Текст книги "Большая книга перемен"

22. БИ. Убранство

__________

____ ____

____ ____

__________

____ ____

__________

Данная гексаграмма благоприятна только для дел, имеющих отношение к театру.

На премьеру пьесы «Бабло-блюз» Егор, если б захотел, мог продавать билеты хоть по тысяче долларов – брали бы. Все просто: отец режиссера, Павел Витальевич Костяков, обязательно бывает на премьерах, а с ним и брат Максим, и другие большие люди Сарынска, и многие хотели бы оказаться в этом обществе. За любые деньги.

Может, именно поэтому Егор первый прогон со зрителями (то есть как бы премьера, но как бы и нет) устраивал для своих, по пригласительным билетам. Он позвал, конечно, отца, дядю Максима и двоюродного дядю Петра (обоих с женами), пригласил дедушку Тимура Саламовича (тот давно уже перестал русифицировать свое отчество), пригласил сестру Раду, пригласил – как всегда приглашал по просьбе отца – некоторых губернских персон различной важности, а также друга Павла Витальевича, нарколога Сторожева с супругой. Конечно, позвал Егор и Дашу. Даша спросила, можно ли прийти с другом. Даже нужно, ответил Егор, подумав, что заодно посмотрит, каков у нее друг. Пригласил Егор и лояльных журналистов из разных изданий, а некоторых и нелояльных, зато пишущих заведомые кондовые глупости. Это лучше всякой рекламы.

Актерам, в том числе не игравшим в первом составе, тоже было позволено позвать родственников и знакомых. Яна пригласила двух подруг из прежней жизни и отца с матерью. Сейчас у нее роль пока два с половиной слова, неважно, главные роли будут потом. Важно, что все увидят – она своя здесь, среди этих особенных людей.

А половина мест отдана была верным друзьям и почитателям, среди которых, кстати, не было никого из театра профессионального, то есть Сарынского государственного академического театра драмы имени Алексея Николаевича Толстого. Советский классик удостоил когда-то город приездом в связи с постановкой своей пьесы «Нечистая сила (Дядюшка Мардыкин)». На банкете после спектакля взволнованный величием происшедшего директор, провозгласив тост за здоровье живого классика, выдвинул предложение назвать театр его именем. Это было одобрено единогласным ревом пьяных и счастливых голосов. Алексей Николаевич милостиво благодарил, говоря, что недостоин такой чести, и забыл о существовании Сарынска на другой же день после отъезда, ни разу не упомянул о нем ни в статьях, ни в письмах, ни где бы то еще ни было.

«Академики» презирали «Микс» и не скрывали этого. Любительщина, говорили они. Легко собирать аншлаги на сто двадцать мест, говорили они, а ты собери в наш бетонный сарай советской постройки восемьсот пятьдесят зрителей!

Таким образом, в театре собралось довольно много людей из тех, кто нам уже известен.

Учтем еще столичных гостей, преимущественно критиков, которые регулярно приезжали на премьеры Егора за его счет (почему бы не прокатиться на дармовщинку?). Они все были люди строгие, принципиальные, считавшие, что в современном театре ничего хорошего нет или очень мало, поэтому успехи провинциального театрального проекта были для них хорошим козырем в диспутах; особенно удобно то, что их мало кто видел. Среди них был тощий и длинный Анатолий Бурнимов, самый скандальный и провокационный персонаж московского театрального бомонда, обожавший поиздеваться над тем, что все хвалят, и назвать гениальным то, что все считают провалом. Бурнимов был заметен в любом обществе: волосы, крашенные в два цвета чересполосицей – огненный и черный, внушительное кольцо в ухе, футболки или фуфайки ярких цветов, часто с неприличными надписями – на английском, однако, языке, и джинсы модного подросткового покроя, с мотней до колен.

Спектакль начался. Зрители смотрели на сцену, а Егор из-за кулис – на зрителей. Спектаклей всегда два, один на сцене, другой в зале, часто говорил он, добавляя при этом – «как известно»: чтобы его слова не казались домотканой эврикой.

