел хриплое и низкое звучание, он упер ладони о поверхность стола, и также, как несколько минут назад Плейтис, навалился о стол грудью и вытянул шею вместе с головой поближе к собеседнику, дабы дальнейшие слова звучали особенно доверительно, – в могиле той, как считает генерал-майор Панцырев, хранилась душа проекта «Прокаженный уйгур», – черная душа зловещего скользкого непонятного предприятия. Кто-то раскопал могилу до того, как её оцепили спецназовцы «Альфы» и «Стикса», и эта душа вылетела наружу, сделавшись совершенно неприкаянной! – он умолк, и несколько успокоившись, продолжил: – Безусловно, что я выражаюсь несколько метафорично, но вы же сами знаете о феноменальном чутье генерала Панцырева – он напал на след чудовища, которое сильно его пугает. Во всяком случае, чье-то огромное копыто раскололо череп генерал-полковнику Шквотину, то же самое копыто расплющило в безобразную кровавую лепешку симпатичную головку журналистки Ирины Райзнер. Говорят, она была очень хороша собой и Борис Федорович испытывал к ней сильное чувство.

– Именно – копытом??? – со странной смесью язвительности и страха уточнил генерал армии Плейтис.

– Да – огромное копыто диаметром тридцать два сантиметра. Плюс – две большие кучи навоза в помещении Музея «Стикса». Навоз по форме и консистенции напоминает лошадиный. За исключением – размеров и цвета.

– Н-д-а-а? – Директор ФСБ неопределённо хмыкнул и улыбнулся нервной злой улыбкой, – Больше или меньше?

– Что – больше или меньше? – не понял Рыжевласов.

– Больше или меньше лошадиного?

– Больше – примерно в два раза и – ярко-синего цвета!

– У вас там целый зоопарк в этом вашем Музее, – Плейтис улыбнулся еще злее, – Авгиевы конюшни!

– Удачное сравнение! – искренне похвалил образность мышления Директора Рыжевласов, неосознанно делая попытку перевести разговор в иную, менее минорную и напряженную плоскость.

Но ничего у Рыжевласова не получилось: нисколько не стало на душе веселей ни у него, ни у Плейтиса по той незамысловатой причине, что предмет их беседы носил классический нежизнеутверждающий характер и изобиловал невероятно мрачными деталями, не позволяющими делать не то чтобы оптимистические, а даже просто – нормальные выводы.

– Итак, ладно, – Плейтис решил подвести итоги, – Давайте все-таки конкретизируем предельно чётко наши первоочередные задачи. Я приготовился немедленно выслушать ваши соображения.

Рыжевласов расправил плечи и нахмурил брови – таким образом, внешне на нем всегда отражалась кратковременная внутренняя собранность, инстинктивно проявлявшаяся в экстремальных ситуациях. Прокашлявшись коротко в кулак, он перечислил первоочередные задачи следствия:

– Задача первая – установить и по возможности арестовать убийцу или убийц Шквотина и Райзнер.

Задача вторая…

– Нет, простите, генерал, мне кажется, что задача первая в вашей интерпретации прозвучала недостаточно полно, – иронично перебил его Плейтис.

– Полнее, по-моему, некуда, – недовольно возразил Рыжевласов.

– Нет, не согласен. Вы забыли самое главное: необходимо выяснить – не угрожает ли тоже самое таинственное, огромное и крепкое копыто и нашим с вами головам?

– Разумеется, угрожает. Но эта угроза казалась мне очевидной и я не стал акцентировать на ней внимание. Разрешите продолжить?

– Разрешаю.

– Итак, задача вторая. Её успешное выполнение зависит целиком от оперативных способностей генерал-майора Панцырева и если он сумеет обнаружить в оптимальные сроки пропажу из кулибашевской могилы, то сама собой решится и третья задача: ликвидация ситуации «игрек» и восстановление конституционных отношений с силами, чьи интересы в нашей стране до сих пор представлял господин Чермик.

Всё.

Генерал-армии Плейтис выдержал продолжительную паузу, обдумывая короткий доклад начальника «Стикса». А обдумав, подвел резюме:

– Ни одну из вышеназванных вами задач Организация решить не сумеет. Все наши попытки в этом направлении обречены на неудачу, являясь профанацией чистейшей воды. Очень скоро нас с вами, генерал, постигнет судьба Шквотина.

