Текст книги "Семь раз за тридцать дней"

Тоска

Жуков не включал свет. Все лежал и лежал, первый раз он столько мог не вставать.

Он звонил и звонил; один раз она ответила, запретила искать ее, искать ее нельзя, сказала она; это самое ужасное, что он может для нее сделать.

– Я сама справлюсь, только не надо меня искать, – повторила она еще раз. – Не хорошо, что ты не сказал сам, я видеть тебя не могу, – спокойно. И, не давая паузы, отключилась. Он позвонил еще раз, телефон был включен, но не отвечал, еще раз, не отвечал, не отвечал.

Зачем Милашка пришла? Она приехала специально, ждала ее, зачем? Она опять все разрушила.

Жуков тяжело перевернулся и стал расстегивать рубашку, ему стало жарко, в домике было тепло. И тихо. Очень тихо. Он оглох от этой тишины. Он лежал на спине и казался себе таким тяжелым, таким прижатым к земле, что не мог бы встать. Он сейчас Милашку ненавидел. Он давно уже проводил ее из своей жизни навсегда. Зачем она пришла?

Ревность он исключал, она не любила его никогда, она никого не любила.

Как же он вообще женился на ней? Сейчас он отчетливо понял, что это только потому, что она была похожа на его мать. Не лицом, не внешностью, а этой смесью женственности и жестокости, завораживающей артистичности и ледяным, абсолютным эгоизмом, вплоть до искреннего удивления, что есть другие люди, кроме нее. Он тогда не разглядел этого под ее ласковыми манерами и красивой внешностью.

Он понял, почему отец был непримиримо против Милашки, он уже раз бежал от такого чудовища. Он-то сразу ее узнал, совершенно другая внешность скрыться ей не помогла.

Почему же он, Жуков, выбрал именно ее?

Может потому, что хотел всю жизнь вернуть любовь своей матери?

Он даже слова этого стал бояться, мать.

Он кое-как сел и снимал рубашку; снял и бросил ее в угол.

Он всегда внутри себя винил отца в том, что мать бросила его. Отец его не отпустил к матери, и мать отвыкла и его разлюбила. Уже не такими словами, но, по сути, тоже самое он думал до сих пор.

Сейчас он понял, что нельзя отвыкнуть, нельзя разлюбить…

Отец, на самом деле, спасал его, прикрывая собой, как мог, как умел, не считаясь с тем, что будет думать о нем сын. Всегда выбирая между собой и сыном, он выбирал сына. Он знал, что Саша его винит, и сам стал считать себя виноватым, что ребенок остался без матери, потому что он выбрал плохую мать.

«Надо обязательно сказать отцу, что он не виноват, что я это понял, просто есть такие люди, которые не любят никого, и это нельзя изменить», – захотелось прямо сейчас увидеть отца и сказать это, освободить его от этого долгого чувства вины. Он физически ощутил это чувство его вины, и ему стало отца жалко.

Почему только сейчас? Потому что так больно? Так нестерпимо быть одному? Так невыносимо было ему сейчас думать, что у него не будет Женщины – этой, которую он, наконец, нашел, не будет их детей, они не будут жить в одной комнате каждый день, никогда она не будет с ним так безмятежно счастлива, как вчера. Никогда не дотронется он до ее живота.

Он прикоснулся к родному телу. Она его родное тело; и все старые страхи, что его не любят, растворились. Вот в чем дело. У него теперь есть Лена, совершенно вся ему родная. И он ей родной, это взаимное чувство. Он это знал.

И понял, что или не помнит, или правда никогда не было ничего такого в его жизни. Может быть, мать не брала его на руки, когда он родился? Может он забыл? Надо спросить отца. И снова защемило у него сердце.

Если бы у него были бы дети, он всегда бы держал их на руках, пока они вдоволь не насиделись, такие довольные и счастливые, как Ленка вчера, не зная, что это такое, когда тебя не любят. Это так важно, чувствовать, жить и чувствовать, что тебя любят.