Когда Яна, которую он недавно принял, сказала, что ей важно видеть, кому она говорит, Егор, умеющий слушать и заимствовать все, что казалось ему дельным, подумал – а не оставлять ли в зале включенным свет? Ведь получается, действительно: актеры общаются и делают вид, что, кроме них, никого нет, а зрители спрятались в темноте и оттуда подсматривают, и уже одним этим наглухо отделены от действия пресловутой четвертой стеной. Выводить актеров в зал, помещать зрителей амфитеатром вокруг сцены Егор не любил – это пошло и уже затаскано. А вот со светом можно поэкспериментировать. Егор приглашал разных людей на репетиции (он вообще любил, когда кто-то присутствовал в зале, ему не мешало, наоборот, вдохновляло, а актеров дополнительно дисциплинировало), оставлял свет, наблюдал. Быстро убедился: нет, не то. Зрители слишком отвлекаются друг на друга, а актеры на зрителей. К тому же сцена настолько близка, а зал настолько мал, что публику и без полного света почти всегда видно, если только контровые прожектора не создают световой занавес, отделяющий сцену от зала.

На самом деле спектаклей было три: на сцене для зрителей, в зале для Егора, но еще и зрители наблюдали исподтишка друг за другом – с разной целью и разными мыслями.

А может, и четыре было спектакля – ведь еще и актеры, не занятые в эпизоде, глядели из-за кулис, вернее, в дырочки, проделанные в фанерных стойках боковых «карманов».

Даша думала о том, насколько разные вещи – репетиция и спектакль. То, что она видела на репетиции, было живо, интересно, по-настоящему, хотя играли со сбивками и оговорками. Сейчас все ровно, ни сбивок, ни оговорок, но как-то не взаправду. Актеры стараются не стараться, так их, наверное, учил Егор, но это слишком заметно. И гениальный Петр Анатольевич, похожий на Роберта де Ниро, трудится в поте лица (очень, в самом деле, потеет), думая только о том, чтобы не видно было, что он трудится в поте лица, и красавица Сашенька имитирует, что как бы произносит слова от себя, и Юра Мальков, который играет главного героя, сотрудник телефонной компании, пытается быть ироничным таким Гамлетом, но не театральным, а будто бы он такой сам по себе. А чернявая девушка, бедняжка, периодически выходящая со словами: «Еще не пришел?» – она хуже всех, единственную эту фразу произносит ужасно фальшиво. Потому что фраза простая, а простые вещи даются трудно. Интересно, Володе нравится? Даша посмотрела на него, тот явно скучал. Даша слегка толкнула его плечом, он наклонился и шепнул:

– За такой свет убивать надо.

Что ж, фотограф во всем фотограф – особенно такой, как Володя. Свет ему подавай. Он рассказывал, как однажды, еще когда не встретил Дашу, выпив с еле знакомой девушкой, был ею раскручен на мимолетный секс, но свет, падавший на девушку, был настолько, как вспоминал Володя, тупым и раздражающим, что у него начало опадать желание. Володя встал, так и сяк крутил торшер, настольную лампу и, пока занимался этим, желание выветрилось одновременно с хмелем. У девушки, впрочем, тоже.

– В следующий раз, – сказала она, одеваясь, – я тебя заранее приглашу, чтобы ты тут лампы свои поставил. Ага?

Но не пригласила. Володя врать не будет, он вообще не врет, ему незачем.

Да, свет был плохой, случайный, незамысловатый. Сверху на героя посветить, чтобы казался уродом и злодеем. Или героиню в тень убрать, чтобы казалась загадочной. Слабовато работает у них – кто? Может, и нет специального человека? Даша заглянула в программку – есть такой человек, напечатано: «мастер света» – Б. Кубшин. Ого, мастер. Да у них и все тут мастера: «мастер музыки», «мастер декораций», «мастер костюмов». Понты какие, скажите. Зато тут же указаны те, кого не обозначают обычно в театральных программках: «мастер уборки» (то есть уборщица), «мастера монтировки», «мастер-водитель» и даже «мастер гардероба», хотя еще лето. Впрок напечатали, для зимы. Значит, не просто понты, а юмор. Себя же Егор обозначил скромно, без понтов и без юмора: «режиссер».

– Да, – сказала Даша Володе, – свет отвратный. А актеры?

Володя покривился.

Егор из-за кулис видел, как они перешептываются, улыбаясь. Что их так насмешило, интересно? А дружок у Даши – не по ней. Простоват и глуповат – за километр видно. Хоть и смазливый юноша. Но мало ли смазливых.

