Текст книги "Семь раз за тридцать дней"

Нет

– Ты бы мне сказала…

Лена возмущенно приоткрыла глаза, так это я виновата?

– Я бы сделал все иначе, – быстро возразил он, останавливая ее негодование, стараясь мягче, как умел. – Я бы так не измучил тебя.

– Ты бы ушел, – уверенно подсказывает ему Лена.

Да, действительно, он бы ушел.

– Такой шаг тебе и нельзя делать, не подумав, как следует.

Он ее упрекает? Лена медленно смотрит на него:

– Я думала. Я долго думала и выбирала тебя. Для меня это серьезный шаг, – Лена уже сердится: он что думает, она решила так развлечься, скрашивая неудачный вечер?

Жуков серьезен, еще бы, он уже не отдаст ее никому, а она поторопилась, передумает еще десять раз, он просто умрет от горя:

– Это серьезный шаг и для меня, можно было мне сказать, дать и мне подумать, я бы мог подождать… – все-таки стараясь мягче, как только он умел.

Лена просто опешила: он мог бы подождать? Так это она все затеяла? Поступила поспешно и опрометчиво? Ему-то оказывается все это не очень-то и нужно, и он мог бы подождать и подумать, нужна ли она ему вообще? И даже ее молчание после этих его слов выглядело умышленным обманом, Лена изумленно уставилась на него:

– Как бы я могла это сказать? Разве это легко сказать? Да и зачем? Не так уж ты и пострадал от того, что не стал ждать.

И, защищаясь, уже не сдерживала негодование, не могла остановиться, распаляясь:

– Я ждать больше не могла, меня замуж опять отдавали за другого. В этот раз меня никто слушать не стал бы, отдали и все. Думай потом, не думай, ничего уже не изменишь, жди хоть всю жизнь потом. Ты меня просто спас от несчастной жизни.

Жуков слушал и даже приподнялся, опираясь на локти:

– Так я спасатель? Так ты пришла ко мне от нужды?! Ты значит замуж за другого собралась? Что ж этот твой другой тебя не спас? – также изумленно и гневно теперь и он смотрел на нее.

– Другой бы меня не спас. Другого бы мой отец уничтожил, – защищаясь, в запале объяснялась Лена.

Жуков сел на край кровати и говорил, уже не глядя на нее:

– Так это мне честь такая выпала защитить тебя и твоего застенчивого другого от грозного отца! Буквально спасти Вашу любовь. Так у меня высокая миссия, – зло ерничал Жуков. Замолчал. И глухо уже, самому себе:

– Поэтому она выбрала меня, – и замолчал, как онемел.

– Ну не так, – растерялась от такого неожиданного оборота Лена и окончательно запуталась в словах. – Просто у меня не было другого выхода, у меня не было времени.

Эти слова были еще хуже. Жуков не шелохнулся, даже не изменил выражения глаз, но переменился неузнаваемо, сжался, и как будто кожа натянулась на нем, как терпел резкую, внезапную боль, такую сильную, что даже Лене рядом она была ощутима физически.

Но она так не хотела!

Она только минуту назад стала понимать, что он не так и виноват, и обидеть ее совсем не хотел; и она даже поняла, что он ее любит, и сама хотела сказать, что тоже любит его, что он один в ее жизни, и поэтому она выбрала его, но она молча смотрела, как он уже одевается, повернувшись к ней выразительной спиной, злящейся каждой мышцей, резко кричащей ей, что она ему не нужна, не нужна! И понимала, что она не может сказать ему этого; не может потому, что выглядеть от этого будет только жалкой.

Да он и не услышит, пока он не успокоится, он ничего не услышит.

Лена поймала себя на том, что она не растерялась, и не сердится, и не обижается на такое его поведение; она думает не о себе, а о нем. У него это не просто упрямство, догадалась она, это устойчивое недоверие возможности полюбить его, которую она сейчас, собственно, и подтвердила своими этими неудачно сложенными словами.