Он теперь только понял, как отец его любит и, как трудно ему выражать свою любовь. Он не может ни обнять его, не поцеловать, ни сказать ласковых слов. Отец не может даже поделится с ним своей собственной болью прямыми словами.

Он тоже любит отца.

И он уже был готов идти к отцу и прекратить эту глупое противостояние.

– Папа, мне так плохо, – сказал бы он и заплакал.

Но отец не выносил его слез и помочь ничем не мог. Да и не один он дома, у него есть семья.

Он встал, постоял, пошел было, но остановился и бессильно прислонился к двери. В утренних сумерках оглядывал свой дом. Ни малейших признаков жизни, никакой еды, ничего не валяется на полу, никаких запахов и звуков.

Давно уже привезли кровать, а матрас так и стоит не распечатан. Да и пусть стоит.

Ему без нее ничего не нужно.

Это такое нереальное вдвоем; неизвестное ему никогда раньше, это открытое случайно прямыми их взглядами общее пространство было и сейчас между ними, она стала для него прозрачна, и никого ближе он и не знал.

Ложь

Светло. Уже день.

Она открыла глаза, как будто проснулась, но не вставала. Никуда не смотрела, ничего не видела перед собой. А мысли как будто и не спали.

Сейчас ее убивало, не то, что он женат.

А то, что он ей лгал. Его ложь отменяла их любовь. Она делала ее игрушечной, изначально пустой.

Его ложь отменяла и ее любовь. Делала ее не нужной и не действительной.

Его ложь, то, что она в нее поверила, отменяла всю ее жизнь, все, что она собирала годами и во что верила; все, из чего состояла ее личность.

И то, что она женщина. Она чувствовала себя второстепенной, жалкой, смешной.

Все рухнуло в один миг. Белого, ранее неизвестного ей, белого цвета отсутствия стал весь мир. Пространство как будто чуть сжалось и исчезло. И она сама, и эта ее любовь – все было неправдой.

Она лежала и не могла встать.

И она, наверное, умерла бы, если бы вдруг не страстное желание прижиматься к нему, неуправляемое, такое же сильное, как она сама, и такое же отдельное от нее.

Раньше это болело в животе, теперь все, все ее клетки и все семьдесят процентов ее жидкости стали неуправляемыми. Ее не разрывало на части, нет, никаких безумных терзаний не было. Просто эта неуправляемая сила стала в сто раз мощнее, она прижимала ее, как будто он сам прижимал ее всем своим весом и еще тяжелее. Это было ей трудно.

Она с ужасом догадывалась, только он сам может избавить ее от этого. Достаточно было дотронуться до его руки и уже стало бы легче.

Но она этого делать не будет. Она больше его не увидит!

Она не коснется его больше, и все ее тело начинало плакать.

Это было так трудно: одновременно и его подлость, и его притягательность.

Она для него игрушка, он для нее – все.

Кто-то поднимался по лестнице, Лена скорее закрыла глаза. Мама. Осторожно открыла дверь, смотрит, Лена спит. Она не откроет глаза, она не может сейчас говорить. Мама потрогала губами ее лоб, потрогала ее за руки. Из всех сил Лена держалась – не заплакать. Мама вздохнула, постояла еще минуту и ушла.

Слезы тут же хлынули, и она долго плакала, не издавая ни одного звука. Потом лежала. Стало уже темнеть.

Она встала кое-как. Она была разбита. Измучена. Уничтожена. Унижена. Обманута.

Она не видела никакой жизни впереди.

Самое плохое, что могло случиться с ней, – случилось. Она побрела в ванную и долго стояла то под горячей, то под холодной водой. Становилось немного легче. Она уже могла открыть глаза.

Жизнь продолжается. Ничего не поделаешь, надо жить. Надо идти вниз, показаться.

Отец

Собирались ужинать.

Отец видел, что Ленка вернулась другая, притихшая и незаметная, и не знал, как ее спросить.

Она нарезала хлеб, он подошел и уже было подобрал нужные слова, как заметил сзади на шее, почти уже на спине, маленький синячок и даже ссадинки, чуть ниже и еще ниже, уже под майкой, были еще такие же.

