Текст книги "Большая книга перемен"

42. И. Приумножение

__________

__________

____ ____

____ ____

____ ____

__________

Время благоприятствует выдающимся личностям.

Чуть дальше Водокачки – село Привольное, окруженное дачами. И в селе, и в дачном массиве обитают люди небедные, которые, понастроив себе коттеджей, напоминающих небольшие дворцы, сбросились и возвели в Привольном большую, красивую церковь – чтобы не стыдно было сравнивать с окружающими мирскими строениями. Но сохранилась и старая церквушка в другом конце этого большого села, ее посещали лишь местные старухи, привыкшие к своему храму. Там служил священником отец Михаил: епархия сочла, что одинокому человеку и такого прихода хватит. А одинок он был, потому что четверо его детей выросли и разъехались, жена же, матушка Ольга, сильно болела желудком и жила почти все время у младшей дочери в Пятигорске, лечась и присматривая за двумя маленькими внучатами.

Людей мало, но службы те же, распорядок тот же, да еще хлопоты по церковному хозяйству, отец Михаил сильно уставал. Церковь ветшала, средства на поддержание были скудные, особенно заботила старая чугунная ограда, треть которой еще в советские времена умыкнул темной ночью какой-то дачник к себе на участок, а прореха была залатана простым деревянным забором. Надо бы починить ограду, а лучше заменить на новую, но с епархиальным управлением, которое могло бы поспособствовать, у отца Михаила отношения не благостные, а богатых жертвователей не имелось – все ходили в новый храм. Там асфальтовая дорога рядом, просторная стоянка для машин, да и пляж неподалеку, удобно: искупался, позагорал – зашел и в церкви постоял, возвращаешься в город или к себе домой отдохнувший душой и телом.

Лет шесть назад повадился приезжать Павел Витальевич, который однажды заглянул сюда и удивился, узнав в отце Михаиле бывшего соратника по комсомольским делам; одно время Михаил даже был начальником Павла, сидя в горкоме. Павел Витальевич обрадовался и тут же назначил отца Михаила своим духовником – то есть попросил таковым быть. Но общение было необрядное, фактически светское, Павел Витальевич заезжал нечасто, при этом не в храм, а к батюшке домой, поздно вечером или даже ночью и, увы, не раз был при этом пьян. Отец Михаил терпел: Павел Витальевич время от времени жертвовал некоторые суммы, которые все шли на неотложные нужды, но главная мысль отца Михаила была выпросить ограду. Однако дело это недешевое, поэтому он все оттягивал, стеснялся. Мешало главным образом то, что он Костякова-старшего, прямо говоря, недолюбливал. Вечно Павел Витальевич то начинал вспоминать советское прошлое, которое казалось отцу Михаилу безвозвратно далеким, ушедшим, будто он там и не жил, то философствовал на религиозные темы, считая, что прочтение Евангелия по диагонали дает ему такое право. И часто разговоры кончались довольно остро, после чего перейти к теме ограды была затруднительно.

Вот и сегодня: отец Михаил уже готовился ко сну – звонок телефона. Увидев, кто звонит, он хотел проигнорировать: дескать, спал, не слышал. Но не выдержал, взял трубку. Павел Витальевич извинился за поздний звонок и просил разрешения заглянуть на полчасика. Был тут неподалеку у тестя на дне рождения, вот и – …

Отец Михаил готов был отказать, причем не лукавя, – устал, да и все. Приезжайте, дескать, завтра на службу, вы у причастия-то давно вообще были? Но он вспомнил о часовне, недавно построенной Костяковым в здании вокзала, вспомнил свою обиду и досаду при этом известии, вспомнил придуманный деликатный ход: шутливо сказать, что, позаботившись о странствующих, можно теперь немного подумать об остающихся. Ведь если он часовню отгрохал, ограда для него – тьфу. Может, сегодня, не откладывая, и сказать.

– А где вы? – спросил отец Михаил.

– Да возле вашего дома.

Отец Михаил выглянул в окно: действительно, во дворе стоит большая машина, Костяков с телефоном ходит возле нее.

– Заходите, раз так, – сказал отец Михаил.

Павел Витальевич вошел, отец Михаил, упреждая его возможные порывы насчет благословиться, протянул руку, чтобы поздороваться по-граждански.

