Текст книги "Ева и Мясоедов"

От себя лично
Эссе

О Пушкине поневоле

1

Однажды я оказался без книг. Дело происходило в Словакии, я работал – мне очень нравилось это словосочетание – экстраординарным профессором в одном из тамошних университетов, читал лекции, проводил семинары и вел дипломные работы студентов, вечерами ходил в бассейн, играл с сыном в футбол, на выходные ездил в горы, лазил по пещерам. После Москвы это казалось санаторием – тишина, уединение, вольница… Да и городок наш Трнава был очень занятным. Его иногда называют маленьким Римом, в нем много костелов, старых домов, узких улочек, крепость с могучими стенами, земляные валы, мосты, и поначалу это очаровывало невероятно. Там можно было славно прогуливаться вечерами, когда зажигались уличные фонари, на улицах манили вывески: «Кавечка», «Пивичка», «Добра едла»[4]4
  «Кофе», «Пиво», «Вкусная еда» (словац.).


[Закрыть], к которой мы скоро привыкли, и не сразу я обратил внимание на одну странность: в квартире, куда нас поселили, не было книг. Ни на русском, ни на словацком, ни на каком ином. Пустота. С собой, понятное дело, мы привезли самое необходимое: учебники и словари – а вот чтобы почитать для души, такого не было. Интернет тогда был развит слабо, во всяком случае, дома у нас его не было, телевидение все на словацком, который только кажется не очень далеким от русского, как бы не так – поди разбери, чего там говорят. А кроме того, сын мой за неимением русской школы был отправлен в словацкую, где ему сразу пришлось несладко, но ведь и русскую программу надо было проходить – мы в Словакии оставаться навсегда не собирались. И вот стали мы искать в нашей Трнаве русские книги. Когда-то их было, наверное, много, но потом за ненадобностью стали списывать, и в городской библиотеке оказались только Пушкин и Гоголь. Причем не собрания сочинений, а вещи выборочные. У Пушкина – проза и «Евгений Онегин», у Гоголя – «Тарас Бульба». Так я стал читать их вслух своему десятилетнему мальчику. Он поначалу морщился, как чеховский кот, который с голодухи ест огурцы, а потом ничего, втянулся, просил какие-то вещи даже читать ему по нескольку раз и сам потом читал.

Гоголь ему нравился больше Пушкина, а я, перечитывая «Повести Белкина», «Дубровского» и «Капитанскую дочку», вдруг почувствовал себя словно герой шукшинского рассказа «Забуксовал», того самого, где отец слушает, как сын учит наизусть отрывок из «Мертвых душ» про птицу-тройку и вдруг ловит себя на вопросе: а кто в тройке-то едет? Жулик, мошенник едет! И идет с этим вопросом к учителю литературы, а тот просит сынишке о своих сомнениях не говорить. Вот и я, Пушкина перечитывая, стал задумываться над странностями его сочинений, которые прежде мне не бросались в глаза, а теперь вдруг стали видимыми. Попутно что-то записывая, забывая про этот сюжет и снова к нему возвращаясь. То, что из моих заметок получилось, ни на какое академическое литературоведение не претендует, и, возможно, не я первый на все эти вещи обратил внимание, а все это давно открыто, описано и найдены ответы на все вопросы и недоумения (как на самом деле и про Чичикова в птице-тройке шукшинский механик Роман Звягин не первый задумался, чего Шукшин, верней всего, попросту не знал), но все равно – вот они мои небольшие наблюдения и размышления.

