Текст книги "Ева и Мясоедов"

Речь друга жениха[7]7
  Впервые произнесена на вручении Е. Г. Водолазкину литературной премии Александра Солженицына.


[Закрыть]

У «друга жениха» есть своя привилегия, поэтому у меня будет не доклад, а скорее размышления о творчестве Евгения Германовича и личные воспоминания. Мы познакомились сначала заочно благодаря замечательному ученому, моему однокурснику, Алексею Алексеевичу Гиппиусу. Однажды Алеша сказал, что есть у него хороший знакомый, ученый в Питере, который написал роман, и спросил, не соглашусь ли я этот роман прочитать. Я согласился, хотя, в общем, все мы понимаем, что люди пишущие относятся к такого рода просьбам весьма настороженно. Это был роман «Соловьёв и Ларионов». И мне он очень понравился – классный роман, я оценил и его иронию, и серьезность, и глубину, и игру с историей. У романа, кстати, была хорошая судьба. Сегодня больше говорят о троекнижии «Лавр», «Авиатор» и «Брисбен», а начинал Водолазкин именно с «Соловьёва и Ларионова», который, если не ошибаюсь, в 2010 году попал в короткий список «Большой книги», и тогда же Владимир Семенович Маканин, который очень высоко эту книгу оценил, сказал, что Женя не получил премию только потому, что имя было тогда никому не известно. Но я запомнил свое тогдашнее ощущение от романа: есть жанр «физики шутят», а тут – «шутят литературоведы». Серьезный ученый решил ну просто отдохнуть, для него это какая-то разрядка, игра, может, хулиганство, и дальнейшего развития литературный сюжет не предполагал, потому что человек выплеснул, что у него накопилось, излишки творческие, литературные, а дальше будет опять заниматься научной работой. Так я думал, но, к нашему счастью, все произошло иначе, и следующим произведением Водолазкина стал роман «Лавр».

Мне о нем Женя рассказывал в Ясной Поляне, как раз тогда он вошел в наш яснополянский круг, и помню, как мы ходили по парку, помню эту дорогу от гостиницы к усадьбе, мы тогда познакомились уже очно, и был очень интересный разговор о древнерусской литературе, о «Слове о полку Игореве». Меня всегда интересовало, почему «Слово» стоит особняком в древнерусской литературе, почему ничего другого похожего нет, как оно могло уцелеть, и Женя объяснял, рассказывал, это было ужасно интересно, и потом я частично использовал эти мотивы в своем последнем романе «Душа моя Павел», так что у нас было какое-то взаимное обогащение. Именно тогда он поведал мне о замысле «Лавра», напирая на то, что это роман неисторический и что это чрезвычайно важно. Ну, исторический, неисторический, я не придал этому большого значения, и вообще пусть будет в нашей литературе еще один роман, но потом, когда стал читать, «Лавр» меня поразил.

Я понимаю, что о «Лавре» очень много написано, говорено, и признаваться в своей любви, в своем восхищении этим романом – значит, ломиться в открытую дверь, но, во-первых, у нас жанр такой, мы должны восхищаться нашим лауреатом, что мы все искренне и делаем, а во-вторых, я читал эту книгу, когда она не была еще напечатана, и сарафанного радио, этого шлейфа, который теперь за «Лавром» тянется, не было. Хорошо помню свои ощущения после самых первых страниц: «Да этого не может быть!» Я думал, что в русской литературе такой книги уже не может появиться, что наша литература пошла в другую сторону. Не то что она стала хуже, нет, у нас замечательная литература, и тонкая, и изощренная, и стилистические приемы, и все что угодно, но вот чтобы появилась такая книга, с таким дыханием, вот эта пушкинская «даль свободного романа», и этот герой, и интонация… Но это произошло, и ощущение чуда, с которым я эту книгу воспринял, во мне очень живо, для меня важно, невероятно сильное чувство.

Я много где встречал людей, которым, как выразилась одна девушка, почитательница Евгения Германовича, мы с ней познакомились в городе Сантьяго в Чили, «Лавр» «снес крышу», и поскольку Женя тоже собирался туда на книжную ярмарку, он сказал: «Я приеду, я поставлю ей крышу на место». С «Лавром» у меня была еще одна история, которую я, правда, уже рассказывал, но, может быть, не все ее знают.