Публика, приглашенная Павлом Витальевичем, сидела, вежливо смотрела и слушала внимательно, кося глазами на отца того, кто соорудил это непонятное действо, и удивляясь, наверное: у такого дельного человека сын занимается такими пустяками!

Рада, всегда подтрунивавшая над братом и далекая от его интересов, думала, будет ли после фуршет или можно сразу уехать? Фуршет – значит общаться с братиком, с отцом, с другими родственниками, Рада этого не любит. Да и некогда ей, она в последнее время (вернее сказать – последние годы) увлеклась Интернетом, и не просто увлеклась, для нее это теперь вторая жизнь, если не первая. Ведет журнал и обширную переписку на самые разные темы: политика, эротика, гламур, спортивные машины, путешествия и, естественно, видео и фото, выискивает интересную информацию, помещает ее у себя. Сначала было просто интересно, потом, когда ее журнал оказался в первой тысяче из многих миллионов русскоязычных блогов, существовавших на тот момент, начался настоящий азарт. Это, конечно, спорт – и захватывающий всю душу без остатка. Появились даже рекламодатели, деньги платят небольшие, но все равно – приятно. В сущности, при желании, можно даже обойтись без поддержки отца, но тот сам помогает, не спрашивая.

Раде помогало хорошее знание английского, она искала острую информацию по всей сети, а не только в русском секторе, и радовалась, когда удавалось первой наткнуться на то, что потом становилось актуальной темой для всех. Не раз она попадала уже в топ-список различных рейтингов, поднялась в результате ежедневных усилий в число первых пятисот журналов, но ей мало, она хочет пробиться в сотню, а потом в тридцатку, а потом и в десять первых, чем черт не шутит. У нее уже тысячи друзей, десятки тысяч читателей, но расслабляться нельзя – каждый год и каждый месяц приходят новички, наступают на пятки конкуренты, Рада всегда в конце дня (вернее, в конце ночи) смотрит, на каком месте она находится; если зеленая стрелка показывает вверх и указана цифра, на сколько она поднялась, Рада ложится спать счастливая, если стрелка красная, она досадует и, засыпая, мутно думает, что предпринять, чтобы опять подняться.

У нее сейчас ощущение пустой траты времени, она смотрит на сцену, а сама думает, что, возможно, в это самое время появилось что-то жареное, скандальное, общеинтересное. И все уже об этом пишут, дают ссылки, выкладывают фотографии, растут, а у нее ползет вниз красная стрелка. И телефон выключен, можно было бы по нему что-то узнать и послать в свой журнал хоть пару строк. Это крайне важно: присутствовать всегда. Пропустил два-три дня – отстал, пропустил месяц – отстал далеко, пропустил год – считай, отстал навсегда.

Егор, глядя на сестру, видел, как задумчиво она смотрит: хочет понять, почувствовать. И, похоже, взволнована, напряжена – значит, полностью в действии. Это приятно.

Павел Костяков выбрал место так, чтобы сидеть сзади и сбоку от Даши. Она была почти по линии взгляда на сцену, то есть Павел смотрел прямиком на нее. Друг Даши его не интересовал. Павлу Витальевичу о нем все доложили: обычный молодой человек, увлекается фотографией, снимает свадьбы. Родители – нищета, он сам – тоже. Перспектив, судя по всему, никаких, запросы скромные, сошлись они с Дашей, скорее всего, на почве профессиональных интересов. В общем, не соперник.

Павел размышлял, какой придумать повод, чтобы пригласить Дашу, пусть даже с другом, – но куда? К себе в поместье? Зачем? Как зачем? – отметить премьеру сына. Обычно они тут, в театре, сами составляют столы, по-простому, с выпивкой и закуской, а можно сделать Егору сюрприз. Вряд ли он будет против. Сказать: у меня все готово, всех гостей и привезут, и увезут. Павел Витальевич повернулся, отыскал взглядом Шуру, тот стоял у двери. Павел Витальевич кивнул ему, показывая в сторону фойе. Тот понял, вышел. Через минуту Павел Витальевич, встал, пригибаясь, выскользнул из зала и быстро отдал приказания: чтобы к концу спектакля здесь были машины и два комфортабельных автобуса. Нет, лучше три. А в доме пусть немедленно откроют большую столовую и чтобы через два часа там были еда и напитки. Из ресторанов все лучшее привезут или на месте приготовят, неважно.

Шура кивнул и пошел передавать приказ. Вскоре он вернулся в зал, Костяков, уже сидевший там, оглянулся, Шура медленно склонил голову: все будет сделано.