Он тут же догадался, что это. Как будто обжегся.

– Привет, папа, – ровно звучит ее голос. Спокойна. Значит, с этими синячками она согласна. Сказать он ничего не мог. И даже отвел глаза, чтоб она их не увидела. Молча сел есть.

– Что с Ленкой, почему она не веселая? – осторожно спросил он жену утром. Ленка еще спала.

– Ты тоже заметил? – тревожно оглянулась на него и, отвернувшись к плите, продолжала молчать, глубоко погруженная в терзания, усиленные сейчас еще и отцом.

– Вроде все нормально, – наконец отвечала, не отвлекаясь от кухонных хлопот, как будто продолжала разговор с самой собой, только вслух, – а поела плохо, но что меня особенно пугает, все делает без всякого сопротивления. Не возражает, не отказывается, что ни скажи, посмотрит на тебя и пойдет сделает. А вчера, перед сном, вдруг получила смс-ку и мгновенно переменилась, съела яблочный пирог и конфет три штуки. Я говорю ей, не ешь так много на ночь, поправишься, а она – я в папу, я не поправляюсь. Она, слава богу, и правда в папу, но все-таки три конфеты это много, и яблочный пирог на ночь ни к чему. И, кажется, она ночью плакала. – Вера замолчала на минуту, остановилась, сложила на груди руки и, уже подтверждая догадку отца, вздохнула, – раньше я всегда видела, что она думает, все было на поверхности. А сейчас вся в себе, я даже не чувствую ее боли. Разорвала Ленка эту нашу с нею связь, разорвала… – горестно договаривала мать, убирая посуду со стола.

Сомнений у отца не осталось. Это случилось.

«Не дотянула до свадьбы. Надо было отдать ее еще летом, как и собирались. Не надо было откладывать на зиму. Вот кого она приведет теперь? Неужели он лучше, чем этот, которого мы ей нашли? Не может быть. Поэтому теперь и плачет, что ушла без спросу. Так ей и надо», – отец молча встает и уходит. Он бешено ревнует.

По моему мнению, Ленку не мама держала так крепко.

Отец. Именно отец.

Она родилась, когда в его жизни схлынула первая волна борьбы за место под солнцем. Он уже укрепился, спокойно осматривался, больше стало свободного времени. Но был и определенный эмоциональный голод, ему было 37 лет, он задумался тогда о своей жизни, требовалась другая глубина отношений, новые источники радости.

Лена родилась, точно похожая на него, такая хорошенькая, сразу веселая. Он полюбил ее сразу. Она была первым ребенком на его руках. Она была им самим, только гораздо лучше. Она открыла ему целый мир, и он открывал этот мир вместе с ней. Он раньше не знал, сколько может быть прелести в простом разговоре или разглядывании картинок в книжках и долгих тихих вечерах.

Он с такой любовью выбирал ей подарки.

Он всегда неосознанно в огромном количестве выдавал ей ту мужскую энергию, которая необходима каждой девочке, девушке, женщине, чтобы жить в покое. Она не нуждалась в этом дополнительно.

Поклонники ей нужны были только для флирта, игры, мнения в глазах подружек. Она не зависела от внешних источников этой энергии, поэтому и легко пренебрегала всеми ухаживаниями.

А на случайные связи (да и не случайные) у нее был наложен крепкий внутренний запрет – до того, как. Как это официально будет разрешено. Да и для девушек это никогда не бывает невыносимо трудно, у девушек в 20 лет уровень тестостерона невысокий, и они скорее нуждаются во внимании, обожании, ухаживаниях, комплиментах и похвалах.

Да и внимательный взгляд за Ленкой всегда достаточно пристальный. А оставляя ее в одиночестве в другом городе, отец наложил на нее, как обет безбрачия, чувство долга: он ее спас, и теперь ему она должна хранить верность до тех пор, пока сам он не отдаст ее, по своему выбору. И она преданно хранила эту верность.

И хранила бы всегда, если бы не Жуков.