Я в ту пору работал на филологическом факультете МГУ, читал курс современной литературы, вел семинары, ну и, в том числе, в программу вошел «Лавр». Это уже был 5 курс, и девочка, выпускница, стала говорить, что она прочитала роман и он ей невероятно понравился.

– Я даже плакала, – сказала она.

Я посмотрел на нее, мне было очень приятно, и спросил:

– Ну, хорошо, скажите, в каком веке происходит действие?

Она:

– Не помню.

Я говорю:

– Ну, милая, все-таки МГУ, филфак, альма-матер, простой вопрос, вы выпускница, вам диплом получать, а вы не знаете, в каком веке происходит действие, ну подумайте, вспомните.

Она правда не может вспомнить, хотя я верю, что прочитала, любит, но, видимо, настолько увлеклась сюжетом, героями, как-то очень сердечно это все приняла, что не может ответить на элементарный вопрос. А я должен был поставить ей какую-то оценку. И тогда я достаю мобильный телефон, набираю Водолазкина и говорю:

– Женя, вот такая история, девочка говорит, что нравится ей очень твой роман, что она плакала, но она, к сожалению, не знает, в каком веке происходит действие, что мне ей поставить?

И Женя в ответ произносит совершенно гениальную фразу:

– Она права, времени нет, ставь «пять».

«Лавр» стал событием. А что делать после «Лавра», куда двигаться, о чем дальше писать? То есть психологически можно понять человека, который написал такую книгу, это высота, но куда двигаться дальше? И здесь, с моей точки зрения, «Авиатор» и «Брисбен» – история о том, что писатель сумел найти путь, или его нашел путь. Для меня особенно значим «Брисбен», совсем недавний роман. Каждый пишущий знает, что последняя книга – самая важная, ему более всего необходимы отклики на нее. Мне приходится, как многим из нас, кто профессионально связан с литературой, читать много разных книг современных авторов, которые присылают на премии или еще как-то присылают, дарят, тем более, что я работаю в Литературном институте. И часто бывает, что ты не продвигаешься дальше десяти страниц, или тебе не хочется читать до конца, все уже понятно, от этой книги ничего не получишь: она либо не слишком удачно написана, либо написана удачно, но в ней мало мысли или мало чувства, не знаю, как это объяснить, чтобы никого не обидеть, – просто хочу сказать, что когда я читал «Брисбен», у меня, наоборот, было то дивное, почти детское чувство, которое я давно уже не припомню в себе, в читателе. Это чувство, когда тебе жалко, что книга скоро закончится. Хочется, чтобы она была больше и больше. И я об этом Жене и писал, и говорил, что там ведь, как мне кажется, как я ее воспринял, более подробно, более медленно, более детально, с большей любовью, с какой-то тщательностью выписано детство, отрочество героя. А дальше, ну, оно понятно, и жизнь у человека ускоряется, и время ускоряется, и впечатления, может быть, уже не такие острые, и поэтому действие более стремительно несется, и мне было очень обидно, хотелось сказать автору: постой, не гони, расскажи еще что-то про это, расскажи, там, про тот же путч 1991 года в Питере, потому что мы были в Москве, мы понимаем, как в Москве все это происходило, а ты был там, в городе на Неве, как Борис Николаевич предлагает называть этот город вслед за Александром Исаевичем, хотя мне лично слово «Петербург» очень нравится, и даже, думаю про «Ленинград» страшную вещь скажу: у меня отрицательное отношение к Ленину, но все-таки с Ленинградом связана ленинградская блокада, это не выкинешь, она ленинградская, она не невская, не петербургская, не петроградская, и поэтому ее из истории никуда не денешь, и с этой точки зрения хотя бы Ленинград, это название, этот топоним никуда не денешь. Повторюсь: роман на меня произвел невероятно сильное впечатление, потому что история жизни, а насколько этот герой автобиографичен, квазиавтобиографичен, об этом, скорее, судить самому автору.

Я понимаю, что там много важных черт и подробностей, и на одной из них мне хотелось бы, может, чуть-чуть подробнее остановиться, понимаю, что это тема политическая, актуальная, но мне кажется, хорошо, что литература ею занимается. Это – тема Украины.

