Текст книги "Ева и Мясоедов"

Лев Толстой, Столыпин и иеромонах Илиодор

3 января 1909 года Толстой записал в дневнике: «Два дня нездоровится, но душевное состояние спокойно и твердо. Все чаще и чаще думаю о рассказе, но сейчас утро, сижу за столом, примериваюсь и чувствую, что буду выдумывать. А как нужно, нужно написать, и, слава Богу, нужно, признаю нужным не для себя. За это время поправлял конец о Столыпине. Кажется порядочно».

17 января: «Затеянная мною вторая вещь может быть страшной силы. Это не значит, что я ожидаю ее действия на людей, видимого действия, а страшной силы обнаружения его закона. Очень хочется писать…»

Речь здесь идет о рассказе «Иеромонах Илиодор», и, таким образом, зимой 1909 года Толстой почти одновременно принялся работать над двумя текстами, героями которых стали в одном случае реальный человек по имени Петр Аркадьевич Столыпин, а в другом – вымышленный персонаж иеромонах Илиодор. Общего между этими фактами, на первый взгляд, нет.

Отрицательное отношение Толстого к Столыпину и неприятие его политики хорошо известны. В качестве примера можно сослаться на черновик неотправленного письма Толстого к русскому премьер-министру в том же 1909 году: «Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю теперь в России. Человека этого вы знаете и, странно сказать, любите его, но не понимаете всей степени его несчастья и не жалеете его, как того заслуживает его положение. Человек этот вы сами. Давно я уже хотел писать вам и начал даже письмо писать вам не только как к брату по человечеству, но как исключительно близкому мне человеку, как к сыну любимого мною друга. Но я не успел окончить письма, как деятельность ваша, все более и более дурная, преступная, все более и более мешала мне окончить с непритворной любовью начатое вам письмо. <…>

Письмо это пишу я только вам, и оно останется никому не известным в продолжение, скажем, хоть месяц. С первого же октября, если в вашей деятельности не будет никакого изменения, письмо это будет напечатано за границей».

Что же касается рассказа «Иеромонах Илиодор», то главный герой этого неоконченного произведения отставной гвардии полковник князь Иван Тверской решил удалиться от мира и стал, как пишет Толстой, «смиренным иноком» Илиодором. Он живет в уединенной келье, и поначалу новая жизнь приводит его в восторг, но в «конце этих трех лет с ним случилось то, что вместе с этими минутами, часами, днями восторга стали повторяться и минуты, и часы, и дни упадка духа, слабости, уныния».

Он, православный инок, засомневался в таинстве евхаристии: «И вдруг, о ужас, он совершенно неожиданно, ничем не подготовленный, почувствовал, что то, что он будет совершать, не поможет, не может помочь ему. Он вспомнил, как в прежнее время совершение этого таинства, когда он причащался у старца, возвышало его, и как теперь, когда он сам совершал его, как он был равнодушен – да, совершенно равнодушен – к этому.

– “Да ведь я сам причащусь, соединюсь с ним. Да кабы духом соединиться. А ведь это одна внешность…” И ужас охватил его. Он усумнился. И, усумнившись, понял, что в этом деле не было середины: или это точно великое таинство, или это – ужасный, отвратительный обман».

Это произведение, которому писатель придавал такое большое значение, весьма характерно для религиозных взглядов позднего Толстого, но возникает вопрос: почему автор дал своему герою имя Илиодор? Интересно это потому, что как раз в эти годы в России необыкновенной популярностью пользовался некий иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов), уроженец Дона, выпускник санкт-петербургской Духовной академии, который с одинаковым усердием громил и самого Льва Толстого и Петра Столыпина, собирая на свои проповеди тысячи людей.

«Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – писал о нем “Почаевский листок”. – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига».