Что такого было в Жукове, что она так смело шагнула за флажки? Не оглядываясь, не останавливаясь, разрывая все связи с родителями, с домом, с чувством долга и с любовью отца – непроницаемой защитой от любой боли и тревоги.

Не зная о нем толком ничего, рискуя все потерять. Просто учуяла его, поймала и узнала его энергию, как единственную родную самой себе?

Или его энергия пробудила в ней самый мощный из всех инстинктов – инстинкт продолжения рода? Или у любви такая сила? Или это и есть любовь – все эти энергии и инстинкты?

Как она смогла так безошибочно и мгновенно ее почувствовать? Такая тихая и осторожная девочка, в отношении незнакомых людей точно осторожная, почему так смело и остро захотела напасть на него, а может быть он этого хотел?

А может быть, он ее искал, а она его ждала, и эта их встреча их неслучайность, просто приберегалась она именно на этот день.

Может быть, и правда есть пути, которые не видны глазу, и он действительно ее судьба, важно только не пройти мимо, узнать друг друга.

А знаете, это тоже труд – узнать друг друга; и потом узнавать, узнавать.

Не оставаться неузнанными.

Свидание

Жуков встал, оделся и пошел из дома вон. Оставаться на одном месте он больше не мог. Разлука с Леной была не выносима.

Не искать, только не искать ее – приказала она. С таким же успехом она могла приказать ему не дышать, разве он мог бы это исполнить?

Мир был пуст, и ничего в нем не было для него, кроме нее. Не было никакого другого места, кроме того, где была она.

Он ехал в тишине, была глубокая ночь, накрапывал дождь, щетки решительно смахивали капли с лобового стекла.

Он остановился около ее дома. Наплевать, что сейчас прибежит охрана.

Все окна в их доме были темны.

И только на втором этаже в одном окне он увидел свет в комнате, в той, которая в глубине; в той комнате, окна которой выходят на другую сторону.

– Это Лена не спит, – неожиданно сказал он сам себе. Ее имя, сказанное вслух, наполнило жизнью пространство вокруг, и он обрел свою обычную решительность. Он коротко набрал ей сообщение:

– Выйди сейчас ко мне, дай мне сказать, – отправил сообщение, включил свет в салоне, чтобы она могла его разглядеть из окна, и сам пристально смотрел в это еле освещенное окно.

Не было никакого движения, и вдруг тень, он отчетливо увидел тень между источником света и окном. Она подошла к окну, встала, стараясь быть не заметной, а ему казалось, что он даже видит ее лицо. Стараясь дать ей какой-то знак, он включил габаритный свет.

Она так наплакалась, так совершенно обессилела, что смотрела на него, чувствуя облегчение этому мучению внутри. Она хорошо его видела. Она, конечно, не выйдет. Но как хорошо, что он здесь.

Он не выходил из машины, не надо было звуком никого разбудить и прекратить это свидание.

Она присела на окно, положила руки на колени и так смотрела на него, как он прилег на руль и ждет ее. Время потекло размеренно, наполнено и сладко.

Она придумала себе, что он ее не видит, и поэтому она может спокойно сидеть так и смотреть на него, дать перерыв этому чудовищному напряжению внутри.

Он видел ее хорошо. Он поглощал ее всю собою, он ее забирал в себя; она уже так плотно была у него внутри, что он не боялся уже ее потерять; он убеждался, она действительно не ошиблась, она его часть.

А она постепенно перестала ощущать боль и мучение, все вытеснилось его теплом так, как будто он касался ее. Ей становилось спокойно и ровно, как и вчера, под его рукой.

Она уже не терзалась, не болела. Она очень хотела к нему, но, конечно, никогда бы не пошла.

Так они могли бы сидеть целую вечность.

Но уже зажигаются окна, открывая все вокруг. Появились соседние дома. Сейчас будут просыпаться.

Надо прекращать встречу, она вышла на середину окна, склонила голову набок. Как он это любил. Он тоже вышел из машины, подошел как можно ближе. Так они постояли минуту, прощаясь, и она ушла в глубину комнаты. Свет погас.