Эта его боль неожиданно вернула ей самообладание и здравый смысл.

Жуков уже надел брюки и, взявшись за ремень, увидел подсохшую кровь на запястье, вспомнил про ухо и сообразил, что лицо у него тоже в крови, и сначала надо умыться.

Взял рубашку и, ведя ее по границе бокового зрения, ушел отмываться, злой, даже не взглянув, хотя бы сердито.

Жуков закрыл дверь, и Жуков из зеркала тут же накинулся на него: «Дурак. Какой ты, Жуков, дурак. Говорил я тебе, не про тебя птица. И не то ты в ней угадал! У нее просто были проблемы, и она выбрала тебя потому, что ты постарше, поопытнее, и никаких обязательств, встала, отряхнулась и пошла, и начальник в кармане, а ты дурак, поверил ее веселым глазкам. Подыхай теперь, раз такой дурак».

Жуков закрыл глаза, не желая больше слушать этого чужого злого мужика, наклонился, открыл кран и опустил лицо в ладони с холодной водой, догадываясь, что, наверное, он плачет.

Да нет!

Лена зашла, не скрипнув дверью, но он услышал.

Завернутая в полотенце, на котором лежала, встала близко и положила ладони на край раковины, чтобы он точно ее видел. Узенькая рука, тонкие пальчики, розовые блестящие ноготки…

– Что тебе еще? – высказал ей хмуро и устало, поднявшись неровно, в несколько движений, опираясь обеими руками и на нее не глядя, и увидел маленькое круглое красное пятнышко на полотенце.

Лене по покрасневшим глазам и хрипловатому голосу показалось было, что он плачет.

– Вот здесь, за ухом, еще осталось, – едва коснулась она, он отдернулся от ее руки.

– Тут маленькая ранка, а крови как из сонной артерии, – будто не заметила Лена.

– Не надо меня благодарить своей заботой. Мы, благородные герои, действуем бескорыстно, – хромающим, сиплым голосом отгонял он ее.

Лена улыбнулась:

– Хватить смешить меня, Жуков.

– Да, действительно, смешить тебя будет другой, я-то спасатель.

– Какой другой, Жуков? Где ты взял этого другого? – Лена, внимательно рассматривая его ушко, спокойно взяла ватный диск с полочки.

– Я взял?!

Лена не дала продолжить ему:

– Ты взял. У меня никакого другого нет. И не было никогда. Вода холодная, – попробовала; переключила и ждала теплой, подставив ладонь под струю; они оба смотрели, как вода сбегает между ее пальцами, и они белеют от холода, и кожа у нее становится «гусиная» на руках, на плечах, и на ногах заметил Жуков. И опять увидел это маленькое пятнышко на белом полотенце.

Дождались теплой воды, и Лена осторожненько стала отмывать само ушко и короткие волосы вокруг, другой рукой нежно придерживая его за затылок, не давая ему отслоняться. Жуков молча сопел, показывая ей твердость и независимость. Да! Он был твердым и независимым!

– Присядь что ли, я не достаю, – сказала обычно, даже слегка недовольно его недогадливостью; и просто посмотрела ему в глаза. – Присядь.

Жуков посмотрел в ответ так встревожено, как будто присесть значило уступить и покориться ей навсегда; но сесть было действительно надо, просто так было ей удобнее, и он покорно опустился на край ванны.

Лена тихонько оттирала вокруг ранки.

Жуков поморщился, зашипел и потянулся рукой.

– Не трогай, – тоже морщась от его боли, остановила его руку, едва коснувшись, – я тебе заклею, не трогай, – успокаивая его, погладила рядом с ранкой.

Жуков недоверчиво и сердито, но внимательно смотрел, Лена чуть улыбнулась ему и на секунду исчезла, Жуков успел встревожиться и заскучать, вернулась, сразу надулся сердито; принесла сумочку, тонкими пальчиками быстро достала и сосредоточенно отрезала прозрачный пластырь, посматривая то на ранку, примеряя размер, то на него – ровно и тепло.