Подвиги Илиодора заключались в том, что у себя в монастыре он вывесил портрет Толстого для всеобщего в прямом смысле этого слова оплевывания: паломники, проходя мимо портрета, в него плевали, а сам Илиодор говорил: «Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой». И вся эта ситуация несколько напоминает, а точнее иллюстрирует строки из толстовского «Ответа на определение Синода от 20–22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма».

«Оно есть, – писал Толстой об определении Синода, – наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. “Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты, старый черт… проклят будь”, – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами <…> 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: “Вот дьявол в образе человека”, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня избили бы…»

Именно к таким, переполненным ненавистью людям принадлежал Илиодор, и относительно толпы Толстой был также совершенно прав.

«Я видел слезы у старых жандармов, казаков, городовых и других далеко не слезливых людей, – писал полицейский чиновник в донесении, ныне хранящемся в Волгоградском областном архиве. – Эта тысячная рыдающая толпа, готовая за своего пастыря о. Илиодора идти, что называется в огонь и в воду, положить голову на рельсы, заморить себя голодом, производит крайне жуткое, необъяснимое впечатление… От такой ненормальной толпы народа можно ждать всяких неожиданностей».

Однако трагический парадокс этой ситуации заключается в том, что Синод и сам страдал от лиц, чьи действия в какой-то мере были спровоцированы его постановлением в связи с Толстым. И, прежде всего, от иеромонаха Илиодора.

Отношения сего несмиренного инока с духовными и светскими властями Российской империи складывались столь же неровно, сколь и с графом Толстым, хотя и в совершенно ином ключе. Еще в 1907 году Синод запретил Илиодору литературную (!) деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где обличал всех подряд: евреев, революционеров и писателей-декадентов, жег гидру революции, а заодно нападал на премьер-министра Столыпина, обвиняя его в покровительстве масонам и призывая сечь по средам и пятницам, дабы вышибить масонский дух. В 1909 году его пробовали запретить в служении, но Илиодор назвал постановление Синода «беззаконным и безблагодатным», и, таким образом, сложилась совершенно парадоксальная, едва ли не абсурдная ситуация, демонстрирующая драматизм и невероятную степень напряженности общественной жизни, доходящей до разрыва, столь характерной для России начала века. Лев Толстой, критикующий Столыпина за политику подавления революционного движения и смертные казни, Илиодор, поносящий Столыпина за потворство революции; Толстой, критикующий Синод, и Илиодор, делающий то же самое. И хотя критикивали они с разных сторон и по разным причинам, и хотя совершенно очевидно, что личности Толстого и иеромонаха Илиодора несоизмеримы, в глазах тогдашней публики по степени популярности, пусть не во всей России, но хотя бы в том же Царицыне, Илиодор мог с Толстым поспорить, и все это приводило к одному – к расшатыванию государственных устоев. И во всем была страшная безвыходность. Синод не мог поступить иначе: уже хотя бы тем фактом, что Толстой отрицал таинство евхаристии и объявлял его колдовством, он ставил себя вне Церкви. Толстой, у которого были свои убеждения, поступал тем единственным способом, который находил для себя возможным, Столыпин, который изо всех сил пытался удержать страну, объявив войну террористам, действовал в рамках закона, вызывая критику со стороны наиболее радикальных правых элементов. Смутное время, в которое Россия погрузилась, приводило к тому, что люди и их роли катастрофически не совпадали, и именно на этом фоне и появлялись столь зловещие фигуры, как царицынский иеромонах, выступавшие поборниками монархии и православия и оказавшиеся самыми страшными их врагами. И как показал дальнейший ход исторических событий, куда более страшными, чем граф Лев Николаевич Толстой, против которого так решительно выступил Святейший Синод.

Но вот вопрос: намеренно или случайно назвал Толстой своего героя Илиодором и знал ли он что-либо о реальном иеромонахе Илиодоре, его поносившем? На первый взгляд, это не более чем совпадение. Имя Илиодора ни в дневнике, ни в переписке Толстого не встречается, герой толстовского рассказа, пожилой и кроткий, совестливый князь Иван Тверской, не имеет ничего общего с честолюбивым, гордым царицынским миссионером, однако обращает на себя внимание одна вещь.