2

В пушкинском мире нет многодетных семей. Кого бы мы ни взяли из его героев, почти все они – единственные дети у своих родителей, либо об их братьях и сестрах ничего не сообщается. Наследник всех своих родных Евгений Онегин (а это значит, и у его родных детей не было – что за чудеса такие?), Владимир Ленский, Евгений из «Медного всадника» и его невеста, его мечта Параша, армейский прапорщик Владимир Николаевич и Марья Гавриловна Р. из «Метели», Алексей Берестов и Лиза Муромская из «Барышни-крестьянки», Дуня Вырина из «Станционного смотрителя» (да и сам их создатель горемыка Иван Петрович Белкин – судя по всему, единственный сын). И не только в «Повестях Белкина» подобная демография. Владимир Андреевич Дубровский и Марья Кирилловна Троекурова из «Дубровского», Петр Андреевич Гринев и Марья Миронова из «Капитанской дочки» – все они единственные чада. Очевидно, что для тогдашней русской жизни это вещь невозможная. Семьи с одним ребенком встречались в России еще реже, чем сегодня семьи многодетные. Причем иногда эта исключительность автором мотивирована, как в «Барышне-крестьянке» или «Дубровском», где, соответственно, Алексея Берестова с Лизой Муромской и Владимира Дубровского с Машей Троекуровой воспитывают овдовевшие отцы (в «Дубровском» об отцах главных героев прямо сказано: «оба женились по любви, оба скоро овдовели, у обоих осталось по ребенку»), но чаще – нет. И если у родителей Петра Андреевича Гринева он единственный сын потому, что остальные восемь детей умерли в младенчестве, то объяснить, почему у коменданта Белогорской крепости Ивана Кузьмича Миронова и его супруги Василисы Егоровны лишь одна дочь Маша, просто невозможно. Не специальными же средствами пользовались они в своем XVIII веке и не высчитывали безопасные дни. При этом учитель Петруши Гринева француз Бопре соблазнил одновременно двух дворовых девок, кинувшихся сообща в ноги, – так что с размножением и деторождением в пушкинском мире все в порядке. И больше того, у самих Петра Андреевича Гринева и Марии Мироновой будет десять детей (равно как у единственной дочери Самсона Вырина Дуни – трое барчат), но – это все за кадром, в эпилоге, в многодетном русском будущем, про которое автор подробно не рассказывает, в лучшем случае иносказательно в стихах «Здравствуй, племя младое, незнакомое», а в прозе ему важны, интересны, близки молодые люди, выросшие в семейном одиночестве, в семейной исключительности.

Даже в пушкинских сказках подчеркивается эта единственность и создаются условия, чтобы ее обосновать. Единственный сын у царя Салтана царевич Гвидон, единственная (в качестве пародии на эту тему можно вспомнить сказку про «Царя Никиту и сорок его дочерей» – но это пародия!) дочь в «Сказке о мертвой царевне» (а вот семеро братьев – очевидная условность, они скорее братья по союзу, по ремеслу, чем по крови), у старика и старухи из «Сказки о золотой рыбке» почему-то вообще нет детей.

Один многодетный отец, правда, есть. Это Гаврила Петрович Троекуров, но все дети его беззаконные, рожденные в деревенском гареме, и семьей это при всем желании никак не назовешь.

Изображать многодетные семьи Пушкин не хотел даже тогда, когда сам стал отцом четверых детей. Он был чадолюбив, его письма к жене наполнены невероятной семейной нежностью, заботой, тревогой, но в его сочинениях эта родительская любовь, семейственность никак не отразилась, да и вообще родственные отношения представлены слабо.

И какая же тогда «Евгений Онегин» «энциклопедия русской жизни», если одну из ключевых тем этой жизни автор сознательно проигнорировал, а то и просто откровенно над ней посмеялся?

 
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они…
Итак, дай бог им долги дни!
 

За шутливостью этих строк – обозначение позиции. Это неприятие семьи биографически понятно – семья не просто не поддерживала поэта в его перипетиях, финансовых затруднениях, в трениях с властью, но была приставлена за ним надзирать, и тем не менее неужели это повод для того, чтобы отрицать, либо по меньшей мере игнорировать семью, как таковую, а при случае еще и посмеиваться над странностями семейного быта у простолюдинов?

Однако если посмотреть еще глубже, то можно заметить, что все не так просто. Родовые связи у Пушкина, конечно, есть, только они очерчены очень тонко, практически незаметно, прикровенно, в глубине повествования, а не на поверхности, как, скажем, в «Войне и мире». Вот сестры – Татьяна и Ольга Ларины. Ольга важна не потому, что она сестра Татьяны (про сестер, про сестринство потом Чехов или Лев да Алексей Толстые напишут), а потому, что, изображая милое семейство Лариных, и тут действительно была семья – русская, традиционная, Пушкин отдал, посвятил этой семье известные, хотя все равно очень ироничные строки про «привычки милой старины», про жирные блины на Масленице, подблюдны песни, но в качестве главной героини поэт взял ту, которая «в семье своей родной казалась девочкой чужой».