Не откладывая, Павел Витальевич объявил:

– Поговорить хочу, отец Михаил.

– Ну, поговорим. Чаю?

– Можно.

Отец Михаил включил электрический чайник, сполоснул заварочный, бросил туда горсть чаю. Павел Витальевич все это время молчал.

Наконец все было готово, отец Михаил сел, разлил чай, придвинул сахарницу и вазочку с сухарями.

Павел Витальевич отхлебнул, обжегся, фыркнул и спросил:

– Скажите, батюшка, если я полюбил девушку на тридцать лет моложе себя и собираюсь на ней жениться, это грех?

– Почему? Гражданский кодекс не запрещает, церковь тоже не протестует. Если женитесь для семьи, чтобы дети были, какой же грех? Она-то хочет?

– Не знаю.

Отец Михаил сразу понял, зачем явился Павел Витальевич: как бы санкцию получить. И наверное, на что-то не очень хорошее.

Дело обычное: люди окончательно запутались и сами ничего решить не могут. Тут-то, конечно, как раз бы к Богу за советом – а если не веришь? Большинство новообращенных, кого знал отец Михаил, прибились к религии именно из-за этой сумятицы в голове и в душе, причем многие приходят не с верой, а за верой, что вполне объяснимо. То есть приобщаются к обрядности, пытаются одолеть умом то, что не впитано с детства, усилием закрестить некрещеное, надеются, что их осенит, так сказать, в процессе. Кого-то осеняет, а кого и нет. А кто-то бросается изучать Евангелие не для того, чтобы поверить в Бога, а, напротив, отыскав внешние противоречия (дело нехитрое), окончательно разувериться и хотя бы в этом обрести твердость. Не может человек без точки опоры. Мешает и то, что запутавшемуся нынешнему человеку, жаждущему ясности, предъявляют мудрость, облеченную в старославянские словеса, напрочь ему непонятные, как и почти никому из православных, кроме самих священнослужителей. Отец Михаил давно считает, что пора перейти на современный язык (и в епархии о его мыслях знают, отсюда и напряженность отношений), пойти навстречу людям, ему крамольно кажется, что в православной Церкви слишком укоренилась привычка тайно гордиться своим знанием, недоступным большинству, греться мыслью об избранничестве, посвященности, идея Третьего Рима жива, никуда не делась.

А есть ведь люди, которые из-за этого, постояв пару раз на службах, больше не приходят. Они рассуждают, на взгляд отцов церкви, примитивно: ничего не понятно! Но почему бы их мнение не учесть? Отбиваться вечным доводом: «хочешь понять – вникай»? Но вот однажды отец Михаил ехал в поезде, и один собеседник, неглупый человек технического склада, сказал честно: «Я, батюшка, если чего не понимаю, меня это раздражает, а без понимания я ни к чему примкнуть не могу. Я вот за границу ненавижу ездить – не знаю языков, а учить поздно. Жизни не хватит. Так и тут – не успею я ваш язык выучить и понять, поэтому – извините». И кстати, в той же поездке другой человек, пожилой, сказал еще интереснее – когда технарь с приятелем ушли в вагон-ресторан: «Я, батюшка, хотел бы в бога поверить, но – боюсь».

«Почему?»

«Я максималист – страшный. Я парторгом был полжизни, я в идею коммунизма свято верил, я был партийней самой партии, жил строго по кодексу строителя коммунистического будущего. Если поверю, это значит – всю жизнь менять. Я себя знаю – в посты ударюсь, начну других осуждать, к попам присматриваться, в общем, церковней самой церкви сделаюсь. Поэтому доживу уж так как-нибудь».

Павел Егорович, возможно, именно из тех, кто пришел в религию не за верой, а за неверием, хотя сам того не подозревает. Неважно. Он в процессе, в пути и, возможно, найдет то, на что не надеялся.

Доли секунды хватило отцу Михаилу, чтобы заглянуть в тот уголок души, где у него хранились эти мысли, одним взглядом осмотреть, вспомнить их и тут же вернуться в разговор.

– Как это вы не знаете? – спросил он. – Что она сама говорит?

– Говорить она может что угодно. Дело такое: у нее больная мать, очень больная. Я ей помогаю. Девушка сама попросила. И сказала, что готова стать моей женой.