Рассказ Толстого оканчивается выписками из дневника главного героя: «15 сент. 1902 г. Да, все кончено. Нет выхода, нет спасения. Главное, нет бога – того Бога, которому я служил, которому отдал свою жизнь, которого умолял открыться мне, который мог бы слышать меня. Нет и нет его».

А дальше следуют наброски, из которых выясняется, что Толстой планировал провести своего протагониста через сомнения и хождения в народ, к революционерам, а далее за границу, а далее к Государю.

Рассказ, повторим, закончен не был, в ноябре 1910 года Толстого не стало, а вот жизненный путь иеромонаха Илиодора удивительным образом пересекся в некоторых пунктах с тем планом, который начертал своему персонажу Лев Николаевич Толстой. Писатель как будто нечто предугадал или напророчил тому, кто объявил себя его врагом.

Зимой 1911 года, когда активность Илиодора переполнила чашу терпения царицынских властей и Святейшего Синода, иеромонаха решено было перевести из Царицына на должность настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии. В феврале 1911-го в официальном органе Синода журнале «Русский инок» появилось сообщение о том, что приказом № 450 от 20 января 1911 года «иеромонах Царицынского Свято-Духовского монастырского подворья Илиодор назначен настоятелем Новосильского Свято-Духовского монастыря, Тульской епархии». 31 марта Синод постановил уволить Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря и за самовольный отъезд назначить двухмесячную епитимию «в пределах таврической епархии».

Однако на следующий день после отказа Илиодора покинуть Царицын и ввиду неизбежности полицейской акции Государь наложил резолюцию: «Иеромонаха Илиодора, во внимание к мольбам народа, оставить в Царицыне, относительно же наложения епитимий предоставляю иметь суждение Св. Синоду».

Существует также текст телеграммы, подписанной императором: «Разрешаю иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын на испытание в последний раз. Николай».

Здесь была одна очень существенная причина: за спиной у Илиодора стоял набирающий силу крестьянин села Покровского Тобольской губернии Григорий Распутин-Новый. Именно ему был обязан Илиодор своей непотомляемостью.

2 апреля вышло определение Святейшего Синода за номером 41, которое постановило «освободить иеромонаха Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря, Тульской епархии, за переводом его в распоряжение преосвященного Саратовского». Еще через день, 3 апреля, вышло распоряжение митрополита Антония (Вадковского) со ссылкой на волю Государя с дозволением Илиодору вернуться, а точнее остаться в Царицыне.

«Государю императору, во внимание к мольбам народа, благоугодно было 1 апреля разрешить иеромонаху Илиодору в Царицын из Новосиля. Митрополит Антоний».

«Распутин же был виноват в ошельмовании Св. Синода и премьера 1 апреля. Он хлыст и участвует в радениях, как братцы и иоанниты», – словно крик души вырвалось у другого Антония, архиепископа Волынского, и здесь очень четко расставлены акценты: на одной стороне Распутин с Илиодором, на другой – ошельмованные, униженные премьер-министр и Святейший Синод.

Василий Шульгин позднее писал о том, что Илиодор нагло и долго «тряс государя императора за шиворот», – к несчастью, все обстояло еще хуже. За шиворот Илиодор тряс Столыпина, Государь же был иеромонахом до известной степени очарован. Во дворце Илиодора зачислили в друзей монархии и заступничество за него местного населения и частью клира приняли за глас Божий. И поражение потерпел не один Столыпин. Не менее пострадавшим оказался в этой ситуации и Святейший Синод: «Вашему Величеству известно, что я глубоко чувствую синодальную и церковную нашу разруху и сознаю необходимость приставить к этому человека сильной воли и сильного духа, – обращался русский премьер в письме к Государю 26 февраля 1911 года, то есть в самый разгар истории с Илиодором. – Поэтому всякую перемену в эту сторону я считал бы благом для России. Но большою бедою было бы, если бы перемены в столь важной области, как церковная, общество связывало бы с политикой или партийностью <…>.