Немчинов и Люся радовались за Яну, переглядывались, когда она выходила на сцену. Им было приятно, что у дочери появилось такое приличное увлечение – не по улицам, подъездам и чьим-то прокуренным квартирам ошиваться в своих дурацких нарядах, убивая время и, возможно, набираясь дурных привычек. Хорошее, творческое дело. Егор Костяков, рассказывали, с утра до вечера трудится в театре, не пьет, не курит. Пусть не это характеризует человека, но по нынешним временам… По нынешним уродливым временам, думал Немчинов, любое проявление элементарной нормальности вызывает чуть ли не умиление.

Максиму, скорее, нравилась пьеса – было несколько смешных мест. Правда, он не совсем вникал в содержание, отвлекало соседство Даши, которую Максим видел впервые. А на женскую красоту он был всегда очень отзывчив. Но жена Ольга была рядом, и Максим чувствовал, как она следит за каждым поворотом его шеи. Поэтому лучше не раздражать. И так недавно была история, когда он не сумел убедительно объяснить слишком позднее возвращение и слишком долгое отключение телефона. Ольга наговорила кучу чепухи, закончив фразой: «У тебя дочери пять лет, а ты!..» Максима это насмешило, хотя он не подал вида. При чем тут дочь пяти лет? У него два взрослых сына еще есть от первой жены, ну и что?

Тимур Саламович был растроган: все люди смотрят на то, что сделал его внук, любимый умный Егор, так похожий на свою маму.

Петр, ничего не понимая, томился.

Сторожев был уныло раздражен – он, как многие люди, близкие к медицинской психологии (и науке, и практике), не любил художественной психологии: вечно какие-то выдумки и загогулины, которых ни в одном человеке не бывает, а если они бывают, то не в такой концентрации. Вообще люди в большинстве своем намного проще.

Он был сегодня с Наташей.

Накануне, получив приглашение от Егора через Павла Витальевича, Валера хотел пойти один, но подумал, что Наташа обидится (никак не покажет, но от этого не легче). Если даже он не скажет ей сейчас о премьере, в газетах напишут, по телевизору покажут, она увидит… И он позвал ее, Наташа обрадовалась, но тут же озадачилась: в чем пойти? Открыла шкаф, выбирала. Сторожев, понаблюдав, закрыл его и сказал:

– Вот что, идем-ка мы одеваться. Это всё – старье.

Наташа принялась убеждать, что вовсе не старье, она вообще не любит новые наряды, ей надо с каждой вещью сродниться, привыкнуть к ней. Но Валера настоял. Они отправились в модный магазин, Наташа послушно кивала продавщицам, тут же понявшим, что ей надо, принимала от них вещи, не выходя из примерочной кабинки, переодевалась, показывалась Сторожеву – все это напоминало глупую сцену из какого-то глупого фильма. И все одежды выглядели слишком ярко, вызывающе, не так, как любила Наташа.

– Слушай, это же молодежный магазин! – догадалась она наконец.

– А ты не молодежь?

– Да, но… Не знаю. Мы вообще в театр идем.

– В театр сейчас в вечерних платьях не ходят. Главное – чтобы стильно и современно. Девочка моя, если у тебя нет вкуса, доверься другим.

Наташа закрылась, чтобы примерить очередную вещь. Там она наскоро поплакала, прикладывая ладони к глазам, чтобы не тереть, чтобы глаза не покраснели.

Дело не в моем вкусе, думала она. Вкус у меня есть, и неплохой. Просто я ему не нравлюсь. Я кажусь ему серой мышкой, вот он и пытается меня украсить. Ей было грустно, обидно, но очень не хотелось огорчить Сторожева. И она выбрала наконец – черные туфли на высоком каблуке, смело драные во многих местах джинсы и обтягивающую кофточку с прилагающейся к ней пелеринкой, живот при этом оставался слегка открытым – гулять так гулять! И выставилась в таком виде перед Сторожевым, ожидая, что он рассмеется или рассердится.

А тот растерялся. Сам не мог понять, хорошо или плохо. Отдельно наряд – хорош. И Наташа отдельно в общем-то ничего, с ее фигурой можно себе позволить. Но как-то не сочетается, что-то мешает. Может, мешают глаза Наташи, стесняющиеся, слишком робкие для этой одежды. Даже продавщицы, обычно щедрые на похвалы, медлили с комплиментами. Наконец одна сказала:

– Отлично! Просто еще прическу надо сделать соответствующую, у нас в соседнем зале салон, и все будет замечательно!