– Потерпи, – легонько потрепала открытой ладонью его по щеке и, не торопясь, аккуратненько, даже высунув розовенький кончик языка от старания, обработала около разорванного края, заклеила и поправила, поглаживая ушко и за ушком, касаясь, прислонилась и ногами, закрепившись об него для надежности…

«Это было, это было уже, уже было», – Жуков бессильно закрыл глаза: так близко она уже стояла и обнять он ее не мог. Он опять так же неодолимо, даже сильнее, хотел обнять ее, она стояла в десяти сантиметрах от него, даже касалась; и рубашек на них уже не было, а обнять опять не мог, он не мог преодолеть свое недоверие и упрямство.

– Вот так хорошо, – полюбовалась своей работой Лена, погладив еще раз ушко, и стала умываться сама, повернувшись к нему этим маленьким пятнышком.

Жуков вдруг решил не сдаваться в этот раз, никакой он не спасатель, он Жуков!

– Нет, не хорошо, – вдруг сердито воспротивился он.

– Что не хорошо? – Лена спокойно вытирала лицо полотенчиком, глядя в зеркало, убедилась, что все чисто и смиренно посмотрела, – пойдем, здесь холодно, – уверенно повела его в комнату, незаметно зацепив только подушечками пальцев за хвостик ремня:

– Что не хорошо? Что я выбрала тебя? – уточняла она, серьезно заглядывая ему в глаза. И тут же твердо уверила его, – но я вижу, я правильно тебя выбрала.

– Ты видела меня шесть раз и всего за тридцать дней, и уже точно знаешь, что правильно выбрала? – возмущенно упрекал ее в легкомысленности и не давался сесть на край кровати, куда тянула его Лена:

– Я трудный и скучный. Ты плохо меня знаешь, – угрожал он ей, гневно пытаясь ее напугать и глазами тоже.

– Семь. Семь раз за тридцать дней, – не испугалась Лена и юрко залезла под одеяло, согреваясь, потянула опять за ремешок и посадила его все-таки рядом. Опираясь на локоть, устроилась поудобнее и посмотрела внимательно на него: да, упрямец он, конечно, еще тот, убедить его будет не просто:

– И какие семь раз! Один ярче другого. Только семь раз, и я узнала о тебе больше, чем бы мы учились в одном классе десять лет, – терпеливо уговаривала его Лена:

– Мне нравится, мне нравится, что ты такой трудный и скучный. Такой умный и серьезный, такой сдержанный и молчаливый, такой внимательный, такой хороший. Такой ласковый. – Лена видела, что не смотрит, но внимательно, даже напряженно слушает:

– Мне нужен именно такой. Именно такой, – и вздохнула, на секунду отведя глаза, – да ты любой мне нужен, Жуков. Любой.

Жуков не шевелился, но теперь он был близко-близко, Лена, чувствуя это, даже слегка прильнула к нему, он прохладный, и чуть прикрыла его одеялом:

– Этих семи раз мне хватило, это не мало, это очень много. И этих тридцати дней тоже было так много.

– Семь раз немного и тридцать дней немного, – буркнул Жуков, капризно бросая короткий взгляд.

Лена чуть наклонила голову и опять нежно и терпеливо посмотрела на него:

– Каждый день из этих тридцати был длинным, как год. И ты занимал каждый из этих дней, с утра до вечера. Я и сама не сразу это поняла, и каждый день думала, что это пройдет. Но все эти семь раз, когда я видела тебя, понимала – не проходит. С того дня, как ты первый раз посмотрел на меня такими злыми глазами. – Лена ищет его глаза: – мне кажется, ты всегда был в моей жизни, просто встретила я тебя только в тот день. И вчера, да нет, сегодня утром, я подумала: это уже не пройдет никогда. Будешь ты со мной, не будешь, это не пройдет никогда. Поэтому я и решилась. Вот. Вот что такое эти семь раз.

– Что семь раз, ты еще десять раз все передумаешь, – нахмурившись, не смотрел на нее, не разрешая себе ее слушать.