Опять, примерно на полминуты, в кабинете повисло тяжелое, как каменная плита, молчание. Директор ФСБ ждал от начальника «Стикса» аргументированное убедительное опровержение своему утверждению, а начальник «Стикса» думал, что ему ответить: ложь или правду. Плейтис в ожидании ответа, смотрел на него с, ничем не замаскированным безумием отчаянья, в глазах. Но Рыжевласов оказался безжалостен и сказал правду:

– Вы правы, товарищ генерал-армии, скорее всего, мы с вами погибнем, нам никто не простит такой чудовищный долг…

Москва. Вечер. Аджаньга

Новый приступ ужасной боли языком невидимого пламени лизнул огромное тело Аджаньги от копыт до кончиков рогов и почти никогда не испытывая в течение своей жизни боли, и совсем не умея ее терпеть, он распахнул зубастую пасть и обиженно заревел во всю мощь могучих легких. Его кошмарный вопль, до сих пор никем и никогда не слышанный на Земле, затравленно заметался между голыми бетонными стенами недостроенной панельной девятиэтажки, где кураторы затянувшейся командировки Аджаньги, определили ему место превентивной мутации, необходимой для успешного завершения порученной операции.

Аджаньга не потерял сознания, атакованый жестокой болью. Не в силах умолкнуть и продолжая обиженно реветь, рискуя привлечь внимание патрульных нарядов милиции, частенько прочесывавших район новостройки, в профилактических целях, он, тем не менее, не лишился способности аналитически мыслить, и отдавать себе объективно верный отчет о крайне опасности своего положения.

Когда боль сделалась невыносимой, достигнув апогея, Аджаньге волей-неволей пришлось напрячь мозги до отпущенного им природой предела, и он вспомнил о так называемых «обезболивающих таблетках». Аджаньга запустил лапы в походный кожаный баул весьма приличных размеров и лихорадочно принялся шарить там гибкими длинными пальцами, увенчанными острыми загнутыми когтями.

Нужные таблетки – кучку ярко-голубых шестигранных кристаллов, сваленных в большой цилиндрической банке из твёрдого пластика, ему удалось найти быстро. Аджаньга щедро зачерпнул полную горсть спасительных кристаллов и ни секунды не медля отправил в пасть, сразу проглотив, не жуя.

Боль отступила почти мгновенно. Аджаньга облегченно замолчал, захлопнув пасть с такой силой, что с громким радостным стуком ударились друг об дружку двухсантиметровые боевые клыки, загнутые в виде мачете, ятаганов и навах.

Он опустился на корточки, прикрыв глаза и обхватив голову руками, облокотившись широкой спиной, покрытой жесткой бурой шерстью, о нагретый солнцем бетон стены. Вспомнились слова главного куратора: «…Когда боль достигнет наивысшей точки в своей кривой роста, это будет означать начало процесса временного превращения твоего организма и визуальных данных в копию представителя местной фауны. Ты должен будешь, унгард Аджаньга, почувствовав эту особенную, которую нельзя вытерпеть, боль, немедленно проглотить обезболивающий препарат, принять самую удобную позу и попытаться думать о чем-либо приятном. Тогда ты либо уснешь, либо впадешь в состояние гипнотического транса. И в том, и в другом случае, то есть – в состоянии сна, либо транса, ты пробудешь ровно пятнадцать минут – не больше и не меньше периода времени, требующегося для процесса твоей полной физиологической трансформации. Через четверть часа, ты, унгард Аджаньга обратишься в существо иного мира и немедленно приступишь к выполнению важнейшего задания, порученного тебе твоим Кланом. На все про все у тебя будет пять суток – сто двадцать часов, если ты не уложишься в названный срок – никогда не вернешься домой, а Клан может погибнуть!.. Далее Аджаньга перестал слышать голос старшего куратора, впав, он не успел понять – в состоянии ли транса, либо уснув, даже не начав думать о чем-нибудь приятном. Да и, по правде сказать, мало что происходило приятного за долгие годы тяжелой и полной опасностей жизни Аджаньги. Ничего, кроме бесконечных смертельно опасных и технически сложных заданий во имя безопасности Клана, сопряженных со множеством мрачных, как правило, кровавых эпизодов…

…Аджаньга отключился от внешнего мира, и повалился на бок, в течение целой четверти часа сделавшись абсолютно беззащитным.