Что ж, пошли делать прическу. У Наташи была прямая челка и прямо висящие по бокам волосы. Мастерица-парикмахерша челку срезала наискосок, спустив кончик на глаз, там подвила, там подкрутила, там взвихрила, там просто подчесала. И осталась очень довольна своей работой.

– Совсем другой человек!

Наташа встала с кресла, повернулась в Сторожеву.

– Что?

Он смотрел и удивлялся. Вот стоит эффектная молодая женщина, модная, сексуальная, так и кажется, что ее ждет за углом кабриолет, причем не кавалера, а собственный. Но это не Наташа.

– Знаешь, это здорово, но…

– Плохо?

– Понимаешь, такое ощущение, что вожатая пионерлагеря вдруг стала рок-звездой. Еще глаза начернить – и самое то.

– Я могу и начернить. И плохо ты знаешь пионервожатых, я две смены в лагере работала. Там, я тебе скажу, такие были вожатые…

– Верните мне обратно мою женщину, – сказал Сторожев парикмахерше. – Хотя бы частично.

Та пожала плечами: что делать с людьми, не понимающими красоты и моды?

В результате, когда вернулись домой, Сторожев попросил Наташу надеть простые джинсы и ее любимую коричневую кофточку. И кроссовки.

Ясно, поняла Наташа. Он вознамерился всех поразить, не вышло, теперь он хочет сделать из меня невидимку.

Она отказалась бы от похода в театр, но не нашла повода. Да и слишком все будет ясно.

Сторожев укорял себя за эти эксперименты над живым человеком, ему стало жаль Наташу, он ее обнял – и вдруг от собственной жалости почувствовал прилив желания и, пока не прошло, воспользовался этим – а Наташа всегда была готова, лишь бы он был доволен.

Увидев Дашу, Сторожев хотел тут же уйти. Сказать Наташе, что заболела голова, живот. Сердце. Сердце и впрямь защемило, Сторожев было обрадовался этому, но – прошло. Есть вещи поважней моей влюбленности, подумал он, да надо еще разобраться, не выдумал ли я эту влюбленность. Мне нравится Наташа, я это вчера в очередной раз понял. Меня все устраивает. Я не собираюсь желать того, что невозможно.

И на него в результате этих мыслей снизошло что-то вроде умиротворения. Сидел, обменивался кивками и словами приветствия со знакомыми, потом начал смотреть спектакль, положив ладонь на руку Наташи, отчего она сразу же стала счастлива, он по дрогнувшей руке понял. Ты умеешь сделать счастливым человека одним прикосновением, чего тебе еще надо, дурак?

Но потом Сторожев неосторожно обернулся, увидел Павла, проследил направление его взгляда, и опять его повело в смуту и недовольство. Почему этот может позволить себе желать, а я не могу? – подумал он. Потому что трус. Слабый трус, заранее сдавшийся.

Жаль было недавнего умиротворения.

Валера попытался опять включиться в то, что происходило на сцене.

Меж тем на сцене разыгрывался эпизод, который с первых реплик заставил насторожиться многих – и Немчинова, а Максима, и Сторожева, и Павла Витальевича.

Сюжет пьесы развивался по угадываемой схеме: сначала Зеро преследовал негодяев, если не явных, то предполагаемых, а потом он напал вдруг на честного человека по фамилии Жво. Жво сидит в кабинете, Зеро произносит обличительные речи. Жво улыбается и говорит.

ЖВО. Интересную вы придумали игру. Только неновую. В Интернете давно уже гуляет такая фишка, называется «Докажи, что ты не убийца». Такой допрос у следователя, типа. Прикольная штучка. Сто процентов – смертный приговор.

ЗЕРО. Мы теряем время.

ЖВО. Это вы теряете. Я не Сватьев.

ЗЕРО. А кто? На двери же написано…

ЖВО. А секретарша не сказала?

ЗЕРО. Ее нет там.

ЖВО. Сватьев уехал. А я чиню ему компьютер. И фамилия моя Жво.

ЗЕРО. Как?

ЖВО. Жво.

ЗЕРО. Почему?