Она уже засыпает, знал он.

Она и на самом деле теперь, наконец, смогла спокойно уснуть.

Он тоже вернулся в свой домик, повесил куртку на вешалку и мысленно повесил рядом ее пальто. Увидел ее чемодан. Долго смотрел на него, думая может ли он его открыть, и чтобы она сказала на это. Подвинул его к стене, из своего чемодана забрал вчерашнее белье из гостиницы и прилег на свой одинокий диванчик, свернувшись калачиком вокруг этих простыней, море его крови и одно маленькое пятнышко ее.

Открытие

– Давая тебе галстук, я не рассчитывала на такую скорость, – говорю я, отводя от себя всякую виновность, – ты позаботилась, чтоб романтика не стала трудным бытом во всех отношениях? – говорю я.

А Лена смотрит и не понимает, приходится разъяснить:

– Ты-то у него не первая, надо заботиться о своем здоровье.

– Нет, не позаботилась. Он сказал, что не беспокоится не о чем.

Заботливый.

– Нет, ничего я не позаботилась. Быстро очень, – спрятала глаза.

– Ну, хорошо. Все ты проверила, не оставила ли эта короткая встреча каких не нужно следов у тебя?

– Да оставила, он покусал меня за шею, он мне сам сказал, и папа, кажется, заметил.

– Лена! Это не те следы. Надо сделать тест на беременность, глупая ты белка. Ты сделала?

– Нет. Он сказал, не надо, – легко так сказала.

Наивно очень для ее лет.

– Что же он не сказал к этому еще, что он женат? Лена, надо проверять сразу!

Вот тебе и сама, сама….

Может родители и правы, что не отпускали ее так долго?

Перед Ленкой ворох тестов на беременность. Она беременна. Тесты всех видов единогласны.

Она смотрит на свой живот, как будто можно что-то увидеть; потом прикрывает его подушкой, чтобы никто не увидел; потом садится поудобнее для малыша, потом соображает, что он очень еще маленький и только потом догадывается, у нее будет ребенок….

Настоящий маленький ребенок!

Она ошеломлена, против реальности рада. Она не знает, как теперь все устроится, но радость все пребывает и пребывает в ней.

День становится светлый, и появляется и завтра, и послезавтра…

Вот как оказывается это бывает. Она думала, это такое торжественное событие, как полет на луну. А это так просто.

Хочется кому-нибудь рассказать.

Она берет своего старого любимого медведя и тихонько, чтоб не услышали, говорит ему:

– Мишка, у нас с тобой будет ребенок, – улыбается мишке, обнимает его, и мишка обнимает ее, он тоже рад.

Действительно, ребенок у нее будет с этим мишкой.

У Жукова свои дети.

Как она устроится одна с малышом, она отложит думать на завтра. Она сейчас хочет помечтать о малыше.

Но Жуков занял все пространство внутри нее и постоянно отвлекал.

Она валялась на кровати, она терлась об подушку, не зная, что с этим делать, мыслей было не так много, как ощущений, она не могла даже всех их улавливать. Малыш, теперь он с ней навсегда, она с ним навсегда! Она не одна! Это невероятно! Это все сразу!

Как ей хотелось, как ей хотелось уехать с ним, рассказать ему, как теперь тепло у нее внутри, как ей все непонятно. Как хотелось потереться об него, тем более что он появлялся под окном каждый час, то проедет, то постоит; ей и так уже никак, а это уже совсем!

Когда немного успокоилась и смогла думать, думать она стала опять о Жукове.

Все-таки, она думала, как-то странно он женат. Не все данные сходились в этой задаче, она размышляла и размышляла об этом.

А он звонил и звонил.

Звонки его, конечно, оставались без ответа, но он такой хитрец, отправлял ей сообщения, смешил ее, говорил, что делает сейчас.

Она не собиралась ему отвечать, но и не могла занести его в черный список.

Он не оставлял ее одну, он нравился ей больше и больше. Она плакала каждый час. И слезы были и горькими, и сладкими. Она была и счастлива, и несчастна.