– За помощь?

– Получается, так.

– То есть не по любви?

– Это самый сложный вопрос. Мне кажется, у нее любви ни к кому нет. Все на уровне – нравится не нравится. Я ей нравлюсь. А потом понравлюсь еще больше, уверен. Мы, кстати, венчаться будем.

Само собой, подумал отец Михаил, как же без венчания – надо же боженьку задобрить. Да и красивый обряд, ничего не скажешь.

– Вы вдовец, насколько я помню?

– И что? Церковь вдовцам венчаться не разрешает?

– Почему? Вдовец свободен, может венчаться. Просто – как люди посмотрят?

– Отец Михаил, при чем тут люди? Это вопрос мой и ее. И больше ничей.

– Божий, – напомнил отец Михаил.

– А, ну да. Извините.

Извиняется, будто с начальником говорит, подумал отец Михаил. И сказал:

– Если и вы, и она не видите никаких препятствий, то… А с ней мне можно поговорить?

– Боюсь, неверующая она. Если вообще крещеная.

– И что? В церковь же мы пускаем некрещеных, паспортов не спрашиваем. Да и не записано там.

– Не знаю, отец Михаил. Я вот в Евангелии читал: правая рука не должна знать, что делает левая. Или левая. А я, выходит, сам добро делаю, а сам знаю, что не задаром?

– Написано правильно, не должна. В идеале. А в жизни сплошь и рядом знает. Ну и что? У кого-то больше знает, у кого-то меньше.

– У вас, отец Михаил, прямо как у Эйнштейна получается, все относительно.

Раздражаться начал, огорчился отец Михаил.

– Да нет, – мягко сказал он. – Просто не бывает ничего идеального. В Евангелии написано, как должно быть, но это не значит, что оно прямо сразу так и есть. А будете слишком себя шпынять за правую руку, вообще никогда о ней не забудете.

– Что же, и веры идеальной нет? – мрачно спросил Павел Витальевич.

– Она не может быть идеальной или не идеальной. Или есть – или нет. Вы со слабостями не путайте. Я вот верую непреложно, а слабости имею. Курить не могу бросить всю жизнь, иногда оскоромлюсь, гортанобесие, чтоб ему, водочку иногда…

– Вы извините, батюшка, – сказал Павел Витальевич с призвуками подступающего гнева, – я к вам о серьезных вещах пришел поговорить, а вы про водочку.

– Ладно, о серьезных. Вы сами понимаете, что дело задумали неправильное. Не люблю про похоть говорить, но она вас одолевает.

– Угадали! – сказал Павел Витальевич уже с вызовом. – Но похоть для чего? Плодиться и размножаться!

– Вы уже размножились, у вас дети есть. Вам девушку хочется. Молодую. Думаю, что красивую, даже очень.

– Опять угадали.

– А чего тут угадывать? Машина у вас вон какая. Вы же простенькую не купите?

– Могу себе позволить.

– Вот и к девушке этой вы так относитесь: могу себе позволить. Давайте по-житейски рассуждать: у нее, как я понимаю, материальные проблемы. Вы богатый, хоть и пожилой. Нехитрая ведь история. И ничего в этом хорошего нет. Если бы она в вас действительно влюбилась, сама бы захотела замуж – без всяких условий, тогда да, понимаю. Но вы же сказали: сперва попросила помощи, а потом сказала, что может замуж выйти. А вы начинаете придумывать – нравитесь вы ей, не нравитесь. Девушка стоит перед вопросом, продаться или нет, а вы хотите – чего? Чтобы я вам сказал: покупайте? Не дождетесь, Павел Витальевич.

Отец Михаил сказал это очень негромко, но твердо.

В уме же добавил: «Дурак, а ограда?»

Но, похоже, сегодня до ограды разговор опять не дойдет.

– По-житейски, значит? – хмыкнул Павел Витальевич. – Это я мог бы и к психотерапевту сходить. А лучше – к юристу. Я у вас как у священника спрашиваю.

– А как священник я могу сказать: помолитесь, спросите у Бога, откройте ему свои помыслы.

– Ясно. Я так и думал, – сказал Павел Витальевич, причем сказал с удовлетворением.