Сегодня 18 апреля (2019 года), и через два дня будут выборы на Украине, мы не знаем, что будет дальше. Если бы мне кто-нибудь сказал в 2012-м, в 2013 году, что будет то, что сейчас, я бы в это никогда не поверил. Конфликты, трения, все что угодно, но именно этот самый худший, самый ужасный сценарий, который развивается, и пропагандистский кошмар с обеих сторон… Так вот у меня ощущение, что роман «Брисбен» – это попытка встать поперек этого кошмара. Во всяком случае, я это именно так прочитал. Водолазкин вопреки свистопляске ненависти, которая с обеих сторон развивается, сейчас не хочу судить, кто лучше, кто хуже, кто прав, кто виноват, пытается в этом безумии отыскать что-то здравое, отыскать разумное. В романе очень важна тема отца, отец – украинец, он говорит только по-украински, а украинский текст подчеркивает естественное, органичное взаимодействие языков, культур, и при этом, не бесконфликтность, не лакировка, не речевка в советском духе. Нет, там все серьезно, проблематично, там показан человек, который отстаивает украинскую идентичность. Одна из самых напряженных, драматичных сцен, когда главный герой приезжает на похороны отца – это как раз происходит во время Майдана – и на этом Майдане он чуть не погибает, и потом у него со сводным братом происходит очень острый диалог об отношениях России и Украины, ну, понятно, что в феврале 2014 года, может быть, вопрос не стоял так остро, как сейчас. Думаю, этот диалог уже проливает свет на будущие события, и мне кажется, что Водолазкин делает очень важную работу.

Если бы нужно было отправлять посла на Украину, я бы отправил Евгения Германовича. Правда, я понимаю, что у него свои жизненные планы и вряд ли он согласится, но мне кажется, что вот именно такой человек, который в Киеве родился, учился в киевской школе, который знает украинский язык, ученик Дмитрия Сергеевича Лихачева и блистательный филолог, именно такой уровень разговора, проблематики – это то, чего нам сегодня в отношениях с Украиной не хватает. Вот тревожное пришло известие, что на Украину запрещен ввоз российских книг ряда издательств, не знаю, попала ли в этот список «Редакция Елены Шубиной», но очень может быть, что да, попала. Это печальный факт, очень бы хотелось, чтобы этот роман был прочитан, потому что такой любви к Украине, к украинскому языку, к украинскому этносу я давно у нас не встречал. И если бы этот роман был переведен на украинский, я надеюсь, что это все-таки произойдет, – не все же с ума сошли, и у нас, и там – и люди прочитали бы этот роман, это могло бы быть очень важным шагом.

Мысленный волк пришел ко мне сам

Я никогда не планировал свои романы, не продумывал заранее сюжет или композицию, не знал, чем они закончатся и что с моими героями станется. Это относится ко всем романам, а их насчитываю семь: «Лох», «Затонувший ковчег», «Купол», «Одиннадцатое сентября», «Мысленный волк», «Душа моя Павел», и единственное исключение – роман «Купавна», автобиографический, документальный, где все было заранее предопределено свершившимися событиями. У каждого из этих романов своя предыстория, но мне интереснее всего говорить о «Мысленном волке», очень для меня важном. И тут дело не только в последовательности их появления на свет.

Я работал над ним почти четыре года с лета 2010-го по зиму 2014-го, хотя задумал еще раньше. Задумал в ту пору, когда писал жэзээловские биографии Пришвина, Грина, Алексея Толстого… Он создавался на полях, когда между фактами и моими представлении об этих фактах случались конфликты. В биографиях я всегда уступал фактам, так велели мне жесткие, не мной установленные, но мною неизбежно и даже охотно принятые правила, однако было многое, что из этих фактов выламывалось и относилось в сторону романа. Он был как туман над твердой землей. Он вбирал в себя слухи, сплетни, недостоверные случаи, недостающие штрихи, кем-то не законченные вещи, вообще всю зыбкость и неясность прошлой жизни. И если цель любой биографии – демифологизировать тех, кто всю жизнь себя мифологизировал, то неизбежные потери, которые при этом случаются, можно восстановить только через роман. В каком-то смысле это и стало мотивом, потребностью его написать.