Я считаю направление проповедей Илиодора последствием слабости Синода и Церкви и доказательством отсутствия церковной дисциплины. Но при наличии факта, факта возвеличивания себя монахом превыше царя, поставления себя вне и выше государства, возмущения народа против властей, суда и собственности, я первый нашел, что, если правительство не остановит этого явления, то это будет проявлением того, что в России опаснее всего – проявлением слабости.

Поэтому я, Ваше Величество, неоднократно заявлял, что за действия по отношению к Илиодору, в период его открытого возмущения против Синода и даже Вашей царской воли, ответственен исключительно я. <…> Если теперь вся видимость обстоятельств (хотя по существу это и не так) сложится таким образом, как будто С. М. Лукьянов оставлен за Илиодора, то совесть моя будет меня мучить, что я не отстоял перед Вашим Величеством. Для государственного человека нет большего проступка, чем малодушие».

Это замечательное письмо можно считать своего рода символом веры государственного человека, в нем сказался весь Столыпин с готовностью взять на себя полноту ответственности, здесь открыто столкнулись не просто разные силы, но низость и благородство, тщеславие и забота о государстве, хаос и порядок, зло и добро, но в Царском Селе слова русского премьера, к несчастью, не были услышаны. Пренебрегший мнением Синода касательно нарушившего обет послушания монаха и мнением Столыпина касательно смены обер-прокурора, чья отставка в мае того же 1911 года была воспринята в обществе как наказание за противодействие Илиодору, Государь совершил одну из самых крупных ошибок своего царствования. Проповедник с красивым женственным лицом оказался таким же «учителем», как эсеры или большевики. Он, сжигавший чучело революции, в итоге этому чучелу послужил вернее многих, и вся его дальнейшая судьба – тому свидетельство. В Синоде, таком-сяком, бюрократическом, чиновничьем, раздираемом противоречиями, подневольном, либеральном, казенном – это увидели, в царском дворце – нет. Отмена Государем решения Синода и оставление в Царицыне Илиодора по воле императора и вынужденное согласие с этим решением митрополита Антония – а казалось бы, какая мелочь! – имело как для монархии, так и для Церкви самые трагические последствия. Распутин с Илиодором, эти два еще не самых великих в 1911 году исторических деятеля, два тогда еще почти частных лица, расшатывали и без того не слишком сильное доверие между Государем и Синодом (а заодно между Государем и Столыпиным, который также не мог не воспринимать отмену своего решения как проявление личного к нему недоверия).

Выразить свое отношение к графу Толстому Синод смог, а к открыто нарушившему церковную дисциплину иеромонаху Илиодору, «честолюбивому безобразнику», как охарактеризовал его Антоний Волынский, – нет. Этот перекос в церковной и государственной жизни Столыпин понимал едва ли не глубже всех. А. И. Гучков, к которому как угодно можно относиться и кем угодно называть, был, по существу, прав, когда в своих беседах с историком Н. А. Базили рассказывал: «В мои последние встречи со Столыпиным за несколько дней до его убийства, на Елагином острове он мне говорил с глубокой грустью о том, как такие явления расшатывают и дискредитируют, во-первых, местную правительственную власть, а затем эта тень падает и на верховную власть <…> С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах с П. А. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти».

«Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность – деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить)», – писал Толстой Столыпину еще в 1909-м. Год спустя Россия потеряла Толстого, еще через год – Столыпина, а Илиодор меж тем шел по стопам, предсказанным ему все тем же Львом Николаевичем. В конце 1911 года из-за своего непомерного честолюбия он поссорился с Распутиным, в 1912-м власти наконец-то взялись за него всерьез и назначили его во Флорищеву пустынь – монастырь, известный своим очень строгим уставом, где он сразу же заявил о своем желании снять с себя сан и отказаться от монашеских обетов.

В марте 1912 года с Илиодором встретился писатель Степан Семенович Кондурушкин, сообщивший Максиму Горькому, еще одному важному действующему лицу во всей этой истории: «Недавно я, списавшись с Илиодором, ездил по его приглашению во Флорищеву пустынь. Пробыл там у него три дня. Хотелось мне хорошенько с ним ознакомиться. Показался он мне человеком искренним и страстным в своей искренности. Многое сумбурное и дурное, что он делал, стало мне психологически, я бы даже сказал общественно, более понятным, ибо Илиодор символичен для настоящей русской жизни в известном, конечно, отношении <…> он теперь в состоянии некоторого душевного перелома».

В конце ноября 1912 года перелом совершился окончательно, и в Синоде было получено написанное кровью послание: «Я же отрекаюсь от вашего Бога. Отрекаюсь от вашей веры. Отрекаюсь от вашей Церкви. Отрекаюсь от вас как от архиереев…»

В Дивеевском монастыре существует предание о блаженной Паше Саровской: «Как-то приехал к ней иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов) из Царицына. Он пришел с крестным ходом, было много народа. Прасковья Ивановна его приняла, посадила, потом сняла с него клобук, крест, сняла с него все ордена и отличия – все это положила в свой сундучок и заперла, а ключ повесила к поясу. Потом велела принести ящик, туда положила лук, полила и сказала: “Лук, расти высокий…” – а сама легла спать. Он сидел, как развенчанный. Ему надо всенощную начинать, а он встать не может. Хорошо еще, что она ключи к поясу привязала, а спала на другом боку, так что ключи отвязали, достали все и ему отдали. Прошло несколько лет – и он снял с себя священнический сан и отказался от иноческих обетов».

В декабре 1912-го расстрига Сергей Труфанов вернулся в родную деревню, где женился и… повесил на стену портрет Льва Толстого, публично покаявшись: «Прости меня, священный прах великого, равного Христу, Старца, великолепного и блистательного Льва, без меры я издевался над тобой… тайный разум мой соглашался с тобой почти во всем твоем вероучении, но явно разум, наполненный учителями смесью из истины и лжи, восставал на тебя и вынуждал меня бить тебя».

Едва ли можно представить более горькую историческую насмешку, чем это «шутовское покаяние».

Однако на этом приключения монаха-расстриги не закончились. В 1914 году причастный к покушению на Распутина Илиодор бежал в Норвегию, где вернулся на литературную стезю и принялся писать свой знаменитый антираспутинский, а главным образом антимонархический памфлет под названием «Святой черт», в чем ему очень помогал устроивший его побег Алексей Максимович Горький, еще ранее давший отмашку Кондурушкину: «Дорогой Семен Степанович!

Мне кажется, – более того – я уверен, что книга Илиодора о Распутине была бы весьма своевременна, необходима, что она может принести многим людям несомненную пользу.

И я очень настаивал бы, – будучи на вашем месте, – чтоб Илиодор написал эту книгу. Устроить ее за границей я берусь.

Действуйте-ко! Право же, это очень хорошо!»

«Думаю, что в близком будущем к вам быть может явиться некий россиянин, довольно интересный парень, обладающий еще более интересными документами, – писал тот же Горький Амфитеатрову 29 июля 1914 года. – Было бы весьма чудесно, если бы вы помогли ему разобраться в хаосе его души и во всем, что он знает».

И несколькими абзацами ниже: «Любопытное совпадение: в 5-м году – поп предшествовал революции, ныне иеромонах. Будем надеяться, что в следующий раз эту роль станет играть архиерей».

Таким образом, парадоксально сбылись и предсказанное Толстым своему Илиодору отречение от Господа, и связь с революционерами, и заграница, и даже обращение к Государю, точнее к Государыне, которой Труфанов предлагал купить во избежание скандала свою пасквильную книгу, на что императрица ответила отказом. В 1917 году Труфанов вернулся в Россию, и после октябрьского переворота заявил о своей поддержке новой власти. «К октябрьской революции отношусь сочувственно, ибо после февральской революции остались помещики, купцы и фабриканты, которые пили народную кровь». После этого Труфанов попытался создать на царицынских землях коммуну «Вечного мира», объявлял себя «русским папой» и «патриархом», сотрудничал с ВЧК и в апреле 1921 года писал новому российскому «правителю»: «Глубокоуважаемый товарищ – брат Владимир Ильич!

С тех пор как я вышел из рядов попов-мракобесов, я в течение 9 лет мечтал о церковной революции. В нынешнем году (на Пасху) церковная революция началась в Царицыне. Народ, осуществляя свои державные права, избрал и поставил меня патриархом “Живой Христовой Церкви”. Но дело пошло не так, как я предполагал, ибо оно начато не так, как должно. Революция началась без санкции центральной Советской власти. Чтобы поправить дело и двинуть его по более правильному пути, я обращаюсь к Вам и кратко поясняю следующее: церковная революция имеет целью разрушить поповское царство, отнять у народных масс искаженное христианство и утвердить их религиозное сознание на основах истинного христианства или религии человечности. А все эти достижения церковной революции должны привести к одному: к примирению масс с коммунистическим устройством жизни.

Вести русскую массу к политической коммуне нужно через религиозную общину. Другим путем идти будет слишком болезненно.

Как Вы, Владимир Ильич, смотрите на это? Признаёте ли Вы какое-либо значение за церковной революцией в деле достижения русским народом идеалов социалистической революции? Если Вы интересуетесь затронутым вопросом, то не нужно ли будет приехать мне к Вам в Москву и лично побеседовать с Вами об этом, по моему мнению, весьма важном деле?

Прошу Вас ответить мне и написать мне краткое письмо о своем желании видеть меня и говорить со мной о церковной русской революции.

Остаюсь преданный Вам ваш брат-товарищ-гражданин Сергей Михайлович Труфанов (патриарх Илиодор)».

Религиозная община, искаженное христианство, разрушить поповское царство – все это выглядит зловещей пародией на толстовство, которым Илиодор-Труфанов увлекся, и в искаженном, дьявольском этом пересечении есть своя закономерность. Обезьянство и зловещая пародийность стали главными чертами утвердившегося в стране большевизма. Пародия на церковные службы, пародия на святых и их мощи. Пародия на Царство Божие на земле…

Однако есть вещи, которые подделать нельзя. Как бы ни были парадоксальным образом схожи жизненные пути двух жов – честолюбивого монаха-расстриги и усумнившегося несчастного толстовского инока, все ставит по местам смерть. Герой Льва Толстого, по замыслу автора, должен был взять на себя вину другого человека и принять казнь вместе с двумя разбойниками. А монах-расстрига, некогда Толстого проклинавший, а потом сравнивавший его со Христом и себя называвший русским папой и патриархом, в 1922 году покинул СССР и оказался в Берлине, а когда его европейская карьера не задалась, перебрался в Америку, где, по свидетельству М. Агурского, «обошел, наверное, все известные церкви и секты, не исключая ку-клукс-клана», написал несколько книг и работал, по разным данным, швейцаром в одной из нью-йоркских гостиниц или уборщиком в страховой компании. Известно также, что Труфанов обращался с письмом к владыке Феофану (Быстрову), некогда обучавшему его в петербургской Духовной академии: «Я сознаю мои непростительные грехи перед Святою Церковью и лично перед Вами и прошу, умоляю Ваше Высокопреосвященство помолиться обо мне, погибающем, чтобы принести Господу сокрушенное покаяние и избавиться от обольщения, в каком я находился».

Искренен он был или нет этот переменчивый человек, кто скажет? Впрочем, судя по всему, умер он не в лоне Православной церкви, а будучи баптистом. Произошло это в 1952 году.