– Что вы думали?

– Что церковь только успокаивает, а от вопросов уклоняется.

– Это почему?

– Да потому! Помните, я один раз вам всю ночь рассказывал про свою жизнь, исповедовался. И что в гибели людей повинен – сам не убивал и прямых приказов не давал, но точно знаю, и без приказов для моей выгоды мочили людей! Хорошо намеки понимали! И про все другое рассказывал, если помните. А вы что? Велели каяться и молиться!

– А я должен был вас в тюрьму посадить? Не имею полномочий.

– Проклясть вы меня должны были! От церкви отлучить! Толстой, вон, Лев Николаевич, сколько славы и пользы русскому народу принес, а ему анафема! А я людей грабил – иди с миром, молись, сын мой! Так?

Отец Михаил налил себе чаю, этим действием образуя паузу и давая Павлу Витальевичу успокоиться. Потом медленно проговорил:

– Если вам так проклятия хотелось – сами бы себя прокляли. Ну, не прокляли, а… Да и не исповедовались вы, а хвалились. Вот я какой грешник, а не боюсь рассказать. Не боюсь признаться. Для вас уже это был подвиг. А покаяния и тогда не было, и сейчас нет. Да еще хотите, чтобы я вам индульгенцию на новые грехи выдал.

– Вы так все поняли?

– Извините, если ошибся.

– Как вы можете ошибиться? У вас же православие, а православие это что?

– Павел Витальевич, я третью ночь по четыре часа сплю…

– Успеете, отоспитесь! Православие – это как бы правильно славить? Все не правы, а вы правы?

– Это слишком сложный вопрос…

– У вас все сложно! А на самом деле ничего сложного! Православие, как я понял, это не правота, а право! Право – славить. Право – считать себя лучше всех. Вы вот мне про машину, а я сказал, что могу себе позволить. Да, могу. Имею право. А вы разве не можете себе позволить? И позволяете, отец Михаил, считать себя лучше всех! Всех язычников, кто до Христа жил, – в ад! Мусульман – в ад! Буддистов – в ад! Да и католиков с протестантами туда же, они же неправильные христиане! А китайцы? Они вообще неверующие, у них там только какой-то Конфуций, правила жизни и никакого бога! Все полтора миллиарда – в ад? А индийцев миллиард с лишним – в ад? А вы все – в рай? Ну, не все, но хотя бы некоторые. Потому что имеете право, вернее, сами его себе присвоили, можете себе это позволить! Крестовые походы – можете себе позволить! Инквизиция – можете себе позволить! Десятину лупили веками – можете себе позволить! И чем вы в таком случае лучше меня? Да, имею право и могу себе позволить! А если сомневался, то потому, что думал, что, может, это как-то нехорошо с точки зрения веры. Спасибо, отец Михаил, я понял, с точки зрения веры это никак!

– Вы неправду говорите. И сами это знаете.

– А плевать! Имею право и неправду говорить! Вы считаете себя лучше всех, и я считаю себя лучше всех! Спасибо, теперь все ясно. Знаете, отец Михаил, я начинаю думать, что большего вреда христианству, чем церковь и попы, никто не принес!

– Версия известная, – пробормотал отец Михаил, желая, чтобы Павел Витальевич как можно скорее ушел.

И поэтому поднялся – давая понять.

Тот понял, встал.

– Извините, если что не так, – сказал Павел у двери.

И вышел.

Да, всё не так, подумал отец Михаил. И я не так говорил, не так отвечал.

Отец Михаил открыл холодильник, достал бутылку водки, налил в стаканчик, подцепил из открытой банки кусок селедки.

– Прости, Господи! – выпил и с острым удовольствием зажевал селедкой.

Налил еще одну, подцепил еще кусок.

Глядя на него, вдруг подумал: а мы ведь не умней этой селедки. Она в море плавает и думает, что она в море. А море где? На Земле. То есть на планете. Но ей это и в голову не приходит. Вот и мы, плаваем в своем мире – и больше ничего не знаем. Может, другой где-то мир есть и другой бог?

Довел тебя Костяков до атеистических мыслей, поп.

Да нет, глупости это все: мир един, и Бог един.

Надо учиться спорить, доказывать. Но как спорить, если ты говоришь – теплое, а он – нет, квадратное. Что доказывать?