Один из таких потерянных, темных, смутных сюжетов был связан с Пришвиным, которого я особенно выделяю из русских писателей XX века как человека, с одной стороны, незаметного, а с другой – очень зоркого, вдумчивого, страстного, задиристого и явно не совпадающего со своей канонической биографией. Это ведь довольно странная вещь. Ты пишешь книгу о человеке, основываясь на документах, не позволяешь себе ничего добавить, присочинить, но при этом образ героя неизбежно засушивается, выхолащивается, а если и не так, все равно остается пространство прямой речи, диалогов, которые в биографии исключены (абсолютно соглашаясь с Ахматовой, что прямая речь в мемуарах уголовно наказуема, я тем более считаю необходимым отнести это правило к биографиям, когда авторы начинают вещать от имени героев), но они все равно просятся в роман, как просятся наряду с вымышленными исторические лица, чья судьба помимо своего реального воплощения окутана облаком домыслов, и, в сущности, чем гуще и больше это облако, тем больше вызывает оно интереса и тем азартней в нем блуждать.

Пришвинское – огромно. Он оставил после себя дневник, в котором было много противоречий, недоговоренностей и среди них – в высшей степени странный сюжет, связанный с его увлеченностью и одновременно заботой о пятнадцатилетней девочке Софье Васильевне Ефимовой. Михаил Михайлович познакомился с нею в 1917 году, когда, фактически уйдя из семьи, поселился в Петрограде на Васильевском острове. Между сорокачетырехлетним писателем и рано повзрослевшей отроковицей возникли какие-то странные отношения, которые не вылились в любовный роман, но стали его прологом. Роман у Пришвина случился несколько месяцев спустя, когда из Петрограда он уехал на родину в Елец, и там началась его жизнь «втроем» – с женой его лучшего друга Софьей Павловной Коноплянцевой, но ее тезка Соня Ефимова была предчувствием этого романа, его весточкой и в каком-то смысле жертвой, потому что, полюбив Коноплянцеву, Пришвин про Козочку позабыл. И главное, что меня поразило в этом сюжете, – хрупкость человеческой судьбы, которую он точно распознал и написал, вернее упомянул об этой хрупкости в рассказе «Голубое знамя». Там была, впрочем, еще очень невнятная история с арестом и освобождением писателя в январе 1918 года, о чем высказалась со свойственной ей ядовитостью Зинаида Гиппиус: «На досуге запишу, как (через барышню, снизошедшую ради этого к исканиям влюбленного под-комиссара) выпустили безобидного Пришвина». Эта девочка на много лет исчезла из его жизни, но меня эта история тронула, и захотелось как можно больше про эту девочку, про ее судьбу узнать, но узнать было невозможно, негде, следы ее затерялись…

Так я стал писать роман, в который попросились новые герои. Отец девочки, ее мачеха, мальчик, в которого она была влюблена. Девочка начала проявляться, возникли черты ее лица – утиный нос, веснушки, русалочьи волосы, она оказалась очень необычной, большой фантазеркой. Она превращалась ночами в козочку и бегала по лесам и остожьям, за ней охотился писатель Легкобытов и раздражался оттого, что мазал своими слабыми руками, пока однажды случайно не попал, но это уже был другой сюжет, связанный с другим писателем, который тоже пришел в мой роман, – с Александром Грином.

У Грина была своя несчастная история: выйдя из тюрьмы, он стрелял с близкого расстояния в свою возлюбленную, революционерку Катю Бибергаль, отказавшуюся бежать с ним на Таити. А потом, несколько лет спустя, у Грина же случилась встреча с моей Козочкой или очень похожей на нее девочкой, которую он увидал в голодном Петрограде перед витриной магазина, когда она с завистью разглядывала платья на манекенах. Грин купил ей в магазине шарф и пообещал, что она станет манекеном. Но манекеном она не стала, а сделалась его последовательницей, сектанткой, отравленной несбыточной мечтой, как пьяница Эгль из «Алых парусов» отравил мечтой про принца девочку Ассоль, испортив ее жизнь и отношения с народом, который, по слову Андрея Платонова, остался на берегу.