Можно так сказать: из-за своего книжного самовоспитания Татьяна была от этой традиционной, народной линии как бы отсечена, но в то же время именно она – «русская душою, сама не зная почему». Только что русского у девы, которая не играла со своими сверстницами в деревенские игры, была воспитана на иностранных романах – русских-то нет (вспомним знаменитый вопрос старой графини в «Пиковой даме»: «А разве есть русские романы?») и даже любовное письмо пишет на французском языке? И все-таки она русская! И не только потому, что она так близка со своей няней, а потому – что у нее душа-однолюбка. Поэтому Татьяна – русская, а Ольга – нет. Онегин ошибся, когда, читая ей мораль, сравнил девичью любовь с деревцем, которое каждый год сбрасывает старую и надевает новую листву. Онегин не увидел в Татьяне того, что в ней есть, – обреченности любить одного человека, и был за это прежестоко наказан, равно как Ленский, приписывающий Ольге отсутствующие черты, был наказан тоже.

3

Тут еще более интересный вопрос: кто из сестер истинная дочь своей матери – любимица Лариных Ольга или дикарка Татьяна? На первый взгляд, конечно, Ольга. Татьяна чужда своей матери, она не из тех девочек, которые берут в руки куклу, чтобы важно повторять ей уроки маменьки. Но вот какая штука: именно судьбу маменьки Татьяна и повторит, причем, если у Татьяны все будет очень серьезно, то у ее матушки это, скорее, пародия на серьезность. То есть пародия предшествует оригиналу. Вспомним: история любви этой женщины, чье имя мы знаем только во французском варианте Pachette (именно так обращается к ней ее кузина Алина в седьмой главе, когда Татьяну привозят в Москву на ярмарку невест) фактически предвосхищает судьбу Татьяны. В молодости влюбленная в славного франта, игрока и сержанта гвардии Грандисона (и тут опять ирония: Грандисон, герой романа Ричардсона «Кларисса Гарлоу» – образец добродетельного молодого человека), который был известен Pachette со слов ее начитанной кузины), она выходит замуж за нелюбимого человека, смиряется со своей долей и остается верна мужу до гробовой доски (Дмитрий Ларин, как мы помним, оплакан «верною женой»). В сущности, это тот же самый идеал. Разница лишь в том, что Pachette ее муж благоразумно увозит в деревню, где она обучается управлять супругом, солить грибы, ходить по субботам в баню и, не спросясь мужа, бить служанок, а нелюбимый муж Татьяны, наоборот, из деревни приводит свою супругу ко двору, где ей все постыло.

Но это делает не он, а – сам Пушкин. Он перебрасывает своих героев туда, куда ему угодно. Он – властелин своих колец и Татьяне, как и ее матери, поразительным образом приписал две добродетели: первая – женщина может любить только один раз и только одного мужчину, вторая – женщина может принадлежать только одному мужчине. Если мужчины совпадают – это ее счастье. Если нет – значит, нет.

То есть Пушкин играет смыслами, крутит свой кубик-рубик, где все связано, все переплетено, ткет узор, охмуряет, обаяет, соблазняет; он неслучайно видел своим главным читателем уездную барышню с книгою в руках, он на пару с собственной Музой, той самой, что «близ вод, сиявших в тишине» ему явилась, морочит голову этим барышням, начиная, по крайней мере, с «Руслана и Людмилы»; он знает, что девочки любят сентиментальничать, а мальчики – повесничать, и пишет для первых, но оказалось, что этот путь – сентиментальный, насмешливый, легкомысленный, несерьезный, игривый и игровой – превратился в самый важный и верный в русской литературе.

Позднее это очень точно сформулировал Блок, назвавший имя Пушкина веселым. Пушкин взял на себя так много этого веселья, что невольно шедшие за ним, отпустившие бороды классики были обречены на серьезность и на серьезное истолкование Пушкина, даже насмешливый пушкинский тон в отношении Алексея Берестова, возжелавшего жениться на крестьянке, отольется в мрачную решимость князя Нехлюдова стать мужем Катюши Масловой, чья судьба, в свою очередь, опрокидывает «легкомысленный» сюжет из жизни Авдотьи Самсоновны Выриной.

А всемирная отзывчивость, которую проповедовал Достоевский… Какая отзывчивость, если в мире Пушкина никто толком не понимает и ни на один язык перевести не могут? Всемирная отзывчивость была у самого Федора Михайловича, как и у Льва Николаевича, или Антона Павловича, а вот Пушкин – наше все, но ударение здесь надо делать на оба слова, он – наше все, только наше и ничье другое, только нам понятное и никому другому. Пушкиным надо уколоться в младенчестве, услышать это чудное: «Здравствуй, князь, ты мой прекрасный! Что ты тих, как день ненастный?» или: «Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась» и навсегда пропасть. А как это переведешь?