Как же он все-таки недоверчив, он боится ее, как воплощенного обмана и предательства. Лена вздыхает:

– Я уже передумала все. Все передумала.

Садится к нему спиной, опускает голову и руки, отчаявшись убедить его, горько и серьезно уже говорит, больше сама для себя:

– Если бы ты знал, как это все для меня дома, ты бы понял, что два раза думать здесь нельзя.

Теми же словами

Жуков сразу обернулся на такой ее взрослый голос и трудные слова, увидел грустную спинку и склоненную набок голову, как он любил, и посмотрел уже озабоченно:

– А если ты ошиблась, а вдруг это не я? – уже опасаясь больше за нее, чем за себя, и прикоснулся к своей любимой спинке, и потянул ее к себе за любимый животик.

Оглянулась обрадовано: он внимательно ждет ответа. Неуверенно.

– Я знаю, это – ты. Не бойся, я точно это знаю, – тут же смело отметает его неуверенность Лена.

Его терзания и подавленность и правда рассеиваются.

– Скажи почему, – укладывает себе на руки и владеюще смотрит на нее, как на маленького ребенка, – не бойся, скажи, мне это очень нужно. – Ей тепло под его тяжелыми руками, и она постепенно согревается вся.

Сказав все ему, она и сама вспомнила вчерашнюю ночь, и кем она выбрала его для себя, и все в ней смиряется. Прижимается к нему, все близко: и любимая крепкая шея, и теплая плотная кожа, и этот его запах, тот который она уже знала, и тот, который еще нет; успокоилась и как будто растворилась в нем; так ей стало тепло, так близко; и уже легче сказать спрятанные в душе слова. Что-то есть такое в его глазах, в его руках, что твердо держат ее, такое основательное и такое открытое, что она решается:

– Я хочу жить только с тобой. С таким, вот какой ты есть, пусть даже трудный и скучный. Вот как придется, так и жить, – и еще осторожнее, – я не хочу уже жить без тебя. Я думаю, что я твоя часть, – и робко замирает, заглядывая ему в глаза.

Лена видит далеко в его глазах беззащитность и решается рассказать все свои тайны до конца:

– Ты такой единственный. Для меня ты один. Я это знаю еще и потому, что только твои дети могут быть моими детьми. Я хочу жить только с тобой.

От этих слов все в животе у Жукова сжалось: он должен ей сказать. Ему плохо, но он должен ей сказать:

– Даже если тебе придется жить только со мной, даже если без детей. Если у нас не будет детей, – неуверенно пытается он. И уже снова хмурится, – тогда тебе понадобятся другие, и ты уйдешь.

Лена обижена им: она решилась на такие сокровенные слова, а он и не слышит! Он упрямо не верит ей, и Лена нахохлилась и говорит, уже решительно подводя черту:

– Мне других не надо. Я хочу только твоих детей, других я не хочу. И никуда я не уйду. И хватит, не мучай меня. – Сердито и красиво изгибает брови и прячется в одеяло: прямо не разговор о любви, а допрос. Остается поставить ее в угол за несерьезность.

– Ты ошиблась, детка, – очень тихо, почти про себя; задумчиво трется щекой об ее голову.

Он такой грустный, она видит это из своего укрытия в одеяле.

Она хочет его поцеловать, может быть, это его успокоит? Но стесняется и решится на это не может.

Но все равно хочет его успокоить, высовывается и поворачивается, расправляя ноги по-лягушачьи у него на животе и пряча холодные лапки у него в теплом паху (именно так она мечтала), и ласково уговаривает его, тихонько гладя:

– Нет, я не ошиблась. Не бойся, ничего не бойся, я не ошиблась, я останусь с тобой, все будет хорошо.

И, уже скрываясь от его упорных глаз, прислоняется закрытыми глазами и губами к его шее (как мечтала) и тихо дышит:

– Я люблю тебя, я сильно тебя люблю, Жуков.