На Жукова она решилась заранее и была готова, она не сомневалась в их отношениях. Но она не знала, что так быстро получится у нее с малышом. А тут так случилось, и отношений никаких, и малыш. И снова она плакала.

Ее никто не тревожил, отец был на работе, мама все время была дома, но к ней не поднималась. Лена потихоньку меняла мечты на реальность и пригорюнивалась.

Теперь она думала о родителях.

Взрослый разговор

Был уже вечер, но они не тревожили ее, но по всем приметам: по намеренному стуку кастрюльками, по хлопанью дверьми, которые обычно всегда открыты, по слушающей тишине на кухне – родители напряженно ожидают ее внизу.

Она должна им сказать. Они не заслужили такого жестокого ее поведения, не говорить им. Она старалась найти слова, чтобы успокоить их; важно обязательно сказать им, думала она, что она виновата, она понимает, как она виновата перед ними: как глупо и своевольно она распорядилась их доверием и любовью.

Они, втроем, очень близкие люди; родители всегда жили одной с ней жизнью. Она любила их, они любили ее. Они доверяли ей, она доверяла им.

Лена совершенно перестала плакать, умылась и в зеркале увидела себя и честно посмотрела себе в глаза – она их предала.

Конечно, она этого не хотела. Но что это меняет? Ее глупость теперь будет всем дорого стоить.

«Да, – она заставляла себя это принять, – это именно глупость и больше ничего. Эта моя ошибка, это просто моя глупость».

И она представляла, что это будет для родителей. Она сама это еле пережила. Теперь заставит и их мучиться вместе с нею. Она совсем не хотела этого.

Она решила, что не будет показывать им своей боли и мучений, она не заслужила их сочувствия, да и они не заслужили таких страданий.

Она застелила кровать, обозначая конец времени, когда она будет валяться и плакать, как маленькая глупая девочка.

Открыла дверь и спускалась из своих комнат.

На лестнице и в коридоре темно, свет только из двери зала, где родители сидят на диване и смотрят в телевизор, изредка выразительно поглядывая друг на друга. Они ждут ее. Ждут, молча предчувствуя неладное.

Лена зашла в зал, не осмеливаясь посмотреть, села между ними, на край дивана.

Родители молчали, не мешая ей собраться с силами.

Она молчала тоже, горестно глядя в пол, выключила телевизор, вздохнула и начала:

– Мама, ты зря потратила на меня время, я оказалась настоящая бестолочь. Да еще вдобавок крайне самонадеянная. Ты правильно говорила, я живу в облаках. Тебя, папа, я предала, ты напрасно верил в меня, ты напрасно меня защищал, я оказалась этого недостойна. Я оказалась недостойна вашего доверия. И я бы сейчас провалилась сквозь землю, так мне стыдно перед Вами. Но у меня будет малыш. Малышу я рада. Папы у малыша не будет. Прощать меня не нужно, я слишком виновата. У меня будет работа, у нас с малышом хватит денег, я не буду вам обузой. Отец этого ребенка прав, я не умею ценить вашу любовь ко мне. Я не знаю, что еще сказать, – заканчивает и опускает голову.

Молчание.

– Это точно? – мама еще надеется, что все обойдется.

Ленка высыпала на стол полоски тестов, стараясь прятать лицо от родителей.

– Ты ошиблась, дочка? – это папа.

– Нет, папа. Не ошиблась. Я опоздала. Он уже сложил свою жизнь.

– Он обманул тебя.

– Я сама обманулась.

– Это и называется обманул.

Молчание.

– Как отец, он что? – это мама.

– Как отец он хорош, мама.

– Сколько ему лет? – это папа.

– Я думаю 35.

«Она даже не знает, сколько ему лет. Ну что тут сказать. Сами избаловали. Сами виноваты». Мама вздыхает.

Отец же думал совершенно иначе. Гнев овладевал им.

«Это и называется обманул, детка. Он уже не мальчик, знал, что делал. Он еще и хорош! Он еще и прав!». Отец резко встает и уходит.