Значит ли это, что он вовсе не был серьезен? Просто не умел таким быть? Да нет, конечно. У него есть святое за душой, где ирония неуместа. И это святое – таинство брака. Надсмеявшийся над ним в «Графе Нулине», Пушкин чрезвычайно серьезно стал относиться к венчанному браку, после того как обвенчался сам или, по крайней мере, когда стал к венчанию всерьез готовиться. В сущности именно об этом – о неотменимости венчания – толкуют и «Метель», и «Дубровский».

«Поздно, Дубровский. Я обвенчана…»

Обвенчана и Марья Гавриловна и поэтому не может выйти замуж ни за кого, кроме того человека, который из-за непростительного легкомыслия сыграл с ней злую шутку зимней ночью 1812 года.

«Так это были вы? И вы меня не узнаёте?»

Здесь – непереходимая черта. Красная линия.

«…я другому отдана; я буду век ему верна».

Он очень хотел, чтобы так было и в его жизни. Может быть, своим творчеством, всеми возлюбленными героинями вымаливал. Не получилось.

4

Но это все – дела дворянские. Здесь он строг, беспощаден, здесь предъявляет суровый счет, зато с удивлением вглядывается в народную жизнь и запечатлевает совсем другие нравы и другие отношения между мужьями и женами, для него немыслимые.

Вот отрывок, не вошедший в основную редакцию «Путешествия в Арзрум».

«– Какие вести? – спросил я у прискакавшего ко мне урядника, – все ли дома благополучно?

– Слава богу, – отвечал он, – старики мои живы; жена здорова.

– А давно ли ты с ними расстался?

– Да вот уже три года, хоть по положению надлежало бы служить только год…

– А скажи, – прервал его молодой артиллерийский офицер, – не родила ли у тебя жена во время отсутствия?

– Ребята говорят, что нет, – отвечал веселый урядник.

– А не б<лядова>ла ли без тебя?

– Помаленьку, слышно, б<лядова>ла.

– Что ж, побьешь ты ее за это?

– А зачем ее бить? Разве я безгрешен?

– Справедливо; а у тебя, брат, – спросил я другого казака, – так ли честна хозяйка, как у урядника?

– Моя родила, – отвечал он, стараясь скрыть свою досаду.

– А кого бог дал?

– Сына.

– Что ж, брат, побьешь ее?

– Да посмотрю; коли на зиму сена припасла, так и прощу, коли нет, так побью.

– И дело, – подхватил товарищ, – побьешь, да и будешь горевать, как старик Черкасов; смолоду был он дюж и горяч, случился с ним тот же грех, как и с тобой, поколотил он хозяйку, так что она после того тридцать лет жила калекой. С сыном его случись та же беда, и тот было стал колотить молодицу, а старик-то ему: “Слушай, Иван, оставь ее, посмотри-ка на мать, и я смолоду поколотил ее за то же, да и жизни не рад”. Так и ты, – продолжал урядник, – жену-то прости, а выб<ляд>ка посылай чаще по дождю.

– Ладно, ладно, посмотрим, – отвечал казак уряднику.

– А в самом деле, – спросил я, – что ты сделаешь с выб<ляд>ком?

– Да что с ним делать? Корми да отвечай за него, как за родного.

– Сердит, – шепнул мне урядник, – теперь жена не смей и показаться ему: прибьет до смерти.

Это заставило меня размышлять о простоте казачьих нравов.

– Каких лет у вас женят? – спросил я.

– Да лет четырнадцати, – отвечал урядник.

– Слишком рано, муж не сладит с женою.

– Свекор, если добр, так поможет. Вот у нас старик Суслов женил сына да и сделал себе внука».[5]5
  Цит. по: Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. – М., ГИХЛ, 1959–1962. Том 5. Романы, повести. С. 567–568.


[Закрыть]

Эти строки он оставил в черновиках, но и в «Онегине» читаем про судьбу Таниной няни:

 
Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет.
А было мне тринадцать лет.
 

(В школе мы хихикали, когда это читали.)

И несколькими строками ниже:

 
…Да ты не слушаешь меня.
 