То и доказывать – что и квадратное может быть теплым. Терпеть и продолжать.

Но ограду опять профукал. Жди теперь, когда он опять заедет – если заедет вообще.

43. ГУАЙ. Выход

____ ____

__________

__________

__________

__________

__________

Может случиться, что из-за собственного упрямства совершите ошибку и оттолкнете от себя тех, кто обычно помогал вам. Вполне возможно, что в этот период вы полюбите человека, которому мало симпатизируете.

Даша позвонила Егору и сказала, что готова показать окончательные варианты афиш, буклетов и программ. Он даже не сразу понял, в чем дело, успел забыть о своем заказе – это было только поводом для встреч с ней. Теперь не требовалось ни повода, ни встреч, но дело нужно довести до конца. Даша попросила зайти в ее офис. Если Егору не трудно.

Офис, то есть теперь «Фотосалон “Универсал”», как гласила вывеска, был уже полностью оборудован, приведен в порядок, сверкал новизной. Даша сидела за столом у окна, беседовала с девушкой и юношей, раскладывала перед ними альбомы, что-то показывала. Кивнула и улыбнулась Егору:

– Привет, подожди минутку, ладно?

Егор, попадавший в любого рода очереди крайне редко, сел в кресло возле журнального столика, полистал рекламные брошюрки, ознакомился с образцами работ, которые предлагал салон. Торжества, свадьбы, художественные портреты, а также рекламные материалы – с надписями, рисунками, коллажами и всем, что требуется.

Освободившись, Даша подсела к нему, раскрыла папку, начала показывать.

Егора все устроило.

Даша говорила увлеченно, но точно так же, как до этого с молодой парой.

Егора это задевало, хотя ведь сказал же он себе честно, что ничего по отношению к Даше не испытывает. Вот сейчас еще раз конкретно об этом подумал, проверяя себя. Нет, не испытывает. Просто сказывается его любовь к красоте, его эстетизм. Даша листала, рассказывала, Егор вставлял короткие замечания – преимущественно одобрительные. Даже если бы что-то не понравилось, он не хочет продолжать это сотрудничество. Лишнее беспокойство. Даша уронила один листок, гибко нагнулась, чтобы поднять. Егор быстро и внимательно осмотрел ее, и вдруг стало так жаль, просто до тоски и до злости (на самого себя), что она окажется чужой, что не ему будет принадлежать, будет не его называть самым лучшим и самым любимым человеком на свете. Даша, чуть покраснев от движения вниз, отряхнула листок, продолжила рассказывать.

– Все отлично, – сказал Егор. – Пора расплачиваться.

– Вон касса, – показала Даша. – У нас теперь все официально. Я даже договор подготовила, чтобы все по правилам. Сдал-принял.

Она положила на столик два листка, Егор подписал, не читая.

– Один тебе, один мне, – сказал Даша, аккуратнейшим движением вкладывая листок в папку. Видимо, все это доставляло ей огромное удовольствие – играть роль взрослой женщины, хозяйки дела, зарабатывающей деньги не как раньше, из рук в руки, а по-настоящему.

Егор медленно складывал свой листок.

Ему очень хотелось спросить, что у Даши с его отцом – не упоминая, конечно, о разговоре с ним. Просто спросить – и посмотреть на реакцию.

– А ты, оказывается, с моим отцом близко знакома, – сказал он.

– Да, а что?

– Могла бы сказать. Помнишь тот вечер? Я мог совершить акт кровосмешения. Или тогда еще ничего не было?

– И сейчас ничего нет. То есть не исключено, что я даже выйду замуж за твоего отца, но ничего нет.

– Ого! Неужели ты мне станешь мачехой?

– Я сказала – не исключено.

– Неожиданно как-то.

Действительно, это было неожиданно. Отец запал на девушку – это понятно. Но очень сомнительно, чтобы Даша запала на отца. Конечно, сейчас не редкость, когда пожилым папикам девушки из-за денег морочат головы. Но Даша не из таких. Или все-таки из таких? Хорошо бы выяснить.

Даша молчала, ждала еще вопросов.

– Ты человек откровенный, – сказал Егор, – за что тебя и уважаю. Это будет брак по расчету или по любви?

– Извини, мне работать надо, – Даша, поднялась и пошла за свой стол.

Когда появился Володя после очередных свадебных съемок, Даша поехала в больницу к Лиле, побыла у нее час, а потом отправилась домой, то есть на квартиру Коли. Она бы и дольше была с Лилей, но та сама прогнала ее:

– Иди, иди, накорми Колю, а то он, наверно, весь в своем ремонте. Странное дело, Дашка, когда была дома, могла с тобой сколько угодно разговаривать. А тут не знаю о чем. Такое место – больница. Но мне уже лучше, ты видишь?

– Намного.

– Давайте, заканчивайте там и забирайте меня отсюда.

Коля делал ремонт в квартире старым советским способом, то есть собственноручно. Нехитрое дело – побелить потолок, наклеить обои, выложить плиткой кухню и туалет с ванной. Правда, неудобно в одиночку, где-то надо кому-то подержать, где-то подать. Коля нашел выход – завербовал соседа-школьника Витька, который перед последним классом болтался без дела; естественно, он согласовал с родителями, оговорил размер оплаты, они были только рады. Да и Витек был не прочь подзаработать. Правда, он категорически не мог проснуться раньше одиннадцати часов утра, а к вечеру его ждали друзья по важным делам (погулять то есть), мог иногда и днем исчезнуть.

Сегодня Витька не было, зато был Сторожев. Голый по пояс, напяливший Колины старые штаны, он шпаклевал стену. При появлении Даши смутился, накинул рубашку на рыхлый свой торс, отвернулся, застегиваясь.

– Проголодался? – спросила Даша Колю.

– Да нет, мы тут… Я макароны сварил с сыром – что еще нужно?

– Ладно. Чем помочь?

– Да ничем, вон Валерий Сергеевич мне сегодня помогает. Справляемся. Хорошо получается, правда?

Даша прошлась по квартире. Две комнаты были уже готовы, третья расчищена для ремонта.

– Совок, – сказала Даша. – Так я и думала: все в коричневых тонах.

– Не в коричневых, а бежевых, – возразил Коля. – Спокойные оттенки, все нормально. А ты что хотела? Красные круги и черные квадраты? Кстати, эта вот комната будет твоей, я там ничего не делал пока. Нарисуй, что ты хочешь, сделаю.

Даша заметила, что при этих словах Сторожев взглянул на Колю как-то странновато. А что такого было в словах Коли? Ничего такого не было в словах Коли, кроме слов «комната будет твоей». Почему же такая реакция? И почему вообще у них такой вид, будто они о чем-то говорили, а Даша их прервала? Могли бы продолжить – не продолжили. Значит, разговор ее касался?

– Пойдемте, кофе выпьем, я сварю.

Даша сварила кофе в турке, разлила по полчашки – черный, непрозрачный.

Сторожев отхлебнул и отставил.

– А то ночь спать не буду, – сказал он. – Повышенная возбудимость.

– А я могу даже на ночь пить, – сказал Коля. – Давление низкое, так что мне по фигу.

– Все равно это не кофе, а бурда, – сказала Даша, рассматривая пачку. – Надо будет нормальный купить.

– Сейчас, я слышал, можно говорить – нормальное, – сказал Сторожев.

– Сейчас все можно, – отозвался Коля. – Время такое – эрозия языка, отношений, всего.

– Как интересно вы говорите, – сказала Даша. – Заслушаешься. Наверно, все время об этом и говорили, да?

Коля и Сторожев переглянулись.

– Я же говорю – страшно умная, – вздохнул Коля.

И, допив наскоро кофе, словно без этого не мог начать серьезного разговора, сказал:

– Даша. Валерий Сергеевич мне тут кое-что рассказал. Это касается тебя. Валера, повтори, пожалуйста.

– Ты и сам можешь, – уклонился Сторожев.

– Хорошо. Не стихи, в самом деле, запоминается легко. Валера был у Костякова, у Павла Витальевича, лечил его от очередного запоя. И тот проговорился. Валерий Сергеевич никому бы не стал рассказывать, но тут дело касается конкретного человека. Тебя. Короче, Костяков собирается тебя… Ну, как бы это… Захватить, взять. Сделать своей собственностью. Причем любыми способами. Ни перед чем не остановится. А Валерий Сергеевич давно его знает, поэтому отнесся серьезно. Не знаю, что тебе говорил сам Костяков, вы же встречались, как я понял?

– Интересно, ты только сейчас это понял? А деньги на лечение Лили, а квартиру тебе помогли освободить – это кто? Ты не знал?

– Я знал, но я думал – человек просто хочет помочь.

– Все, что он сделал для Лили и для тебя, – по моей просьбе.

Сторожев молчал. Ему было это известно, но Коле не стал рассказывать. Просто еще не успел, потому что пришла Даша.

– И как ты его просила, интересно?

– Очень просто. Дай денег.

– Что значит – дай? Вы с ним на «ты», что ли?

– Конечно. И он предлагает мне выйти за него замуж. Без всяких насилий.

– А ты?

– Возможно, соглашусь.

– Ты понимаешь, как это выглядит?

– Понимаю. Ну и что?

Сторожев не выдержал, вмешался в разговор:

– Даша, это не мое дело, конечно, но я друг твоего…

– Отчима, отчима, что вы стесняетесь?

– Ну, может, тебе это слово не нравится?

– Вы дальше, дальше.

– Дальше. Мы понимаем, ты не хочешь оставаться в долгу. Тебе неудобно – или какие-то другие причины. Неважно.

– Как раз важно. Я действительно не хочу оставаться в долгу.

– Постой, – сказал Коля. – Значит, он дал денег и помог, но поставил условие, чтобы ты стала его женой, так?

– Нет. Никаких условий он не ставил.

– Да это само собой имеется в виду! – сказал Сторожев. – Дашенька (и мгновенно потеплело в душе от возможности так назвать ее), ты не знаешь этих людей! Когда они что-то кому-то делают, то даже не говорят, что им теперь должны, это само собой подразумевается!

– Вот и хорошо, – сказала Даша. – Значит, отдам долг.

– Мы это обсудили, Даша. Валерий Сергеевич хочет выручить. У него есть сбережения, у него…

– Не хватит его сбережений. Я с врачами говорила, да ты и сам знаешь, нужны большие деньги. Лечить, поддерживать, как получится, все равно – большие. Очень.

– Я продам свой бизнес, свою клинику, – сказал Сторожев. – Она мне все равно надоела.

Даша встала к плите, чтобы сварить еще кофе.

Не оборачиваясь, спросила:

– То есть это вы взаймы даете или как? Или хотите меня у Павла Витальевича перекупить?

Коля возмутился:

– Ты не сходи с ума, человек от чистого сердца!

– А может, и ты в долю войдешь? На двоих приобретите меня. Потом как-нибудь поделите. В зависимости от доли. Одному ноги до пупка, другому остальное от пупка и выше. А?

– Прекрати! – прикрикнул Коля.

Даша и сама себе удивлялась – с чего это ее так повело?

Что значит с чего, ясно с чего. Она сама себя загнала в угол. Костякова пальчиком подманивала, играла, не послала его сразу куда надо? Подманивала, не послала. Деньги у него взяла? Взяла. Да, на лечение Лили, но это уже второй вопрос. Верила, что он в самом деле просто так даст и ничего не потребует? Не верила. Хитрила, наплела вокруг и около, а сама-то все понимала, конечно. Но чем эти лучше? Или она не знает, как Коля на нее смотрит, что думает (а не так давно прорвалось открыто, пусть и по пьяному делу)? Не знает, что нарколог этот, болеющий «я-болезнью», так слюной истекает, что лишний раз боится рот открыть – на грудь прольется?

И то, о чем она говорила уже не один раз и не одному человеку – что, может быть, выйдет замуж за Костякова, оказалось примеркой, приближением к решению, которое она, возможно, давно уже приняла. Ну, как давно, неделю или полторы назад. Для нее это – давно, у нее не такое время, как у других людей (Даша так считала).

Она налила кофе себе и Коле, спросив Сторожева вежливо и ровно, будто ничего не было:

– Вам не предлагаю?

– Нет, спасибо.

Коля, обдумав, наверное, очень тщательно, слова, которые скажет, начал:

– Даша…

– Не надо, – попросила Даша. – Я обо всем подумала. Вы забыли спросить, между прочим, как я вообще к нему отношусь. Так вот, отношусь хорошо. Он мне нравится.

– Не верю, – сказал Коля.

– Твое дело.

А Сторожев думал о том, что он должен реабилитироваться. Девочка, конечно, по сути угадала: он хотел бы ее перекупить. Но никогда этого не сделает. Не потому, что денег не хватит – смелости не хватит. Однако Сторожев не хотел согласиться с собственным этим признанием. Нет, не смелости, а совести. И как раз хватит. Он не стал бы пользоваться. И ему неприятно, что Даша о нем так думает. Но, чтобы она поверила в чистоту его помыслов, он обязан быть откровенным. И он сказал:

– Даша, я не буду скрывать, ты мне очень нравишься. (Коля удивленно глянул на него.) Больше того, я в тебя несколько дней был даже влюблен. В этом ничего особенного, бывает. Ведь правда?

– Правда, – ответила Даша.

То ли в поддавки играет, то ли ей просто неинтересно со мной нормально говорить? – подумал Сторожев. Но продолжил:

– Мелькнуло, как говорится, и прошло. У меня любимая женщина, мне с ней хорошо и… В общем, нет у меня причин на тебя покушаться. И желания, извини. Но Коля – мой друг. А Лиля – женщина, которую я когда-то очень любил. Я хочу помочь не им, а тебе. Но ты в каком-то смысле их часть, поэтому и тебе. Если ты веришь в это, тогда… Ты веришь?

– Верю.

– Тогда скажу главное: Павел Витальевич Костяков – страшный человек. На его совести столько искалеченных судеб, что…

– Все мы кого-то калечим, – сказала Даша, подумав о Володе. – По-другому не бывает.

– Согласен, – сказал Сторожев, подумав о бывших женах и померших на его руках больных, – но смотря какой масштаб.

– Сейчас он ничем таким не занимается, – сказала Даша.

– Это он тебе так сказал?

Даша не ответила. Сторожев понял, что она не хочет разговаривать на эту тему. Возможно, ей просто все равно. Она же совсем еще юная, того прошлого, когда Костяков-старший вовсю злодействовал, для нее нет, ее там просто не существовало.

Повисла пауза. И Коля хотел что-то сказать, и Сторожев, но что именно – не могли сообразить.

Даша этим воспользовалась, встала:

– Ладно, пойду. К Володе.

– Вот! – обрадовался Коля. – Ведь ты Володю любишь же!

– Нет. Мы дружим. И потом, почему вы считаете меня лучше, чем я есть? Вы как-то, дяденьки, про материальную сторону забываете. Я хочу сделать карьеру и стать классным фотографом. А настоящая аппаратура стоит огромных денег. Я хочу переехать в Москву, выпускать журнал о фотографии, – на ходу придумала Даша и тут же в это поверила. – Я хочу иметь приличную машину, как у вас, Валерий Сергеевич. Жить в хороших условиях. Ни в чем себе не отказывать. И своим детям, когда будут. Володя мне этого не обеспечит, вы тоже. А Костяков обеспечит.

– И все? – спросил Коля. – Так примитивно?

– Да, представь себе. Я свободный человек? Я имею право выбрать примитив? Вот я его и выбираю. А потом, кстати, Коля, это чтобы ты совсем успокоился, жить я с Костяковым буду года два, вряд ли больше. Он предложил контракт заключить – как честный человек. Так что я не продаюсь, а сдаю себя в аренду.

Даша пошла в прихожую, но вернулась, сказала Коле:

– Пожалуйста, не делай ничего в моей комнате. Буду я в ней жить или нет, но пусть будет хоть одна нормальная комната, ладно?

После ухода Даши Коля и Сторожев довольно долго молчали.

Потом Коля сказал:

– Вот так живешь рядом и не знаешь человека совсем.

– Мы и себя-то не знаем, – успокоил Сторожев.

– Иди ты на х… со своей мудростью, психолог! – взорвался Коля. – П…ж это все! Прекрасно мы себя знаем, только вид делаем, что не знаем! Извини… Кажется мне, Валера, что она врет. Или накручивает. В любом случае надо все сделать, чтобы она не досталась Костякову. У меня такие предчувствия, что просто душа разрывается, я серьезно.