Жуков вдруг успокаивается.

Он чувствует пульс в середине живота, под кожей, но не может различить, чей это, его или ее, неважно, их пульс. Только ее нежнейшая кожа и тихое частое дыхание, и спинка, такая худенькая, что кажется, он может сомкнуть плечи за ней так, как будто его собственная граница за этой хрупкой спинкой. И она не близко-близко, а внутри.

Горит фонарь на улице, шумит вода в соседних номерах, жизнь где-то продолжается, а здесь она исчезла на время. Она была, но уже другая, где он был другой.

Он был с Леной. Он никогда больше не будет один. Он это знал, не словами, не мыслями, а полным кругом внутри, в который непонятным образом ровно сложилось все в нем, ровно сошлись все острые осколки его больных страхов и так перестали существовать, исчезли.

Посильнее ее прижал и так еще лежал, и слушал ее дыхание. Жукову досталась в руки узкая ступня, которую он тут же начал ощупывать и считать пальчики, Лена посмеивалась и подрагивала у него на животе этим самым местечком и неожиданно попала на другое место, дотянувшееся до нее, но не спрыгнула, а прижалась, с интересом задышала, играя, спрятав глаза.

Он понял, что не знает, что делать: просто так нельзя, а уговаривать он не умел. Жуков осторожно посмотрел на нее медленно и внимательно, так удобно распластавшуюся на нем: она понимает, чем это кончится?

– Есть хочется, – Лена сразу подняла голову и просительно посмотрела на него.

Точно, Лена, точно, зверски хочется есть, даже с облегчением выдохнул он, не отрывая глаз от нее, дотянулся до часов, быстро увидел: скоро девять, успели.

– Скоро девять? Успели? – Лена резво тряхнула челкой.

Жуков даже покачал головой, ну надо же, даже теми же словами.

– Успели. Я тебя не убил, ты меня не сгрызла, идем, тигренок, шерстку отмывать, – потянулся, еще надеясь, поймать ее опять за то же место, увидев, что край волос у Лены в крови.

– Нет! Нет. Я полежу еще, – догадалась, застеснялась, спряталась, накрываясь, аккуратно поворачиваясь, чуть сморщив нос от боли.

Жуков опять раскаялся в своем варварстве. Даже покачал головой, придерживая себя, уходил в душ. Отмывал себя, не веря еще этому. Своим молчанием она заставила его стать вероломным нарушителем всех границ. Но и единственным ее владельцем, теперь он ее отдать не может – это только его собственность.

Ужин

Только он успел одеться, постучали в дверь с ужином, не давая зайти в номер, забрал все сам, и только расплатился, Ленка уже с хищностью голодного тигренка выбирала себе тарелку: хотела то это, то другое, и в конце концов ели друг у друга и из всех тарелок.

Ленка заползла к нему почти на руки и рассказывала, как смешно летела в самолете, и по прилете уже думала, что потерялась ее сумка, с ее новым платьем на вечер, будь оно не ладно, лучше бы оно и потерялось, может все вышло бы как они и задумывали, правильно; и еще что-то веселое, точно как он себе это представлял; только в жизни это оказалось гораздо лучше.

Он слушал ее и даже смеялся.

Он давно уже не смеялся. Лена его рассмешила. И почти все вкусненькое у него съела. Вот хитрая кошка. Сыто облизывается и потирает животик. И тут же присматривается, как теперь лечь: все в крови! Просто место происшествия!

– Не туда, ты, Лена, полотенце положила, – с гордостью выговаривал ей Жуков, с этой своей иронией в глубине глаз. – Сегодня мой день.

Лена улыбнулась:

– Белье надо у горничной поменять, – осадила она его, день-то ее!

– И что мы скажем горничной? Мы вампиры! – возразил он, недоумевая на ее наивное предложение.

Лена сначала улыбнулась на выдохе, улыбнулась еще и рассмеялась уже легко, даже безмятежно, как можно смеяться только после слез, как солнце после дождя.