Татьяна и вправду не хочет няню слушать, и не только потому, что слишком занята собой, своей любовью, но и потому, что ей нянин рассказ не поможет, ничего общего у них в этом деле нет. Тут пропасть пролегла между двумя русскими душами и между двумя сословиями, и вряд ли поймут эти урядники и казаки все сложные «заморочки» пушкинских барышень, как те не поймут своих народных сестер. Впрочем, в «Капитанской дочке» автор попытается два этих мира если не сблизить, то каким-то образом сопоставить, соотнести.

5

Однако вот странность, а вернее – художественная закономерность. Насколько скуп, лаконичен и даже однообразен Пушкин не только в языке своей нагой, по чьему-то дивному определению, прозы, но и в ее сюжетных ходах и поворотах. Обратимся еще раз к «Барышне-крестьянке» и «Капитанской дочке». Общего между ними, казалось бы, немного, но совпадения в судьбах и поступках героев, а также в авторских описаниях отдельных эпизодов поразительны – вплоть до употребления одинаковых слов.

Вот как, например, изображается встреча Лизы Муромцевой с Алексеем Берестовым в «Барышне-крестьянке» и Маши Мироновой с Екатериной Второй в «Капитанской дочке».

«Барышня-крестьянка»: «На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Весь дом еще спал. <…> Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, казалось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают государя…»

«Капитанская дочка»: «На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени».

Обе девушки идут одни по своим утренним дорогам, и в обоих случаях путь им преграждают собаки, а следом за ними появляются хозяева и просят не бояться.

«Барышня-крестьянка»: «И так она шла, задумавшись, по дороге, осененной с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная лягавая собака залаяла на нее. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: “tout beau, Sbogar, ici…”, и молодой охотник показался из-за кустарника. “Небось, милая, – сказал он Лизе, – собака моя не кусается”».

«Капитанская дочка»: «Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга <…> Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: “Не бойтесь, она не укусит”».

В обеих повестях владельцы собак «пристально» глядят на своих юных собеседниц и не желают быть узнанными. Алексей называет себя камердинером молодого тугиловского барина, чтобы уравнять свои отношения с хорошенькой крестьянкой, а сорокалетняя дама в белом утреннем платье из «Капитанской дочки» (и также в белом утреннем платье Лиза будет читать решительное письмо Алексея и не услышит, как он войдет в комнату) уклончиво говорит, что «бывает при дворе», но читатель легко догадывается, кто она на самом деле.

Иногда перекличка одинаковых мотивов построена по принципу противопоставления.

После встречи с Алексеем Лиза возвращается домой, и отец хвалит ее за раннюю прогулку. «Нет ничего здоровее, – сказал он, – как просыпаться на заре».

Возвращение домой (точнее, в тот дом, где она остановилась) Марьи Ивановны зеркально противоположно: «Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки».

Наконец и само переодевание дворянской девушки в крестьянское платье в одной из повестей служит легкомысленной и веселой проказой («Она примерила обнову и призналась перед зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась»), а в другой необходимо для спасения и выглядит зловеще.

«Ступайте, ступайте домой; да коли успеешь, надень на Машу сарафан», – говорит капитан Миронов жене, и это последние его слова, к ней обращенные.

В этом же наряде мы видим Машу пленницею Швабрина: «На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба».

Совпадение, впрочем, не только в деталях, но и в характерах и в историческом контексте. Берестов-старший, оставивший службу в 1797-м, похож крутостью на Андрея Петровича Гринева, вышедшего в отставку премьер-майором в 17… году. Бойкая девка Палашка, единственная крепостная Мироновых, которая заставила «плясать по своей дудке» изменника-урядника Максимыча и надоумила Машу передать через него письмо Гриневу с просьбой о спасении, напоминает Настю из «Барышни-крестьянки», «бывшую в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии». Маша своей решительностью похожа на Лизу Муромскую и отличается от томной Марьи Гавриловны из «Метели». В обеих повестях молодые люди, желающие жениться на любимых ими девушках, сталкиваются с непреклонной волей отцов, но если Гринев покоряется, то младший Берестов нет, однако судьба героев устраивается благодаря сметливости их возлюбленных.