Он увидел себя, незримо присутствующим на Великом Совещании Клана, поголовно повергнутого в печаль и тревогу: «…Своды родовой пещеры Клана терялись в густом мраке, непроглядную черноту которого не могли разогнать многочисленные яркие факелы бесшумного бирюзового пламени, повсюду торчавшие в древних каменных стенах, покрытых пушистой ароматной целебной плесенью. То один, то другой из престарелых членов Великого совета подходил к разноцветным пушистым плесенным коврикам, затейливым узором украшавших холодную стену пещеры, и жадно слизывал раздвоенным шершавым языком капельки драгоценного нектара, выделяемого пещерной плесенью. Этот нектар волшебным образом восстанавливал жизненные силы, тающие у дряхлых стариков Клана с бешеной скоростью.

Но сейчас, как понимал дрожавший от благоговейного ужаса Аджаньга, стариков, как и весь Клан, вполне могла не спасти даже волшебная плесень.

Глаза Вождя горели скорбным и яростным нежно-хризолитовым блеском, в тяжелой задумчивости постукивал он отточенным когтем указательного пальца правой руки по отполированным клыкам озадаченно раскрытой пасти, и кажется, впервые в жизни не мог подобрать слов, обычно произносимых им при открытии очередного Великого Совета. А может Вождь искал горящими гневом и скорбью глазами его – Аджаньгу, притаившегося в тонкой уязвимой скорлупе своей крохотной невидимой сферы. В конце концов Аджаньга являлся простым, хотя и заслуженным, унгардом, а, как известно, несанкционированное свыше, самовольное присутствие на Великом Совете Клана каралось немедленной насильственной смертью.

А может быть и приглашали Аджаньгу, но велели оставаться невидимым до того момента, пока не позовут предстать перед старейшинами Великого Совета, и выслушать их приказ, но в ходе ожесточенных многословных прений про унгарда Аджаньгу забыли, а сам он от страха и сильного волнения никак не мог вспомнить – приглашен он был на Великий Совет или явился туда самовольно…

– Аджаньга!!! – раздался под сводами прохладной пещеры раскатистый рык Вождя и Аджаньга с радостным изумлением понял, что его приглашал на Великий Совет сам Вождь.

Аджаньга выпорхнул из маскировочной сферы подобно тому, как грузная неуклюжая бабочка покидает свою уродливую куколку, и в коленопреклоненной позе символизирующей полную покорность и высшую степень уважения, предстал перед Вождем, завернутым в сверкающую бирюзовым огнем мантию. Не теряя ни секунды времени, Вождь приступил к объяснению сути той тяжелой ситуации, в какой очутился Клан, подчеркнул, что никогда еще за многовековую историю существования, над Кланом не нависало столь реальной угрозы полного уничтожения. В глазах Вождя мелькало, кроме скорби и гнева, еще какое-то неясное выражение, не то, чтобы даже неясное, а скорее – необычное, ранее никогда взгляд Вождя не посещавшее. И больше, чем тщательно подбираемые Вождем слова, Аджаньгу смущало и пугало это, плескавшееся где-то в глубине души Вождя и отражавшееся в его глазах, нечто.

Уже в заключении аудиенции, когда Вождь завершал объяснение Аджаньге того ответственейшего задания, какое поручал ему выполнить Клан, Аджаньгу осенило: Вождь не верил в спасение Клана, он точно, наверняка знал о его предстоящей в недалеком будущем неизбежной гибели, и в глазах Вождя непрошеными танцорами крутились в отчаянной пляске малодушие, растерянность и страх.

– …Ты должен поймать Стрэнга, Аджаньга, и принести назад домой к родному очагу на своих плечах, иначе мы все умрем ужасной и неведомой нам смертью. Сумироги уничтожат нас и наши родовые пещеры навеки погрузятся во тьму! Для этого тебе вручается священный «хиранг» – смотри не потеряй его! – так прозвучали последние слова старого Вождя, и Аджаньга понял, что отправляется Кланом на верную гибель – вступить в поединок с обезумевшим Стрэнгом, в силу невероятных трагических случайностей, ускользнувшим в чужую параллель и никакой «хиранг» не поможет ему….

Четверть часа благополучно миновали, и неузнаваемо преобразившийся Аджаньга очнулся, вернувшись из мрачной родовой пещеры клана на четвертый этаж недостроенного панельного дома, находившегося где-то в юго-западном секторе столицы России.

Аджаньга с трудом поднялся из лежачего положения на колени и долго-долго смотрел прямо перед собой в противоположную стену, почти сплошь изрисованную грубыми схематическими изображениями мужских и женских половых органов, исписанную бездарными нецензурными стихами.

Аджаньга с силой тряхнул вихрастой рыжеволосой головой, освободившейся от тяжелых рогов и безобразных треугольных ушей и почти сразу ощутил, как тает, слабнет, исчезает назойливый резкий звон, рождавшийся где-то под сводами черепа в области темени, и вместе со звоном перед глазами растворялись среди испарения перегретого солнцем бетона грозные угольно-бирюзовые тени… Аджаньга постепенно приходил в себя – в нового себя.

Он пружинисто вскочил на ноги – на длинные стройные ноги, под гладкой золотистой кожей обвитые литыми могучими мышцами. Ноги переходили в узкий таз, на котором покоилось широкогрудое крутоплечее туловище дискобола международного класса. Мощные бицепсы и трицепсы рук, поражающих своими размерами и гибкостью, шевелились сами по себе, напоминая голодных энергичных питонов. На крепкой, тоже гипертрофированно мускулистой, шее прочно сидела большелобая, рыжая голова в лицевой части покрытая частыми крупными веснушками, оснащённая ярко-зелеными выразительными глазами, глубоко спрятанными под мохнатыми бровями цвета пламени, широким толстогубым, в целом, неприятным жабьим ртом, носом, размерами и формой являвшимся копией мордочки новорожденного муравьеда, и удлиненным тяжелым подбородком, при первом взгляде на который, невольно возникала мысль, что таким подбородком легко раскалывать окаменевшие грецкие орехи – резким движением головы сверху вниз, если, конечно, орехи рассыпаны по твердой плоской поверхности.

Страшное, уродливое, что и говорить, получилось у мутировавшего унгарда лицо, но он не был искушен в эталонах человеческой красоты, и посмотрев в зеркальце, предусмотрительно приготовленное кураторами, остался вполне удовлетворен тем, что увидел.

Затем неслышно и невидимо включилась программа адаптации. Аджаньга внимательно вгляделся в содержимое двухметрового баула, изготовленного из кожи болотного смурга. Сначала ему даже показалось, что перед ним лежит настоящий живой смург (этих коварных, опасных тварей много водилось в болотах, со всех сторон окружавших родную деревню Аджаньги) и он инстинктивно отдернул ногу, но программа адаптации заработала на полную катушку и Аджаньга перестал грезить наяву и правильно сидентифицировал лежавший перед ним раскрытый дорожный баул с ёмкостью для переноски личных вещей. И далее мозг Аджаньги начал функционировать в режиме, обычном для любого земного жителя, обладающим средним уровнем интеллекта. Сначала унгард проверил боевой отсек баула и убедившись, что самые ценные предметы лежат на месте, он занялся сортировкой и выбором маскировочной одежды, безошибочно выбрав из множества разнообразных предметов, наполнявших баул, новые свежие семейные трусы, майку, носки, кроссовки, тугие темно-синие джинсы и шерстяную темно-красную рубаху в чёрную клетку с длинным рукавом. Пошарив пальцами во внутреннем секретном кармане, Аджаньга вытащил оттуда пухлый бумажник, где хранились паспорт и военный билет на имя Куйсмана Сергея Герхардовича, а также – пачка российских рублей и американских долларов. Внимательно перечитав паспортные данные и пересчитав деньги, он засунул бумажник в нагрудный карман рубахи. Застегнул молнию замка на бауле, взялся правой рукой за широкие лямки, легко перекинул их через правое плечо, несколько раз подряд напряг и расслабил мышцы ног, рук, спины, живота, довольно улыбнулся, причем, улыбка получилась именно жабьей, стегоцефаличьей – углы толстых губ вытянулись не вверх, а вниз, ну, а главное – Аджаньга почувствовал себя уверенно в окружавшем его бесконечно чужом и непонятном мире. Даже предстоящая схватка со Стрэнгом перестала казаться Аджаньге затеей, заранее обреченной на неудачу. Только в какой-то краткий миг, неизвестно почему и откуда, налетел на Аджаньгу шквальным порывом кусок одного печального воспоминания: он, маленький Аджаньга, и пожилая мать Аджаньги – страдавшая хроническим воспалением обоих копыт, и поэтому постоянно хромавшая, как-то раз в тревожных темно-багровых сумерках отправились ловить съедобных змей на ближайшее болото. Дома – в грязной убогой хижине под полусгнившей крышей, предвкушая богатый улов, их с надеждой и нетерпением ждали безногий отец и две парализованные маленькие сестренки, еще меньшие, чем сам Аджаньга.