Жуков улыбнулся сначала, а потом, рассмеявшись за ней, и сам не мог остановиться, до слез. Лена звонко, Жуков глухо, счастливые, как после боя, в котором чудом удалось уцелеть.

Взглянул на нее и понял: прощен, прощен, за все; и благодарно поцеловал ее в висок. Люблю тебя, Лена.

– Я тебя не убил, ты меня не сгрызла. Живы и то ладно, – и вставал из-за стола:

– Я белье постельное из своего номера принесу, вместо этого. Заплачу завтра, без объяснений, – Жуков собирается выйти в свой номер. – Это домой заберем, – и посмотрел: погрустнела. И умоляюще: – Пять минут. Мой номер почти напротив. Жди меня ровно пять минут!

Выходя, подумал и решил закрыть ее сам, на всякий случай, просто и по плану с Леной, видимо, не бывает никогда; закрывая дверь, еще раз посмотрел, уже строго:

– Жди меня!

Вернулся, ровно пять минут: Лены нет! Где? И искать негде, номер маленький. Нет нигде и тишина, даже задохнулся на секунду…

Скрипнула в ванной, за шторкой, он не заметил ее – спряталась! Коза! и зашумела водой в душе. «Вот коза, сказал же: жди!».

Бросил пакет с бельем на стул и взял ноут, перебронировать билет на самолет, на ее рейс, позже.

Заглянул: «Ну? Сказал, же жди!».

Оглянулась на него, обрадовалась, как ребенок, что он вернулся, еле стоит, но не дает трогать ее, где не положено, выкручивается. Отворачивается.

Хорошо, сама, сама. Придерживает все-таки за спинку. Рассматривает. Какие рельефные мышцы: ноги, спина, тоненькая, но такая сильная. Пока она не видит, заглядывает, куда не надо, высунув язык.

Сердито обернулась.

Не смотрю, не смотрю!

И вдруг понял, он очень грязный. И так же вдруг увидел, что уже практически разделся.

– Шшуков, – зашипела Лена сквозь зубы, когда поняла, зачем он заменил свет в ванне на свет в коридоре, уже раздетый.

– Шшто, – зашипел ответно Жуков, заползая за ее спину, Лена знала зачем и хватала уже за руки, но бес-по-лез-но…

– Нельзя, Жуков, в интернете написано, надо ждать теперь, два дня, – и выкручивается, но хихикая все-таки.

«Два дня?» – Жуков смотрит на нее с самым большим на свете недоверием.

Она не желает быть голой, вытираться не дается, он изловчился-таки завернуть ее в одеяло, холодно и, выслушивая тысячу умных слов, донес и усадил.

Сидит, сосредоточенно вытирает мокрые концы волос и тихо, но упрямо спорит с ним:

– И никакая это не чушь собачья, Жуков. Два дня. Правильно отобрать информацию, уж с этим-то я могу справиться? – и для убедительности победно щелкает язычком и сверкает глазками.

«Два дня?!» – и зачем только ты научилась читать, Лена.

Теперь отмытая, чистая, сытая, довольная ползет лечь, виляя хвостом. Зевает. Жуков озадаченно смотрит вслед: «Два дня!» – и ползет следом. Ласково смотрит на нее, как она, собираясь заснуть, трет лапкой глазки, как котенок, выворачиваясь, выгибает спинку, поджав лапки, пристраивается спать у него под боком.

Он умиляется от такой уморительной картинки (что ему еще делать?):

– Не спи, не спи, – играет и слегка покусывает ее за шею, за спинку. Он хочет еще хотя бы поговорить. Она хихикает, ей щекотно.

– Я вчера уже не спала, не могла никак уснуть… И позавчера…

Теперь она уже ровно дышит у него на руках, вся спрятанная в одеяло.

«Ты бы ушел», – сказала она.

А вот сейчас он думает и понимает – не ушел бы. И даже начни она сопротивляться, он не ушел бы. А теперь он вообще никуда не уйдет, это теперь только его территория.