Текст книги "Ева и Мясоедов"

Почему болото так назвали, одному Богу ведомо. Оно и на болото-то не слишком походило. Когда я первый раз отправился его искать, то просто прошел мимо. Это была скорее заболоченная вырубка. Клюквы на ней было немного и некрупной. Ее очень рано, еще неспелую, начинали собирать, и к тому времени, когда ягода должна была бы поспеть, на кочках, сырых пнях и полуразложившихся лежневках почти ничего не оставалось. И все же болото я любил не меньше озера и реки. Казалось бы, что красивого может быть в чавкающей под ногами воде, сыром мхе, низких березках и засохших сосенках? Но над Большим мхом стоял такой запах и такое небо висело над головой, так тихо и одиноко было вокруг, что сердце сжималось от печали и восторга. Пролетали птицы – большие клиновидные караваны журавлей или гусей, и снова наступала тишина. Я выбирал местечко посуше, разводил костерок и просто сидел на пеньке и смотрел по сторонам, даже забывая, зачем сюда пришел. Потом находил кочку поусыпистей и начинал двумя руками неспешно ее обирать.

Иногда за ягодой я ходил с Нюрой Цыгановой – маленькой, сухонькой и на редкость бодренькой старушкой. Своей энергичностью и легкостью Нюра напоминала девушку. К ней единственной в деревне я относился с некоторой фамильярностью. Нюра это чувствовала, но нисколько не обижалась, а наоборот, поддерживала мой тон. Ей было за шестьдесят, но и по лесу, и по болоту она носилась, как козочка. В тяжелых бродниках я едва за ней поспевал. Я сильно подозревал, что Нюру разрывали противоречивые чувства – идти одна она боялась, а показывать мне ягодные места не хотела. Именно от нее я услышал историю о женщине, которая пошла однажды в лес, попала в охотничий капкан и в страшных муках умерла.

Эта история, как и многие другие, по-видимому, была своеобразным местным фольклором, но здешние женщины свято в нее верили и никогда не ходили в лес поодиночке. Простодушная Нюра так сильно мучилась тайной укромных угодий, что в конце концов я оставлял ее на болоте одну. Мы собирали клюкву каждый сам по себе, а потом сходились, и всякий раз оказывалось, что у моей «девушки» ягоды в два раза больше, но она меня примерно хвалила:

– Вот другой городской столько б не собрал, нет, – качала головой Нюра.

В Осиевской Цыганову не слишком любили. Покойная бабушка Надя осуждала за бесхозяйственность, над ней посмеивались – даже для деревни она была слишком деревенской, никогда не садилась играть в карты и пить чай, но работала много и была не то побогаче, не то менее прижимистой, чем другие. Она часто ходила в магазин в Сурковскую, возвращаясь оттуда навьюченная хлебом, пряниками, конфетами, сгущенкой или печеньем, и ни в чем ни себе, ни внукам, которых ей подкидывали на лето, не отказывала.

С ней вечно случались какие-то досадные истории. Однажды она купила в магазине много живой рыбы, но засушить в печке – как это обычно здесь делали – не успела, и рыба протухла. Нюра выбросила ее на помойку, но скрыть что-либо в деревне невозможно. Назавтра косточки ей перемывала вся округа.

Но Нюра внимания ни на кого не обращала. Даже деревенская хитрость проявлялась у нее весьма своеобразно. Как-то я пришел к ней купить яиц. Она, как ни странно, была единственной на две деревни хозяйкой, державшей кур. Нюра сперва говорила, что куры несутся плохо и яиц нету и не будет и жаловалась на то, что куры свои же яйца и склевывают.

– Да неужто так бывает?

– Быват, батюшко. Витаминов не хватат дак.

Потом после того как мы поговорили еще, велела зайти вечером. А когда наконец я собрался уходить, вдруг сказала:

– Ну пойду, гляну. Может снеслись уже.

И вынесла мне десяток превосходных яиц.

Всю жизнь над Нюрой тяготел рок. Она рано осиротела, в молодости жила в людях, а потом вышла замуж в деревню. Муж ее умер по халатности врачей в районной больнице. Ему забыли вовремя убрать капельницу, от нее истинную причину скрыли. Только пару лет спустя, когда она сама попала в больницу с ожогом, виновная медсестра ей во всем призналась.

Нюра была безграмотной и письма от детей приносила читать Наде. Ее дочь и два сына уехали работать в Заполярье, и, не желая расставаться с младшими, Нюра купила для них пустующий дом. В деревне ее опять осуждали: зачем ей две избы, тем более что купленная пустовала.

Но Нюра со свойственной ей наивностью рассчитывала, что хоть кто-нибудь из сыновей останется с матерью, женится и обзаведется хозяйством. Однако сыновья и слышать не хотели о том, чтобы работать всю жизнь в нищем колхозе. Никому не нужная изба с каждым годом все больше оседала в землю. Понимая бессмысленность этой покупки, Нюра очень жалела, что я купил дом у Таси, а не у нее.

– Лико ты, батюшко, мой дак передок двухэтажный, загорода есть, и крыша не тесом, а дранкой покрыта. Опять же в самой середке на деревне стоит. И жить-то в нем веселяй будет, не то что у тебя на даче страшно как, – говорила она, в сомнении качая головой и надеясь, что, возможно, его купит кто-нибудь из моих друзей. В качестве аванса Нюра даже так расщедрилась, что подарила мне превосходный матрас. Однако друзья мои, не перестававшие восхищаться сельскими видами и деревянной архитектурой, далеко от Москвы покупать избу не хотели, и Нюра осталась ни с чем.

Но, видно, дар предчувствия у нее был. Не зря она хотела удержать детей. Один из них вскоре уехал в Никель. Он написал, что устроился работать на комбинате и вдруг пропал. Нюра всю зиму маялась, ждала писем. Соседки ее успокаивали и говорили, что дело молодое, загулял парень и про мать забыл. Но время шло, вестей по-прежнему не было. А поздней весной, когда в оттаявшей тайге сошел снег, недалеко от города нашли хорошо сохранившийся труп нюриного сына. Кто и почему его убил, какая трагедия произошла в заполярном лесу, так и осталось невыясненным. Да и кто бы стал это выяснять?

Несчастья Нюру не озлобили и даже не согнули. Она была настолько к ним привычна, что воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

Я помню, однажды по дороге на болото она рассказала мне про свою старшую дочку. Девочка родилась с дефектом ног, долго не могла пойти. Когда в деревню однажды приехала бригада вологодских врачей, обследовавших всех детей в области, Нюре сказали, что ребенка необходимо на год класть в больницу. Нюра погоревала и отвезла дочку в Вологду.

– На целый год? – изумился я.

– На год, батюшко, на год, – закивала Нюра. – Ни разу и не побывала у ей.

– И не тосковали?

– Тосковала, конечно. Дак а куда я поиду? У меня хозяйство тут, свое, да телята колхозные. Разве кому оставишь? Когда привезли ее, сперва дичилась, привыкнуть ко мне не могла – а потом ничего, отошла.

Я думаю, что случись такое с кем-нибудь из моих знакомых – они не вынесли бы и половины. Во всяком случае, когда год спустя у меня родился ребенок и сразу же попал в больницу, моя жена не помнила себя от тоски, да и я жил с ощущением, что если его потеряю, то моя дальнейшая жизнь просто не будет иметь смысла.

Нюра переживала все на редкость легко. И уж конечно, дело было не в том, что я или моя жена были более тонкими созданиями. В Нюре просто присутствовали удивительная жизненная сила и стойкость, которых не было в нас. Она и сама себя не понимала до конца, а я был, наверное, тогда очень восторженным и юным. Но мне казалось, что Нюра Цыганова – мать пятерых детей, потерявшая мужа и сына, беспечная, беспутная, лукавая и простодушная сластена Нюра, столько вынесшая, что любой другой человек свихнулся бы, не знающая себе цены, обидчивая и ни на кого не держащая зла Нюра, легкой, птичьей походкой идущая в сапогах с ведерком клюквы по болотам и топям, и есть – сегодняшняя Россия.

11

Мои расхождения с деревенским обществом начались в ту пору, когда я задумал строить баню. Знай я, насколько трудновыполнимой окажется эта затея, наверное, не стал бы за нее браться. Но жить без бани было неудобно – да и вообще какая же деревенская жизнь, если негде попариться? Хотя, к слову сказать, удовольствие париться в Осиевской не признавали. В баню обычно ходили через несколько часов после протопки, когда она уже порядком выстывала, и только для того, чтобы помыться да постирать. Не то хотел я.

Человеку постороннему никакого материала на баню от колхоза не полагалось, а в те времена достать его было негде. В деревне мне все сочувствовали, но помочь не могли. Я поехал в Вологду и там в писательской организации взял письмо на имя председателя колхоза с просьбой оказать содействие. С этой бумагой выписал в правлении десять кубов леса на постройку бани и колодца, не обратив внимания на некоторую отчужденность и поджатые губы моих добрых знакомых. Но у меня были иные заботы – надо было кого-нибудь искать, чтобы этот лес валить, потом вывозить, наконец рубить баню и класть печку.

Однако вскоре все разрешилось: я познакомился с колхозным лесником по фамилии Тюков, который и взялся строить баню. В деревне мне советовали с Тюковым не связываться. Говорили, что он страшный пьяница, но другого выхода у меня не было – работящих мужиков на всю Осиевскую почти не осталось.

В декабре, когда светало в одиннадцатом часу, а смеркалось в третьем и стояли трескучие морозы, мы отправились с Тюковым валить деревья. Визжала бензопила, громадные елки падали на землю, поднимая клубы снежного дыма, и Тюков заботливо отпихивал меня в сторону. В лесу он был трезв и сосредоточен. Повалив деревья и обрубив сучья, разводил большой костер и жаловался на то, что мужики этого не делают, захламляя лес, а штрафовать своих он не может. После мы приходили ко мне в избу и до полуночи сидели и пили водку. Света у меня в доме тогда еще не было, в недавно выцепленной избе изо всех щелей сквозило, выдувая последнее тепло. Я затапливал русскую печь, мы садились перед ней, и Тюков рассказывал мне свою жизнь.

Судьба его была по-своему даже более трагична, чем у дедушки Васи. Он был не менее его работящ, мастеровит и обстроил половину деревни, но сам ютился в бедной покосившейся зимовке вместе с женой, старухой-матерью и двумя взрослыми детьми. Долгое время он не знал своего отца, хотя жили они в одной деревне. Сразу после войны тюковская мать, у которой было уже двое детей, а муж погиб на войне, сошлась с парнем по имени Долька, который был чуть ли не вдвое ее моложе (так что, сделал я тогда вывод, история деда Васи и Першихи вообще-то была для тех послевоенных лет довольно типичной – война ударила в самое больное место – женщин было много, а мужиков мало, и это неравенство одних невероятно унизило, а других развратило). Ни о какой женитьбе речи быть не могло, тем более что Дольку забрали на семь лет в армию. Незаконный сын, унаследовавший и фамилию и отчество человека, который погиб на фронте года за два до рождения, рос хулиганистым, или, как здесь говорят, шалью. В конце концов, когда его шалости показались чрезмерными, в воспитательных целях мальчика решили познакомить с папашей, который вернулся из армии.

Знакомство это, однако, Тюкова не исправило, может быть, наоборот, обозлило и глубоко ранило. Он любил выпить и погулять и ни в том, ни в другом не знал меры. Трезвый он был – золото человек, но пьяный невыносим. От его многодневных запоев страдали и дети, и жена. Выпив, Тюков становился буйным, дрался, и однажды по пьяни ему отрубили нос.

Историю тюковской жизни я описал в рассказе «Галаша». Этот рассказ прочитал мой хороший друг, литературный критик, и сказал, что все ему понравилось, кроме истории с отрубленным носом.

– Это какая-то гоголевщина.

Возражать я не стал – но этот невыдуманный сюжет имел неожиданное продолжение, о чем я скажу чуть дальше.

Тюков любил со мной поговорить о жизни. Как и дедушка Вася, он принадлежал к очень странному и малочисленному сословию деревенских интеллигентов. Причем не таких интеллигентов, как школьный учитель, врач или агроном, – это была какая-то совершенно другая, маргинальная интеллигенция. В покосившейся тюковской избенке, где не было ни полированных шкафов, ни зеркал, ни телевизора – непременного атрибута многих деревенских изб, время в которых было теперь расписано по телесериалам, стояли книги. Он брал в библиотеке журналы и книги у меня.

Тюков был абсолютно честным человеком. При своей должности колхозного лесника, от которого зависело, где отвести делянку и кому сколько насчитать леса, мог бы давно озолотиться, но с какой-то грустью он говорил:

– Не могу я воровать и взятки брать! Воспитали не так.

В сущности, у него была совершенно собачья работа: вся жизнь в лесу, в любую погоду осенью, зимой, весной – в дождь и стужу, летом – когда съедают комары. Не бывал он в лесу, только когда у него случались запои. Колхозное начальство смотрело на это сквозь пальцы – заменить работягу Тюкова было некем. Когда я ходил за грибами, в самых глухих уголках леса встречались следы его деятельности: посаженные ряды елочек, расчищенные завалы, крепкие квартальные столбы. Он показывал мне самые сокровенные лесные угодья, которые и местные жители не знали. Но был в наших отношениях момент, меня смущавший.

Это были те годы, когда вся страна жила по талонам, которые к тому же еще и нерегулярно отоваривали. А я привозил водку из Москвы, накапливая ее несколько месяцев и побираясь у друзей. Я испытывал большие терзания, понимая, что спаиваю этого человека, пытался утешить себя тем, что если не я, то кто-нибудь другой ему нальет. Но все равно чувствовал вину перед тюковской семьей и со страхом ждал, когда его жена Лиза выскажет все, что обо мне думает.

Более удивительной женщины, чем Лиза, я не встречал нигде и никогда. Бывшая школьная учительница, очень хорошая, любимая учениками и любившая свою работу, она со стыда уволилась из школы, после того как Тюкову отрубили нос. Она никогда не роптала, не жаловалась, а жила и жила, делала свое дело – сначала учительницей, потом работала на почте, а когда и оттуда ее уволили по сокращению штата, стала носить старухам хлеб в дальние деревни.

Напиваясь, Тюков иногда ее бил, и она ходила с синяками на лице. Но ни одной жалобы по деревне от нее не пошло. И остальные были к этому чувствительны и отдавали Лизе должное. Она была всеобщей любимицей. Так мне открылась еще одна особенность деревенской психологии: здесь любят и искренне сострадают тому, кто несчастен, но не любят слишком удачливых.

Однажды ко мне подошла тюковская мать и попросила:

– Алеша, не давай ты ему водки. Деньгами лучше заплати.

Она попала в мое больное место. Когда Тюков поставил сруб и пришел рассчитываться, я сказал ему, что водки у меня нет. Деньгами за работу заплачу и даже больше, чем уговорились. Тюковская губа выпятилась и обиженно задрожала, как у ребенка.

– Больше ничего я тебе, Николаич, делать не стану.

И ушел, оставив меня с недоделанной баней.

Я понимал – дело тут не только в водке. Он обиделся на меня, потому что я вмешался в его жизнь и вздумал ему указывать. Видит Бог, я не хотел этого делать. Я почувствовал себя настолько усталым, что никакая баня мне уже не была нужна. В тот раз впервые я уехал из деревни не с чувством сожаления, а с облегчением. То, что было для меня чистой радостью, превратилось в неудобоносимое бремя.

Так случилось, что я не был в деревне почти год, а снова приехал с тем самым другом – критиком, который читал «Галашу». Вечером, как водится, мы выпили и долго говорили, спорили и глядели на зимнее звездное небо, а с утра меня разбудил стук в дверь. Я открыл – на пороге стоял Тюков.

– Отравы-то не привез? – спросил он, как ни в чем не бывало, но глаза его глядели в сторону.

– Вчера все выпили, – ответил я безжалостно.

Мой заспанный товарищ смотрел на безносого Тюкова, раскрыв глаза.

– А «Галашу» я прочитал, – сказал Тюков угрюмо и даже как-то угрожающе.

Теперь обомлел я – публикуя этот рассказ в «Новом мире», я меньше всего ожидал, что в деревне Осиевской его кто-то, а тем более Тюков, прочтет.

Критик же ни слова не говоря, полез за бутылкой.

– Ничего получилось, – сказал мой протагонист, сразу повеселев, – так если не знать, то даже интересно.

Что эта оценка выражала, я не уразумел, но самый больший стыд испытал при мыслях о Лизе.

– Лизка-то разводиться со мной задумала, – точно угадал мой страх он.

– Из-за рассказа? – побледнел я.

– Да нет, Николаич, не пугайся. Ты здесь ни при чем. Это еще до того она сказала. Сил нет у нее больше меня терпеть. Как же я теперь жить-то буду, Николаич?

Но добрая женщина не сказала мне ни слова в упрек, и с Тюковым она не развелась и продолжает нести свой крест.

12

После того как Тюков прочитал мой рассказ, я окончательно похоронил идею не привозить ему водку. Наша дружба возобновилась и строительство бани окончилось. Оставалось только сложить печку.

Печки Тюков класть не умел, и сделать это вызвался его старенький отец, которого все по-прежнему кликали Долькой, Доляком, избегая называть полным и дико звучащим для России именем – Адольф. Отец и сын давно примирились друг с другом. Вместе выпивали, вместе работали, но большой теплоты в их отношениях не было. Ни разу Долька не побывал в доме у тюковской матери – вечно виноватой, работящей старухи, избегавшей смотреть в глаза невестке и по-моему еще больше Тюкова боявшейся, что Лиза подаст на развод и тогда Тюков точно повторит судьбу першихиного Галаши.

У Доляка была семья, но он рано овдовел, дети разъехались, и старик жил бобылем на краю Осиевской ближе всего к кладбищу. Он был к тому времени тяжело болен, но держал корову, сам ее доил и сдавал молоко в колхоз. Печку он мне сделал отличную, но оказалась она последней в его жизни – несколько месяцев спустя, после того как обсохла приречная глина, его отвезли на близкий погост, и парился я первый раз уже без него. Однако я забегаю вперед.

Для того чтобы сложить печку, нужно было где-то раздобыть полсотни кирпичей. Но кирпича в магазине не было. И тогда местный пастух – худощавый мужик лет пятидесяти, ровесник Тюкова, но при этом инфантильный, как подросток, пообещал мне, что достанет кирпич за бутылку. Я не очень серьезно к этому отнесся. Пастух был пьяницей погорше Тюкова и более болтал языком и обещал, чем делал. Прошло месяца два или три. И вот однажды утром, когда я ушел на вырубку за малиной, он привез к нашему дому на лошади кирпич и потребовал водку. Жена пробовала ему отказать, и неубедительно ссылалась на то, что хозяина нет дома. Но пастух был настойчив. Его трясло со страшного похмелья, и водка ему была необходима как противоядие.

Жена вынесла бутылку, стакан и закуску. От последней он отказался, залил в себя стакан и… как подкошенный упал к ногам бедной женщины. Дыхание его остановилось. Широко открытые глаза бессмысленно смотрели в небо.

«Умирает», – подумала жена.

Пастух лежал на земле. Жизнь, казалось, едва теплилась в его щуплом теле. Рядом переминалась с ноги на ногу колхозная лошадь и скучным мутным глазом глядела на незадачливого кучера. Прошел час, другой. Ему не становилось ни хуже, ни лучше. Жена боялась от него отойти. Наконец пришли две сердитые женщины. Они грубо подняли пастуха, кинули его на телегу, как мешок, и, ни слова не говоря, уехали. А к вечеру о нас говорила вся деревня…

Кирпич, как выяснилось, пастух украл на колхозном дворе – причем, кирпич старый и никому не нужный. Но мне все равно пришлось идти в правление колхоза и объясняться. Заводить дело из-за полсотни кирпичей не стали, но в деревне отношение к нам переменилось.

Деревенские старухи, случалось, месяцами и даже годами обивали пороги правления, просили материала и работников, но им под всяческими предлогами отказывали. А тут приехал городской, с водкой, и сразу же ему все, а своим шиш. Полсотни кирпичей переросло в полтысячи, вся Осиевская перемывала нам косточки и простить завершения банной эпопеи не могла.

Жена моя, когда ходила в ларек, наталкивалась на недоброжелательные взгляды и осуждающий шепот милых моему сердцу северных старух. Ее демонстративно не замечали, и только тюковская Лиза была единственным человеком, кто от нас не отрекся.

Я этого не ожидал. Мне казалось, что старые кирпичи мне в вину не поставят, и с этого момента в моем мировосприятии что-то нарушилось. Я понял, что как был для них чужим, так чужим и останусь. Ничего неожиданного в этом не было. Не кирпичи, так что-нибудь другое нас рано или поздно разделило бы.

Мое положение в деревне было изначально фальшивым. У них не было ничего, кроме покосившихся изб, комарья, разбитых дорог и заброшенности – а у меня городская квартира, Москва, другая жизнь. Мы стояли на разных берегах, и даже общей юности, родни и могил, как у Плотниковой, у меня с ними тоже не было.

Однако последней каплей, переполнившей чашу умиления и изменившей мое отношение к деревне, стало другое: в избу стали регулярно залезать. Тридцать лет стояла она и никто ее не трогал, а стоило мне там поселиться, наведываться стали по нескольку раз в год. Лазили пацаны, может быть местные, может быть те, кто приезжали сюда на лето.

– Дак шали-то, – говорила Першиха, хотя ласковое это слово мало подходило к здешней шпане.

Тюков пообещал, что разберется. После этого больше не залезали, а может быть просто надоело и поняли, что взять нечего. Но я перестал относиться к деревенскому дому как к дому. Он стал для меня просто местом, куда можно приезжать – рыбачить, ходить по лесу за грибами или ягодами. А ощущение обетованной земли и обретенной родины пропало. Оно осталось во мне как одно из самых дорогих и сокровенных воспоминаний, и я не испытываю неловкости за свои выспренные чувства. Они были наивными, но искренними, и я благодарен судьбе за то, что это сердечное умиление у меня было.

* * *

Год от года жизнь там становится хуже и хуже. Не рождаются дети, умирают люди, многие кончают самоубийством. А у тех, кто остается, впереди ничего нет.

Тюковская дочка Света окончила школу. Умная, красивая девочка, она поехала учиться в Вологду в техникум, получила специальность – но работы там не нашла. Нет работы ей и здесь. Она сидит в этой тесной и темной зимовке, и какое ее ждет будущее, я не знаю.

Когда я говорю со своими университетскими друзьями, преуспевающими в новой жизни, и они пытаются убедить меня в том, что в стране несмотря ни на что происходят перемены к лучшему, я всегда рассказываю им о Светке Тюковой.

В последние годы в райцентре в Вожеге, как и везде, появились коммерческие палатки, люди с Кавказа покупают и увозят лес, торгуют. Есть какие-то договоры не то с финнами, не то со шведами. То, что не успели вычистить «товаришши», доделают господа.

А деревня живет своей жизнью. Или, вернее, своей смертью умирает…

Последний раз, когда я там был, случилось еще одно несчастье. Старший сын Нюры Цыгановой Леня, который развелся с женой и на радость матери вернулся в колхоз, вместе с безотказным Тюковым переставлял в соседней деревне двор. После этого, как водится, выпили. Идти домой было километра три. На полдороге, когда поднимались в крутую горушку, Леня упал. Тюков выбился из сил тащить его. Зашли в ближайший дом. Нюриного сына положили на печку – сами сели выпивать до утра. Несколько раз звали спящего присоединиться, но он молчал. Однако дурного никто не думал – просто сидели и пили. Наутро стали мужика будить, а он был уже холодный.

Рассказывая мне об этом по дороге на Большой мох, Нюра долго костерила ни в чем не повинного Тюкова, а потом горестно проговорила:

– Умер Леня. От факта сердца умер.

Деревня – это тоже факт моего сердца.