Такого рода автоцитат, автопародий, реминисценций из собственных произведений, повторов и перекличек у Пушкина сколько угодно. Сцена чтения Лизой-Акулиной письма Алексея, в котором он просит ее руки, и, увлеченная, она не слышит, как он входит, есть не что иное, как парафраз восьмой главы «Онегина», когда Евгений застает плачущую Татьяну за чтением своего письма, и в обоих случаях следуют решающее объяснение между героями и развязка; только в «Барышне-крестьянке» Лиза напускает на себя строгость, и все оканчивается счастливо, а в «Евгении Онегине» Татьяна светскую маску откидывает и Онегина навсегда покидает.

Делалось ли это Пушкиным сознательно? Намеренно ли он отсылал читателя «Капитанской дочки» к «Повестям Белкина», а «Повестей Белкина» – к «Евгению Онегину», особенно если учесть, что писались они почти одновременно в Болдине знаменитой осенью 1830 года, получившей впоследствии название Болдинской? Едва ли. Скорее просто использовал первое, что приходило ему на ум, что под руками было. Образно говоря, кубиков у Пушкина было мало, но дома он строил гениальные.

И все же совпадение деталей между «Барышней-крестьянкой» и «Капитанской дочкой» не просто случайность или результат пушкинской небрежности, своего рода поэтической лености или экономности. Более поздняя по написанию «Капитанская дочка» по отношению к «Барышне-крестьянке» опять, как и в связке Татьяна и ее мама, что-то вроде пародии наоборот, водевиль, оборачивающийся трагедией, или же трагедия, несущая в себе черты водевиля. Она вся построена на их столкновении, на диалоге серьезного и иронического, трагического и комического (это можно особенно ясно увидеть в образе родителей Маши Мироновой, чья смешная, едва ли не простаковская а-ля Фонвизин жизнь противопоставлена их страшной и героической смерти).

Там, где речь идет о Пугачеве и народном восстании, Пушкин суров и далек от игры. Но и ироническое начало повествования в «Капитанской дочке» – с французом Бопре и двумя кинувшимися в ноги гриневской матушке соблазненными им дворовыми девушками и окончание, когда Маша Миронова едет в Царское село к государыне и просит у нее не справедливости, но милости, при всей своей серьезности и парадоксальности последней мысли максимально приближено к пародийному тону «Повестей Белкина». Особенно эта пародийность проявляется в образе жены станционного смотрителя (sic!) и племянницы придворного истопника Анны Власьевны, которая принимает участие в судьбе Маши Мироновой, рассказывает ей о распорядке дня императрицы и о которой сама Екатерина «промолвила с улыбкой: – А! знаю».

Наконец, и последние строки записок Петра Андреевича Гринева заканчиваются по-белкински комично: «Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню…»

Для 19 октября 1836 года – даты, которая стоит под текстом повести, – это почти что пушкинская мечта, увы, неосуществленная.

6

При всем том, что в «Капитанской дочке» очень много иронии, перемежающейся с повествованием серьезным, еще в большей степени эта повесть написана по законам волшебной сказки. Герой ведет себя щедро и благородно по отношению к случайным и необязательным, казалось бы, людям – офицеру, который, пользуясь его неопытностью, обыгрывает его в бильярд, платит сто рублей проигрыша, случайного прохожего, который вывел его на дорогу, угощает водкой и дарит заячий тулуп, и за это позднее они отплачивают ему добром. Так Иван-царевич бескорыстно спасает щуку или горлицу, а они за это помогают ему одолеть Кащея.

Дядька же Гринева Савельич (в сказке это был бы «серый волк» или «конек-горбунок») при несомненной теплоте и обаянии этого образа сюжетно выглядит как помеха гриневской сказочной правильности: он против того, чтобы «дитя» платило карточный долг и награждало Пугачева, из-за него Гринева ранят на дуэли, из-за него он попадает в плен к солдатам самозванца, когда едет выручать Машу Миронову. Но в то же время Савельич заступается за барина перед Пугачевым и подает ему реестр разграбленных вещей, благодаря чему Гринев получает в качестве компенсации лошадь, на которой совершает выезды из осажденного Оренбурга. Тут нет нарочитости. В прозе Пушкина незримо присутствует сцепление обстоятельств, но оно не искусственно, а иерархично. Иначе говоря, Провидение (но не автор, как, например, Толстой в «Войне и мире», убирающий со сцены Элен Курагину, когда ему необходимо сделать Пьера свободным) ведет героев Пушкина. Это нисколько не отменяет известную формулу «какую штуку удрала со мной моя Татьяна… замуж вышла» – просто судьба Татьяны в данном случае и есть проявление высшей воли, которую ей дано распознавать. И такой же дар послушания есть у бесприданницы Маши Мироновой, которая мудро не торопится замуж за Петрушу Гринева (вариант попытки брака без родительского благословения полусерьезно-полупародийно представлен в «Метели»), а полагается на Провидение, лучше знающее, что надо для ее счастья и когда придет его время. В пушкинском мире все под присмотром, но все же и Маша Миронова и Лиза Муромская были счастливее Татьяны Лариной. Почему – Бог весть. Это мучило Розанова, для которого усталый взгляд Татьяны, обращенный к мужу, перечеркивает всю ее жизнь, но единственное, чем могла бы она утешиться, – тем, что именно она стала женским символом верности, черты, которую почитал Пушкин и в мужчинах и в женщинах, хоть и вкладывал в них разные смыслы. И не только его.

