Текст книги "Большая книга перемен"

– Кто?

– Да соседи. Всё дом строят.

Сторожев и раньше слышал этот стук, но фоном, не придавал значения – какой городской человек обращает внимание на шум? Но теперь ему показалось, что стук действительно слишком уж громкий и надоедливый – по чему-то металлическому.

– Главное, второй день без остановки, – сказала Лиля. – Заснуть не могу. Хотя я и без этого с трудом. А когда могу, ничто не помешает.

– Все равно, пусть хотя бы перерывы делают. Чтобы тебе спокойно заснуть. Сейчас хочешь заснуть? – спросил Валера, который заметил, что за полчаса его нахождения в комнате Лиля изменилась: кожа лица стала бледнее, глаза потускнели, речь тише. Очень быстро устает.

– Не надо, – сказала Лиля. – Коля предлагал… Не надо. Им надо закончить…

После этого она закрыла глаза, лежала молча, дышала ровно.

– Лиля! – тихо позвал Сторожев.

Она не ответила.

Он встал и на цыпочках вышел.

Глаза Лили открылись, они были полны слез. Лиля не могла или не хотела их вытереть, они стекали на подушку.

Сторожев, увидев в окно, что Коля занят чем-то в огороде, вышел и направился к соседнему дому. Перестук здесь показался оглушительным, нестерпимым, не то что больной, здоровый с ума сойдет.

На стропилах, наполовину прикрытых сверкающей кровельной жестью, работали трое: загорелый мускулистый старик в грязной зеленой майке и красной бейсболке, повернутой козырьком назад, и двое мужчин среднего крепкого возраста. Они присоединяли листы жести друг к другу, загибая фальцы, лупя по ним молотками. Работали сосредоточенно, быстро, без передышки.

– Эй, уважаемый! – крикнул Сторожев старшему. – Вы бы прервались ненадолго! Там смертельно больная женщина, между прочим.

Мужчины тут же перестали стучать и уставились на Сторожева, а старик, стукнув еще пару раз, ответил:

– Она смертельно больная, а я смертельно живой. Мне самому надо успеть дом достроить, пока я еще сам не умер. Как я дострою, если не стучать?

Он говорил вполне добродушно, сыновья (или помощники, но скорее всего сыновья), видя это, не ввязывались в разговор.

– Я не говорю, что совсем не стучать, я про сейчас. Дайте заснуть человеку хоть на полчаса.

– А потом? Будем стучать, разбудим, опять нехорошо? Вы уж потерпите, – сказал старик и продолжил работу. Сыновья тоже загрохотали молотками.

Сторожев постоял немного, взвесил шансы на то, чтобы их все-таки убедить прерваться, и понял, что – без толку. Повернулся и ушел.

Иванчук в огороде старательно выкорчевывал лопатой и мотыгой кусты и сорняки. Видно, всерьез решил заняться благоустройством.

– Не хочешь помочь? – спросил Сторожева.

– Ненавижу физический труд.

– Я тоже, а приходится.

Сторожев постоял, понаблюдал. Врет Коля, не любить физический труд – и так яростно стараться? Успокаивает. Смиренник.

– Ты бы Дашу привлек, – сказал Сторожев (с целью заодно что-то узнать о ней).

– Она тоже ненавидит физический труд. Потом мы же искусством фотографии занимаемся, людей снимаем, нам нужны пальчики нежные и белые, – ответил Коля с любовной иронией.

– Но хоть помогает тебе? Вечер уже, а ее нет.

– Скоро должна приехать.

Еще постояв, Сторожев сказал:

– Что-то во мне ненависть к физическому труду ослабла. Рукавицы дашь?

– Найду.

Они работали часа три, потом жгли сучья и траву, а уже темнело, и огонь был красив в темноте. Потом с аппетитом ужинали летним супом, как его назвал Коля: бульон на воде, с картошкой, с покрошенными кусочками яиц вкрутую, с зеленым луком, укропом, сдобрено для вкуса куском сливочного масла, которое тут же разошлось желтыми кругами.

– Хо-ро-ша е-да после трудной работы, – сказал Валера школьным языком, по слогам, будто писал на доске.

– Кто поработал, тот и поел, – в тон ответил Коля, да еще на «о».

– Поворочай землю, и хлеб без меда сладок будет, – продолжил Валера.

– Без труда и жизнь пуста!

Они посмеивались, чувствуя взаимную дружелюбность, какой меж ними давненько не бывало – да и была ли она когда-то?

Но сладко щемило у Валеры сердце: до нетерпения дошло желание увидеть Дашу.

И тут она позвонила.

Коля коротко поговорил с ней, ласково попенял, что, дескать, могла позвонить раньше, сказал, что с Лилей всё в порядке, спросил, когда будет. И положил трубку, которую – невольно подумал Сторожев – приличному человеку и в руки-то стыдно взять: пластиковая дешевка для тех, у кого не только нет денег, но и вкуса, настолько безобразно она выглядела. Впрочем, гармонировала с нищенским убранством стола – этими разномастными тарелками и чашками, солонкой одного фасона, перечницей другого, с ложками и вилками, будто перенесенными машиной времени из советской столовой. И суп этот нарочито бедный и простой, и речи Коли, да и Лили тоже, о душе, о смерти и счастье – тоже нарочиты, фальшивы. А ведь охмурили, Сторожев даже ущербность свою почувствовал, кусты бросился корчевать, чтобы приобщиться хоть через это к их насыщенной духовной жизни. Все вранье. Вот сосед домину себе грохает – это правда. Хочет – может. И плюет на всех. Желания человека – вот что правда, все остальное он придумывает потому, что либо не может реализовать собственных желаний, либо потому, что боится чужих: себе позволю, так и другие распояшутся! Все отсюда – мораль, культура, обычаи, религии: усмирить. Он смертельно хочет видеть Дашу, вот что настоящее, непреодолимая тяга одного человека к другому – это настоящее, все остальное выдумки.

Сторожев ехал по пустой дороге, у кирпичной облупленной, загаженной похабными надписями и рисунками остановки стояли двое и тянули руки, не видя из-за света фар, какую машину останавливают, иначе постеснялись бы: владельцы «лэнд-крузеров» попутных не берут. Приблизившись, Сторожев увидел: парень и девушка, совсем молочные, лет пятнадцати-шестнадцати. Он остановился.

– Мы думали, маршрутка, – сказала девушка, переглянувшись с другом. – Извините.

– Маршрутки сейчас уже не ходят.

– Нет, еще последняя должна быть около двенадцати.

– Ладно, садитесь.

– У нас денег мало, – сказал парень.

– Садитесь, я за так. Веселее будет.

Они стеснительно влезли, сели, молчали. Потом (Сторожев увидел в зеркало) она взяла его за руку. Девушка так себе, серенькая, он тоже с простеньким лицом. Дети рабочих окраин. Первый опыт у них – подержаться за руки и за другое, если позволят, стеснительно пообниматься.

Но вскоре дети рабочих окраин обнаглели и начали обниматься вовсе не стеснительно, лизались, впиваясь друг в друга губами и чмокая, она то ли отпихивала его руками, то ли удерживала, а он сладострастно мял пятерней ее тощую джинсовую ногу, подбираясь к убогой девичьей сокровенности, где небось и созреть-то еще ничего не успело.

Сторожев резко затормозил, их резко качнуло вперед.

– Приехали!

– А что? – удивился парень.

– Мы больше не будем, – хихикнула девушка.

– Вылазьте, я сказал! – свирепо обернулся к ним Сторожев. – А то я вам шеи ваши цыплячьи посворачиваю!

Парень с девушкой быстренько убрались, парень только тем и отомстил, что чересчур сильно хлопнул дверцей.

Конечно же шеи им сворачивать Валера не стал бы. Это, как часто бывает, всего лишь речевой оборот, ничего не значащий, кроме выражения эмоции.

То-то и оно, что у нас сплошные речевые обороты, а не жизнь, травил себя Сторожев.

Он поехал не домой, а в свою клинику, где было пусто. Не включая света (хватало внешнего – от уличных фонарей), прошел в одну из амбулаторных, где был мягкий диван. Достал из стеклянного шкафчика бутылку со спиртом, налил в градуированный медицинский стакан, разбавил водой, постоял со стаканом в руке и поставил его на подоконник. Лег.

Часу в третьем робко зазвонил телефон, Сторожев, знал, что это Наташа. Взял трубку, нажал на кнопку отключения. И вообще, пора кончать это, пора расставаться. Завтра же надо серьезно поговорить. Нельзя обманывать себя и ее. Нельзя жить чужой жизнью. А если уж желаешь чего-то – добивайся. Вот и всё. И пора спать.

Но так до рассвета он и проворочался, не сомкнув глаз.

(Опять речевой оборот: глаза-то он смыкал, а толку-то?)

26. ДА ЧУ. Воспитание великим

__________

____ ____

____ ____

__________

__________

__________

Помощь придет от тех, кто столкнулся с проблемами, подобными вашим.

Немчинову с утра пораньше позвонила Маша Нестеренко. Услышав ее голос, Илья как-то сразу напрягся, что-то в нем слегка екнуло. Маша всегда была и остается совестью класса, «напоминалкой», как она сама себя называет: обзванивает всех и с укоризной спрашивает:

– А ты помнишь, что у Семенова день рождения сегодня, а он, между прочим, лежит дома после инфаркта, один, никто не навестит, не поздравит?

Или:

– Слышал, конечно, Чеплынин вчера умер? Нет? Как вы живете вообще, ни о чем не знаете? Завтра уже хоронить будут, ты уж будь, постарайся, чтобы не полторы собаки за гробом бежало! Заодно увидимся.

В результате Семенову звонили, его навещали и поздравляли, а за гробом Чеплынина шли, кроме горстки родственников, еще человек десять-пятнадцать – сослуживцы и бывшие одноклассники. Маша была в таких случаях горда, будто она в одиночку всё организовала, что было почти правдой.

Илья предчувствовал неприятное известие. Впрочем, по голосу можно было догадаться, Маша сказала печально, глухо, со вздохом:

– Не разбудила, Илья?

– Ты же знаешь, я рано встаю.

– Мишу Кулькина помнишь?

– Конечно. Недавно даже видел.

– Машиной сбило.

Вот тут Немчинов похолодел по-настоящему.

– Когда?

– Вчера.

– А как, кто, при каких обстоятельствах?

– Ничего не знаю. Говорят, был пьяный, как всегда, переходил улицу, и его… Бездельник, а тоже ведь человек. Хорошо хоть, что у него нет никого, ни детей, ни плетей. Горевать некому. С другой стороны, тоже страшно. С биркой на ноге в морге лежит, а потом без гроба похоронят.

– Почему без гроба?

– А ты не знаешь, как у нас одиноких и бедных хоронят? В дерюгу заворачивают, сволочи, потом в холодильнике держат, пока таких штук пять не наберется, чтобы по много раз не ездить. А потом чохом в одну яму сваливают. И ржавую табличку в холмик воткнут.

– Не преувеличивай. Прямо-таки некому его похоронить? Вроде сестра какая-то была?

– Опомнился. Не сестра, а тетка, и та уже лет пять как в могиле. Ты его хорошо знал?

– Ну… Как все.

– И я как все. Давайте сбросимся, что ли, хотя бы на гроб, на крест хоть самый дешевый, на табличку с фотографией. Не против?

– Только за.

– Я тогда зайду через часок, ладно? А пока другим позвоню.

Через час она зашла, Немчинов дал ей денег, узнал подробности: Кулькин действительно переходил улицу возле Северного рынка, где подолгу не загорается зеленый свет для пешеходов и многие перебегают на красный, наезды там случаются по несколько раз в год, ничего удивительного.

Маша ушла, а Илья начал уговаривать себя: брось, ничего не придумывай, не такие Костяковы идиоты, чтобы вот так, через несколько дней после пьяной обличительной речи Миши, которую многие слышали, взять и задавить его – пусть даже чужими руками, то бишь колесами. И что такого Кулькин сказал? Что видел, как братья ушли к реке, а вернулись без Леонида? Но об этом и без того все знают, слышали. Братья вернулись, а Леонид захотел поплавать на лодочке, перевернулся на стремнине, утонул. Интересно, а что за лодка была? Если обычная, прогулочная, какие вот в парке есть, то она хоть и сильно качается, пугая визжащих девушек и забавляя юношей, но перевернуть ее не так просто (Илья вспомнил, как они, одурившись портвейном, компанией в шесть парней нарочно пытались раскачать и перевернуть, сами попадали, а лодка осталась на плаву). Но где взяться прогулочной лодке в тех безлюдных местах? Штука громоздкая, на крышу машины не поместишь, а на прицепе везти нет смысла, проще взять надувную – их каких только нет, разных размеров и фасонов. Но резиновую лодку перевернуть тоже непросто, к тому же на ней всегда есть обвязные веревки, за них можно уцепиться (Илья не рыбак, но волгарь все-таки, знает такие вещи). Резиновая лодка не утопит, а наоборот, выручит. А может, взяли у местных жителей плоскодонку, какие часто бывают на мелких реках?

Перестань, урезонивал себя Немчинов, не строй версий на пустом месте. Как бы то ни было, причин у Костяковых поступать так неразумно нет. Даже безбашенный Петр на это не решится.

Но покой не приходил.

Разумно не разумно, безбашенный не безбашенный – это всё его рассуждения, а они рассуждают иначе. И не только они. Многие. Почти уже все. Рассуждают так: всё можно, если осторожно. Вариации: не пойман – не вор; наехал, но сумел скрыться – не наехал. Или еще веселее: пойман, но не посадили – не вор; наехал, поймали, но опять-таки не посадили – не наехал.

У Немчинова было ощущение, что смерть Кулькина ближе к нему, чем могло бы показаться. Будто машина пронеслась рядом, Немчинову повезло, не зацепило, а Мише не повезло.

Мысль о том, что он не просто живет, а выжил, не первый раз приходит в голову Немчинову. Все они, провинциальные интеллигенты, да и не провинциальные тоже, но провинциальные особенно, все, кто сейчас что-то делает и не опустил еще окончательно руки, – уцелевшие, выжившие, словно после войны. Многие погибли – не в каком-то там высоком нравственном смысле (хотя и такие есть), а физически, буквально – скосили их водка, неудачи, безработица, бедность, безнадега, разочарования… Оставшиеся поуспокоились, как-то где-то пристроились, никто не трогает – потому что не за что, потому что серьезные дела делаются не там, где они, отделили их от серьезных дел. Но если попробуют вдруг влезть, сунуть мизинчик или нос – отхватят вместе с мизинчиком руку, а с носом всю голову. Потому что на самом деле ничего не изменилось, те же волки и те же овцы, просто овец разогнали по кошарам и даже как-то кормят, и даже позволяют блеять, а волки не рыскают по лесам, а спокойно приходят в кошары и получают свою законную, как они считают, мзду, иногда грызясь из-за своих владений, но уже цивилизованно, а цивилизованность в русском варианте означает убивать и грабить не как попало, а упорядоченно. Впрочем, насколько это отличается от цивилизованности западной, Немчинов не знает. Подозревает – не слишком.

Да еще запись эта проклятая на телефоне, которую он сделал, – запись немого разговора двух братьев. Сделал – значит, будь любезен, узнай хотя бы, о чем говорили. После смерти Миши Кулькина – должен узнать!

Немчинов, преодолев отвращение к технике, изучил инструкцию к своему телефону, которая, по счастью, сохранилась в ящике серванта, куда Люся складывала все подобного рода документы. Пока искал, попалось руководство по эксплуатации утюга электрического «Сатурн» 82-го года выпуска, ГОСТ-2134, с терморегулятором. Этого утюга лет уж двадцать как нет, а инструкция, пожелтевшая, скукоженная, сохранилась. Илья хотел ее выкинуть, но передумал: пусть останется на память о времени. Всякая пустяковина становится артефактом, не привыкли мы беречь вещи, а зря. И утюг, пожалуй, стоило бы сохранить, и с каждым десятилетием он, пусть и не работающий, добавлял бы к себе благородства старины.

Выполняя по пунктам указания инструкции, Немчинов вставил в телефон проводок, присоединил к компьютеру, долго тыкал в клавиши, шарил по программам, чтобы перекачать запись, в компьютере не оказалось необходимого проигрывателя, Немчинов совершил почти подвиг, сумев отыскать его в Интернете, скачать и установить.

Несколько раз просмотрел.

Конечно, ничего не понял.

А ведь узнать несложно, есть человек, для которого это пустяковая задача, к тому же он давний знакомый Немчинова, почти приятель – заместитель председателя сарынского филиала ВОГ, то есть Всероссийского общества глухих, Леонард Петрович Шмитов.

Председателем филиала был генерал Великанов – человек заслуженный, солидный, уважаемый, как это часто бывает в общественных организациях: ему ведь ходить в кабинеты, представительствовать, ездить на пленумы и конференции, в том числе за рубеж. Инвалид по слуху из-за контузии, участник боевых действий, Герой России, награжденный многими орденами и медалями. Великий Немой, как беззлобно называют его – по созвучию с фамилией, а также за большой рост и громогласность, почти не слыша себя, он говорит оглушающе громко.

А вот заместителями таких обществ часто бывают люди полностью здоровые или частично больные: на них ведь вся практическая работа, хозяйство, финансы, ремонт, секции, кружки и т. п., им надо постоянно общаться с людьми, что при полной глухоте затруднительно. Леонард Петрович был слабослышащим, а с помощью аппарата слышал и вовсе нормально, правда, только одним ухом. Второе у него как отрезало. Работал в школе учителем математики, работу свою любил, был отличный организатор, с утра до вечера с детьми, что некоторых даже настораживало, учитывая, что Леонард Петрович жил холостяком, а развращенность воображения современных людей не знает предела; и вот не повезло, заразился от учеников свинкой, которой сам не болел в детстве, получил осложнение на левое ухо, медицински называемое неврит слухового нерва, что означает стопроцентную глухоту, а правое у него и до этого было слабоватым. Конечно, в школе работать стало невозможно: ученики, любя Леонарда Петровича, но свое удовольствие и героизм перед другими любя еще больше, стали отвечать нарочито тихо, за спиной называли Шмитова разными словами, он смутно слышал, оглядывался, но не мог определить, кто сказал.

Он вынужден был уйти, оформить рабочую группу инвалидности. И, когда занимался этим, пришел в общество глухих, да там и остался, потому что место заместителя было как раз свободно, а Великанов командирским чутьем угадал в нем исполнительские и организационные способности.

И попал в точку: общество и до того жило слаженно, а при Леонарде Петровиче стало процветать. Шмитов добился ремонта двухэтажного дома постройки начала двадцатого века (полгода хлопотал, ходил по инстанциям с Великановым, бряцавшим орденами и до обморока доводившим секретарш своим генеральским рыком). Затем оборудовал заново сцену и зальчик театра мимики и жеста. В пристройке, где годами скапливался всякий хлам, устроил бильярдную на два стола, со входом с улицы; инвалиды играли до шести вечера бесплатно, а после шести пускали посторонних за деньги. Естественно, весь доход шел в общую кассу: Шмитов был безукоризненно честен. Сам Великанов отметил это на годовом отчетном собрании в присущей ему несколько нелогичной манере:

– Чтобы человек столько построил и ни копейки не украл, этого я, товарищи, скажу честно, даже в армии не видел, хотя там, если кто не знает, воруют безбожно и все, кто может, исключая меня, потому что мне сами всё несли. Но успокаиваться на достигнутом не надо, Леонард Петрович. В том числе численность. Самара не намного больше нас город, а у них в обществе две с половиной тысячи членов. А у нас только полторы. Надо учесть, кто не охвачен, и привлечь. Потому что бюджетируют нас по численности, сами знаете.

Леонард Петрович за короткий срок в совершенстве овладел азбукой глухонемых и, скучая по школе и детям, устроил для слабослышащих и глухих подростков диспут-клуб «Время и мы», где обсуждались книги, фильмы, а также насущные вопросы действительности.

Но в последнее время жизнь Шмитова стала беспокойной. Первый тревожный звонок прозвучал год назад, когда дом ВОГ посетил председатель Комиссии по надзору за муниципальной собственностью (а здание принадлежало именно муниципалитету) и сказал, оглядывая блистающие новой краской и побелкой стены и потолки, а также сохранившиеся дубовые перила, мраморный пол в холле, зеркала, люстры:

– Все-таки это не дело, Леонард Петрович, больные люди, инвалиды, а ютятся в такой старине. Вам новое помещение нужно, современное, со всеми удобствами. Как вы на это смотрите?

– Нам и тут хорошо, – сухо ответил Шмитов и немедленно доложил о разговоре Великанову.

– А вот им! – мгновенно отреагировал генерал, отмеряя на своей согнутой мощной руке изрядный ломоть, не суливший посягателям ничего хорошего.

И надел свой парадный мундир, и пошел прямиком к мэру. Тот его любезно принял, заверил, что опасения напрасны, что, если инвалиды сами не захотят переехать в новое отличное помещение, их никто силой принуждать не будет. Опытный генерал выслушал, морща лоб, изо всех сил прижимая к виску слуховой аппарат, и, вернувшись в ВОГ, позвал к себе в кабинет Леонарда Петровича и сказал:

– Будут отбирать.

– Не отдадим!

– Вот именно. Войну им устроим! – грохнул кулаком Великанов, но Леонарду Петровичу послышалась в его угрозе нотка неуверенности.

И недаром: Великанов, как всякий военный человек, был реалист и понимал, что против лома нет приема. Начались проверки, пошли комиссии. Великанов возмущенно на них гремел, после чего скрывался в кабинет пить для успокоения коньяк, предоставляя вести оборону Шмитову. Леонард Петрович с трудом отбивался. Через знакомого в муниципалитете он узнал, что на дом, оказывается, претендует Максим Костяков. Хочет ли он устроить в нем небольшой банк или дорогой магазин, это уж его дело, о таких вещах Максима Витальевича никто спрашивать не смеет. Естественно, кто-то из губернских чиновников с ним в некоторой доле: Максим Витальевич умен, умеет делиться, зная, что это в итоге выгодней, чем грести все под себя. На дом, стоявший в самом центре Сарынска, и раньше поглядывали, закидывали удочки, делали намеки, но, к несчастью претендентов, руководителей ВОГ оказалось невозможно подкупить: у Великанова без того было все необходимое, а лишнего он не хотел, а Леонард Петрович впадал в благородную ярость, стоило кому-либо только заикнуться о благодарности и тому подобных вещах.

С Костяковыми (ведь где Максим, там и братья) так просто не обойдется. В сущности, никто бы не удивился, если б в один прекрасный день в дом вошли люди в масках и встали для охраны, подогнали бы фуры, загрузили б в них всё имущество и свезли туда, куда заблагорассудится.

Но время неудачное, впереди выборы, лишний шум ни к чему, поэтому Максим Витальевич, как понял Шмитов, выбрал не штурм, а осаду.

Посыпались нарекания, предписания, бумажки с требованиями исправить, ликвидировать и т. п. – все с угрозами в случае неисполнения закрыть и опечатать здание. Шмитов в отчаянии обратился к журналистам, в том числе к Немчинову, появилось несколько статей, где окольно описывалась ситуация. Прямо, то есть с называниями имен и фамилий, не рискнул никто – ибо имена эти нигде официально не фигурировали, а устную информацию к статье не пришпилишь. Ответом были опровержения архитектурного отдела мэрии, а Великанов позвал Леонарда Петровича и сказал:

– Ты это зря это! Бороться надо, а сор из избы нечего выносить!

И Шмитов понял, что генерал уже смирился, сдался.

Ему это было больно. Он столько трудов и стараний вложил в этот дом. И находится в удобном для многих месте: в Сарынске маршруты всех транспортов ведут в центр, и люди охотно идут сюда на мероприятия, и за аренду помещений можно брать больше, а это немаловажно, учитывая разговоры о том, что скоро все региональные общества переведут на полное самофинансирование.

Вот к этому человеку и вот в такой сложный момент пришел Илья Немчинов. Леонард Петрович был ему рад – все-таки Немчинов пытался помочь ему, писал в газете о доме ВОГ как об историческом памятнике, о том, что культурные объекты ни в коем случае нельзя отдавать для коммерческого использования. Это все байки, что, дескать, пока здание государственное, оно бедное и ветхое, а появится хозяин, тут же наведет порядок, на самом деле наши хозяева таковы, что похабят и безобразят всё, что попадет в их бессовестно жадные руки. Да и не ветхое оно, писал Немчинов, а стараниями Л.П. Шмитова как раз приведено в божеский вид. Леонард Петрович тогда был благодарен и польщен, не подумав, что генерал Великанов может обидеться неупоминанием своего имени, и тот обиделся, и высказал это Шмитову со свойственной ему прямотой.

Немчинов спросил, как дела, Шмитов наскоро пожаловался, но бодро, без той канючливости, которую Илья не любил в своих соотечественниках (и в себе). Шмитов вообще, судя по фамилии, имел немецкую кровь. Да и выглядит таким, какими мы до сих пор представляем типичных немцев: сухой, со слегка веснушчатой белой кожей, белесые ресницы, голубые глаза, светлые волосы.

Илья спросил, может ли Шмитов помочь в деликатном деле, посмотреть видеозапись с телефона и понять, о чем говорят люди. Не исключено, что и Леонарду Петровичу от этого будет польза, поскольку люди эти те самые, кто покушается на дом ВОГ. По крайней мере один из них – Максим Костяков.

Шмитов заинтересовался. Они заперлись в его кабинете, Илья достал флэшку (дочь купила на день рождения и научила пользоваться), вставили в компьютер, Леонард Петрович машинально скопировал к себе, чего Илья даже не заметил, проверил на вирус – мало ли что, запустил, стал просматривать.

Максим стоял лицом, Павел Витальевич двигался, но движения рук и пальцев были различимы, при этом в одной руке у Костякова-старшего была лейка, но он ее постоянно отставлял, чтобы разговаривать, если так можно выразиться, обеими руками.

Разговор был приблизительно такой:

ПАВЕЛ. Ты как шпион. Никто не подслушивает.

МАКСИМ. Хочется поговорить молча. Как с мамой.

ПАВЕЛ. Мама.

МАКСИМ. Нельзя делать вид, что ничего не произошло.

ПАВЕЛ. Будем кричать: мой сын меня разоблачил?

МАКСИМ. Все так думают.

ПАВЕЛ. Пусть думают. Я спросил его зачем? Он сказал, случайно.

МАКСИМ. Молчание признак вины.

ПАВЕЛ. Признак силы.

МАКСИМ. Нет. Подумают: сделали, поэтому молчат. А скажем, подумают: если бы сделали, не стали бы говорить. Признак силы – не бояться говорить.

ПАВЕЛ. Ты в самом деле не боишься? Я вот лишний раз боюсь. Мы его фактически убили.

МАКСИМ. Перестань. Ты забыл, что он сделал?

ПАВЕЛ. Я всё помню. Человек влюбился.

МАКСИМ. В твою жену.

ПАВЕЛ. Когда влюбляешься, все равно.

МАКСИМ. Ты странно говоришь.

ПАВЕЛ. Я всегда так думал.

МАКСИМ. Что-то не помню.

ПАВЕЛ. А я помню.

МАКСИМ. Сам влюбился?

ПАВЕЛ. Кто сказал?

МАКСИМ. А то не видно.

ПАВЕЛ. Правда?

МАКСИМ. Да.

ПАВЕЛ. Пусть.

МАКСИМ. Твое дело. Не хочешь говорить, скажу я. Так будет лучше.

ПАВЕЛ. Не знаю. Думаешь, лучше?

МАКСИМ. Да.

ПАВЕЛ. Да.

МАКСИМ. Хорошо?

ПАВЕЛ. Да. Нет.

И вслух:

– Не надо ничего, говорю тебе!

Тут – звук хрустнувшей ветки, Павел поворачивается, изображение скакнуло вниз, исчезло.

– Ну? – спросил Немчинов. – Что-нибудь понятно?

– В общих чертах… Про сына Павла Витальевича что-то.

Немчинов рассказал про спектакль, про совпадение в его сюжете с тем, что было в жизни, про то, как потом в доме Костякова-старшего был банкет, а Немчинов бродил и наткнулся на беседующих братьев.

– Мне кажется, они тут договариваются, как на это отреагировать. Нет? – спросил Илья.

– Ну, в общем, да. Потому что неприятно. Могут подумать, что действительно что-то было и что сын решил намекнуть.

– А про то, как было на самом деле, они не говорили?

Шмитов знал, что Илья задаст этот вопрос. Когда мысленно переводил жесты в речь, когда услышал, то есть увидел фразу о том, что «фактически убили», тут же понял: из этой записи Немчинов хочет извлечь свою журналистскую выгоду, надеется на жареный материал – и чутье Немчинова не подвело, угадал, жареным действительно пахнет. Странно только, зачем это Илье, он человек миролюбивый. А вот Шмитову информация очень бы пригодилась. Набраться наглости, прийти к Максиму Костякову, показать запись (предупредив, что оставлена копия). И предложить: я уничтожу и запись, и копию, а вы оставляете нас в покое. И всем хорошо. А Немчинову сказать, что тут ничего особенного нет, можно выкинуть. И это будет, оправдал себя Леонард Петрович, правильно: если Немчинов вцепится в скользкую фразу, начнет раскручивать, как они, газетчики, выражаются, компромат, то ему же будет хуже – ничего не добьется, сломит себе голову. Он человек воспаляющийся, романтический, с пониженным чувством опасности. И ведь сидел спокойно на своей краеведческой тематике, нет, проснулась журналистская ерзость, охотничий инстинкт. Плохая вообще это профессия, особенно если ты публицист: обвинять, обличать, подозревать. Шмитов бы не смог.

При этом Леонард Петрович не подумал, что он и сам-то человек если не воспаляющийся, то романтический в не меньшей степени, чем Немчинов, и его план тоже чреват сломом головы. Но очень уж захотелось использовать шанс.

Все эти размышления возникли в процессе просмотра и прослушивания, поэтому ответ на вопрос Немчинова у Леонарда Петровича был готов:

– Нет. Наверно, и говорить им о том деле нечего: как всем известно, так и было. Утонул брат, без вариантов.

– Ну и слава богу! – с облегчением вздохнул Илья.

Леонард Петрович с уважением оценил это умение человека радоваться тому, что другие не замешаны в чем-то плохом.

Но действительно ли не замешаны, это вопрос.