ЖВО. Не знаю. Но мне очень нравится. Такой фамилии ни у кого нет.

ЗЕРО. Псевдоним?

ЖВО. Зачем? Я же не артист. Компьютерщик, немного программист. Айтишник, короче. Так что зайдите за своими миллионами позже.

Зеро идет к двери. Останавливается.

ЗЕРО. А вы зря так радуетесь. Если я за вас возьмусь, вы тоже выложите всё до копейки.

ЖВО. Вы обо мне тоже всё знаете?

ЗЕРО. Сами расскажете. Все рассказывают сами.

ЖВО. Мне нечего рассказать. Я замечательный работник. Я ни в чем не замешан. Меня даже это иногда пугает. Со мной уже лет пять вообще ничего не случается. Ни хорошего, ни плохого. Просто живу.

ЗЕРО. Что, вообще ничего не случалось? В жизни вообще?

ЖВО. Мало.

ЗЕРО. Родители живы?

ЖВО. Да.

ЗЕРО. И родственники?

ЖВО. Бабушка недавно умерла. Но я даже не ездил, это очень далеко. Я ее и не знал. Брат, правда, погиб. Давно, уже десять лет прошло.

ЗЕРО. Вот!

ЖВО. Что – вот?

ЗЕРО. За что вы убили брата? Что с ним случилось? Попал под машину? Самоубийство? Тяжелая болезнь? Хотите докажу, что это вы виноваты?

ЖВО. Глупости. Он утонул. Мы на пляже отдыхали. Ну, выпивали, девочки, мальчики, обычные дела. И он… Жалко, ему семнадцать лет всего было.

ЗЕРО. А ты где был?

ЖВО. Там я был. И все там были. Куча народа вообще, пляж же. Не знаешь, как это бывает? Пошел человек искупаться, нырнул и не вынырнул.

ЗЕРО. Пьяный был?

ЖВО. При чем тут это? Он вообще плохо плавал.

ЗЕРО. А ты что делал? Кстати, сколько тебе тогда было?

ЖВО. Двадцать.

ЗЕРО. Ага. Ты напоил несовершеннолетнего брата, отпустил его в воду?

ЖВО. Никто не напаивал, он всего-то пива выпил. Просто – жарко было, развезло.

ЗЕРО. Ты, как совершеннолетний, должен был ему запретить. Ты не запретил. Значит, разрешил. Значит, убил своими руками.

ЖВО. Слушай, не гони! Мне не до этого было, я с девушкой там…

ЗЕРО. Ага! Ты там с девушкой! Брат тонет, а он там с девушкой! Ты предал брата! Он тонул, а ты обнимался в грязном песке среди окурков и пивных банок с какой-то дешевкой!

ЖВО. Сейчас как дам тебе по морде. Иди отсюда.

ЗЕРО. Уйду. Но знай – ты убил брата.

ЖВО. Идиот! Чего ты добиваешься? Денег у меня все равно нет.

ЗЕРО. Мне не нужны деньги, мне нужна правда! Признайся – ты убил брата! И станет легче. Убил?

ЖВО. Знаешь, у меня такой характер, я долго терплю… В детском саду однажды, сам не помню, другие рассказали: дурачок один пристал, пихал меня. Я что-то делаю, а он пихает. И пихает, и пихает, и пихает. Я молчу. Он пихает. Я терплю. Он пихает. А потом я взял грузовик, тяжелый такой, – и по башке ему. На скорой помощи увезли, в череп пластинку вставлять пришлось. (Жво берет принтер, небольшой, но увесистый, идет на Зеро.) Брата я не убил, а тебя сейчас убью, если не прекратишь.

ЗЕРО. Убил! Убил брата из-за девки! Из-за бабы!

Жво бросает принтер в Зеро, тот увертывается, принтер с грохотом разбивается о стену.

Во время этого эпизода в зале сгущалась до осязаемой плотности тишина. Все сидели, застывшие, боясь не только глянуть, но даже ненароком шевельнуться в сторону Павла Витальевича, Максима, а заодно и Петра. Все знали, что Леонид Костяков утонул в присутствии братьев – пусть не на глазах (будто бы), но тем не менее. Все помнили старые сплетни о том, что, может, Леонид не сам утонул, а брат Павел ему помог, чтобы избавиться от соперника. Но это было слишком давно, история отошла в ряд заурядных полузабытых сарынских мифов. О каждом заметном человеке Сарынска, добившемся успеха в чем-либо, рассказывают какую-нибудь ерунду.

Присутствующих поразило не совпадение факта – мало ли кто тонет, в том числе в присутствии родственников, в том числе и братьев. Но зачем сын отцу про это напоминает, вот вопрос! Ясно, что он не сам пьесу сочинил, но выбрал-то он, поставил он, эпизод этот не выкинул, хотя и мог. Почему, зачем, чего хотел добиться? Может, обижен за мать, считая, что в ее гибели виноват отец? Да, была авария, но некоторые слышали о предшествующих каких-то супружеских неурядицах, чуть ли не разводом дело пахло…

А может, в самом деле всё так и было? – теребила некоторых приятно скандальная мыслишка. Может, брат действительно убил брата, а жене потом отомстил за измену?

Короче говоря, все впали в разные степени недоумения.

А Егор сначала не мог понять, что происходит, почему вдруг все так застыли и напряглись? Само собой, история об утонувшем дяде Леониде ему была известна, как и сплетни о возможной причастности отца к этой смерти (он никогда в эту причастность не верил), но Егор настолько далек был от всего этого, что, читая не раз пьесу, репетируя ее, зная текст наизусть, ни разу не обратил внимания на этот фрагмент с точки зрения какой-то применимости к реальной жизни, сравнимости с нею.

И вдруг дошло. Стало нехорошо, неловко. Как теперь объяснить, что никакой задней мысли не было? Гамлет показывал в аллегорической форме убийство отца умышленно, зная, что делает, желая получить доказательства в виде реакции убийцы, но Егор-то в этом гамлетовском положении оказался случайно, абсолютно дурацким образом. И что теперь делать? Как объяснить, что это не нарочитое совпадение? Хоть выходи на сцену со словами: «Извините, тут у нас как бы намек на то, о чем некоторые когда-то болтали, но никакого намека нет, а если есть, то это вышло случайно».

А вдруг это было на самом деле?

Егора будто массажной щеткой с металлическими прутьями провели по голове: мурашки пробежали до самых пяток. Впервые в жизни он всерьез задался вопросом: а если не сплетни, не слухи, не чушь и не ерунда? Вдруг его отец, его папа – убийца?

Быть не может. Никогда, ни при каких обстоятельствах.

Но откуда-то эти слухи взялись?

Мало ли! Когда Егор жил в Москве, сочинили, например, утку, будто он имел связь с известной светской девицей К.С., а Егор с нею даже знаком не был. Просто, входя в какой-то зал, оказался рядом, фотограф щелкнул, попало в журналы с подписью: «К.С. с новым другом?» – вот и все.

А если все-таки?

И что тогда?

Отец неоднократно говорил: Егор, мы высоко летаем, нас всем видно, о нас говорят. И обо мне. Я просто на будущее тебе: если что обо мне услышишь, не верь.

Получается, предупреждал? Что наступит момент? И этот момент наступил?

И Егор его своими руками создал?

К счастью, спектакль шел без антракта, нелепый эпизод был в середине, последующие сцены прикрыли, затерли его, да и герой становился все более странным, что сводило к нулю эффект его нападок, зрители понемногу отмякли и даже несколько раз смеялись. Потом финал, выход актеров на поклоны, все встали, аплодируя, встал и Павел Витальевич, в лице которого никто не увидел ничего, кроме удовольствия и радости за сына.

Вышел Егор, аплодисменты вспыхнули с новой силой.

И тут Павел Витальевич поднял руку.

И опять все замерли. Будто ждали чего-то нехорошего.

– Друзья! – объявил Павел Витальевич, улыбаясь. – У входа нас ждут автобусы, машины. Прошу всех ко мне в гости. Свои машины можете оставить, вас всех потом развезут. А то и выпить нельзя будет. Давайте отпразднуем это культурное явление, к которому приложил руку мой сын, чем я горжусь… – Павел Витальевич сделал небольшую паузу (паузу растроганного отца, не мог не отметить мысленно Егор), – и… и, в общем, всё ясно, милости просим!

И, спустившись по ступеням к сцене, обнял сына, похлопал его по спине.

– Да… – сказал Сторожев. – Интересная история.

– Ты о чем? – спросил стоявший рядом Немчинов.

– О том, о чем и ты.

– Я молчу вообще-то.

– Мало ли. Считай, что я мысли угадываю.