Ни Пришвин, ни Грин народ не любили. Они слишком хорошо его знали, были им измучены и, будучи людьми ранимыми, щекотливыми, делали ставку на личность, на творчество. А девочка была их наваждением. Пришвин и Грин (Легкобытов и Круд в моем романе) боролись за нее как соперники. Они и были соперниками по жизни, два изгнанных из гимназий хулигана, два беглеца, фантазера, жутко похожие и непохожие друг на друга, два собутыльника и два ловца человеков, и девочка эта была нужна им, потому что служила источником вдохновения, в ней было нечто, будившее не мужскую похоть, но более сильную и властную похоть творчества. Вот об этом мне и захотелось написать. Каково быть тем, кто эту похоть испытывает, а каково тем, кто ее вызывает. Кто и как за это платит, какой кровью оплачивается творчество, о чем когда-то очень точно написал Блок: «Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют нашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превращаться в дракончика… Это от них воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им – игрушки, а нам – слезки».

И был еще один исторический персонаж, без которого не могла обойтись эта история, потому что случилась тогда, когда об этом опять же Блок написал: «Распутин – все, Распутин – всюду».

Я никогда не мог понять своего отношения к этому человеку. Он сыграл чудовищную роль в русской истории, он скомпрометировал русского царя, перессорил его со всеми, с кем только можно было перессорить, – с армией, с Церковью, с Думой, с другими Романовыми, но когда от царя все побежали как черт от ладана, он был одним из немногих, кто сохранил ему верность и, в сущности, за него принял мученическую смерть.

Он был за Россию, как были за Россию и те, кто его убивал, и в этом раздрае сказалось что-то глубинно русское, но в роман пришел не Распутин, государственный деятель с его плюсами или минусами, а человек, отец, муж, покровитель и защитник слабых. Я недодал ему тепла и понимания в биографии и попытался возместить это в романе. Кто-то из критиков написал, что Распутин получился лучше всех. Как знать…

И вот, когда все это сложилось, тогда и появился персонаж, который дал название роману. О нем я узнал из молитвы, которую читают перед Святым Причастием: «…от мысленного волка звероуловлен буду».

Кто такой – этот мысленный волк, – можно гадать, но очевидно – нечто темное, злое, хищное. Он возникает в голове помимо нашей воли, и если мы начинаем его бояться, ему уступать, вступать с ним в разговор даже с самыми благими намерениями, он тотчас отгрызает кусочек человеческого естества и начинает нас контролировать. Это он стал причиной многих наших бед, на него охотился, но не сумел подстрелить его охотник Легкобытов, а вот кто сумеет подстрелить, так и осталось для меня загадкой.

Победил ли мысленный волк? Проиграл? Где ходит и кто на него охотится теперь – это все оказалось за рамками романа и мне неизвестно. Мне известно другое: то, с чего началось и чем закончилось.

Но, пожалуй, даже не это главное. Или, точнее, не это первостепенное. А главное и изначальное – ощущение хрупкости, зыбкости, приближающегося распада, который первыми чувствовали природа и дети.

Природа мне вообще была очень важна – с нее все начиналось, в ней жили, спасались, терялись и находились мои герои. Собственно соотношение мутной культуры Серебряного века и возмущенной природы, их глубинный конфликт, вылившийся в революцию, были внутренним двигателем, своего рода дрожащей стрелочкой, указывающей путь. По отношению к природе вольно или невольно разделились герои романа: одни, для кого она была единственной возможной формой бытия, и другие, кто против нее восставал. Отсюда и кульминация романа – падение луны на землю, нечаянный выстрел, последовавший за тем лесной пожар, молитва героини об огне, град с лягушками и ужами – все это, предвосхищающее начало Первой мировой войны, – не условность, не абстракция, не фигура речи, а картина, некогда увиденная автором наяву так или почти так, как это описано в романе. Увиденная в другом месте и в другое время, но это, правда, было – я видел падающую луну, я запомнил это зрелище на всю жизнь, и оно стало частью апокалиптической картины мира.

Природа и есть суть романа, остальное – приложение к ней. И главная героиня, ее судьба, ее постепенный отход от природы, расставание, приводящее к трагедии, но в этом движении – и неизбежность и трагизм человеческой жизни. Едва ли это изначально входило в замысел, замыслом было рассказать, домыслить историю девочки, ровесницы века, про которую мне было известно совсем немного, но которая почему-то зацепила меня, ибо не по своей воле попала в жесточайший переплет, когда взрослые, умные дядьки, озабоченные судьбами мира, не смогли уберечь от беды доверчивую, неосторожную девочку, взявшую на себя их грехи.