Любопытно, что Лев Толстой против этой узурпации женской доли восстал. Наташа Ростова и Татьяна Ларина суть антиподы. Толстой изображает Наташу Ростову в соответствии с прямым переводом ее имени – родной, душой своей семьи. Она-то уж точно ребенок не чужой, да и Наташина влюбчивость, не книжная, а живая, жадная, безрассудная – весь девичий «список» ее побед от Бориса Друбецкого до Пьера Безухова, ее неумение ждать, нежелание учиться властвовать собой, полное отсутствие du comme il faut, подчеркнутая естественность графинюшки – это все иное, не татьяно-ларинское. И делалось это Толстым, скорее всего, сознательно. Толстой восстал против Пушкина, однако не прямо, а косвенно, художественно, споря с ним через женские образы, через отношение к искусству, театру прежде всего.

…Один из самых устойчивых мотивов в «Капитанской дочке» – мотив девичьей невинности, девичьей чести, так что эпиграф к повести «Береги честь смолоду» может быть отнесен не только к Гриневу, но и к Маше Мироновой, и ее история сохранения чести не менее драматична, чем его. Угроза подвергнуться сексуальному насилию – самое страшное и реальное, что может произойти с капитанской дочкой на протяжении практически всего повествования. Ей угрожает Швабрин, потенциально ей угрожают Пугачев и его люди (не случайно Швабрин пугает Машу судьбой Лизаветы Харловой, жены коменданта Нижнеозерской крепости, которая после того, как муж ее был убит, стала наложницей Пугачева), наконец, ей угрожает и Зурин. Вспомним, что, когда солдаты Зурина задерживают Гринева как «государева кума», следует приказ офицера: «отвести меня в острог, а хозяюшку к себе привести». И потом, когда все разъясняется, Зурин просит извинения перед дамой за своих гусар.

А в главе, которую Пушкин исключил из окончательной редакции, знаменателен диалог между Марьей Ивановной и Гриневым, когда оба оказываются в плену у Швабрина:

«– Полно, Петр Андреич! Не губите за меня и себя и родителей. Выпустите меня. Швабрин меня послушает!

– Ни за что, – закричал я с сердцем. – Знаете ли вы, что вас ожидает?

– Бесчестия я не переживу, – отвечала она спокойно».

А когда попытка освободиться заканчивается неудачей, раненый изменник Швабрин издает точно такой же приказ, как и верный присяге Зурин (носящий в этой главе фамилию Гринев):

«– Вешать его… и всех… кроме ее…»

Женщина у Пушкина – главная военная добыча и самое беззащитное на войне существо. Как сберечь честь мужчине, более или менее очевидно. Но девушке?

Этот вопрос, наверное, автора мучил, неслучайно он так настойчиво возвращается к судьбе жены капитана Миронова Василисы Егоровны, которую после взятия крепости пугачевские разбойники «растрепанную и раздетую донага» выводят на крыльцо, а потом ее, опять же нагое, тело валяется у всех на виду под крыльцом, и только на другой день Гринев ищет его глазами и замечает, что оно отнесено немного в сторону и прикрыто рогожею. В сущности, Василиса Егоровна берет на себя то, что предназначалось ее дочери, и отводит от нее бесчестье.

Своего рода комической антитезой представлениям повествователя о драгоценности девичьей чести служат слова командира Гринева генерала Андрея Карловича Р., который, опасаясь того же, что стало нравственной пыткой для Гринева («На дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с бедной девушкой?»), совершенно по-немецки, житейски практично и в духе белкинского «Гробовщика» рассуждает: «…лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, Бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица».