Текст книги "Психика и сознание: два языка культуры. Книга 1. Капли океана"

Романтические иллюзии по поводу человека – наивны, жестоки и губительны, как и попытки мифологически монстризировать его, замечая только звериный оскал, генетическую метку природы.

Может быть, самым грустным в этой ситуации является то, что люди, осознающие, что значит «иметь честь» и живущие по законам чести, практически не становятся ориентирами человека реального. В соответствии со своей природой, тяготеющей к полюсу силовому, антикультурному, человек в форме возвеличенных им кумиров ставит памятник самому себе, точнее, своему комплексу неполноценности: каждый видит в монументе воплощение тех свойств, которыми он сам желал бы обладать. Поэтому кумирами то и дело оказываются «великие» военачальники, политики (т. е. вожаки, вожди); реже – художники (часто из тех, кто прилагает руку к сотворению культурных героев-вождей); еще реже – мыслители (часто разделяющие функции идеологов-вожаков). Наличие чести и достоинства, знаков высшего культурного отличия, практически никогда не становится решающим условием в унизительном, малокультурном действе – сотворении кумира и сотворению себя по образу и подобию идола.

* * *

История культуры с пронзительной ясностью доказывает, что высокий тип духовности («самость» по Юнгу) достигается лишь одиночками. Практически все люди, все человечество за редчайшими исключениями живут в идеологическом пространстве культуры – в пространстве, созданном, в основном, психоэмоциональной инстанцией. О чем это говорит?

Тем, кто способен мыслить, т. е. вырываться за пределы идеологии, это говорит о многом.

Во-первых, люди не так далеко, как им кажется, ушли от братьев своих меньших – от высших животных. Способность к комбинаторике, к конструктивно-преобразовательным операциям сначала в уме, а потом на практике, творит чудеса – чудеса, уточним, в познании природы. Но эта способность, вопреки ожиданиям, в очень малой степени изменила духовность (в массовом, так сказать, порядке).

Спору нет: наличие сознания и духовности в принципиальном плане отделяет человека от животного мира, от собственно биологических Форм жизни. Но точно такая же пропасть отделяет высший тип духовности от низшего. Мудрецы-мыслители так же отличаются от обычного «нормального» человека, как нормальный – от обезьяны.

Во-вторых, поскольку есть во-первых, люди в основной своей массе так и не станут никогда людьми. Человек чаше всего демонстрирует лишь возможность стать полноценной личностью, становятся ею – единицы. В России такой тип людей, особую духовную породу, называют интеллигентами. (Маленькая справка: интеллигенция – это не социальная прослойка и не профессиональный признак; это особый «склад» ума и души, который характеризуется высочайшим развитием умственных и моральных качеств. Большое заблуждение считать интеллигенцию сколько-нибудь массовым явлением; интеллигентов – всегда единицы.) Интеллигент не может не просвещать, а просвещение не может изменить людей. Таков ход вещей.

В-третьих, вопрос о цели и смысле истории и культуры в свете изложенного оказывается, в принципе, прост и ясен. Способность мыслить не может лишить человека его «животной базы»; наличие самосознания превращает его лишь в одухотворенное животное. Это значит, что человек начинает осознавать себя как одну из форм жизни. Но в соответствии с законами природы мы не вольны в своей жизни: не мы даем себе жизнь, не мы выбираем себе генетически наследуемые возможности. Мы можем осознавать, понимать, но изменить что-либо в «замыслах» природы – выше наших сил. Мы, часть природы, живем по ее законам.

По отношению к природе говорить о целях и смыслах – бессмысленно. Почему идет дождь, падает камень, лев пожирает антилопу, человек самоутверждается?

О целях и смыслах оправданно говорить только по отношению к духовным возможностям человека, которые он постепенно учится осознавать. В этом случае цели и смыслы во многом зависят от самого человека – от глубины его проникновения в законы природы и духа. Цели и смыслы просты: познай себя – ради познания и свободы; свобода же есть не только познанная необходимость, но и необходимость познавать.

* * *

Природа оперирует множествами, культура знает цену единицам.

Смерть человека – достаточно заурядное явление, и далеко не каждая утрата достойна культурного траура. Редко, очень редко из жизни уходят люди, внутренний мир которых соизмерим с настоящим космосом. Истинные творцы – феномен уникальный, их уход – потеря для Вселенной. Это всегда печально и прискорбно.

Исчезновение людей, которые волею судеб составляют демографический материал, отраженный в соответствующих графах статистики, воспринимается, конечно, не без налета трагизма, но и без фальши: как закономерный этап безостановочного природного цикла.

* * *

Человек по природе эгоист. Индивидуальность, особенность, уникальность личности – все то, что мы так ценим в человеке, что отличает его от других – это все знаки эгоистической чемпионской выделенности, недосягаемости. Даже так называемая альтруистическая любовь чаще всего оказывается лишь оборотной стороной эгоистического самоутверждения. Я – достойнее (сильнее, умнее, талантливее, удачливее, отважнее, богаче и т. д.) других: вот основной побудительный мотив культурной деятельности. Культ личности (а это, пожалуй, важнейшее завоевание культуры) сам по себе свидетельствует: человек ценит в себе и других докультурное (скажем смелее: животное) начало, завуалированно проявляющееся в культурных формах.

* * *

Склонность к индивидуализму, заложенная в человеческой природе (источники бьют все из тех же инстинктов) бесхитростно проявляется в заботе о покойнике. Ему ставят надгробный памятник, а также обносят могилу прочным заграждением, обозначая вечную «его» территорию. У каждого должно быть «свое».

Как же можно не учитывать нашу «волчью» склонность при жизни! Вполне естественно, что стремление к индивидуализму возрастает в зависимости от «отмеченности» свыше (в зависимости от наличия божьей искры, дара, превращающих простого смертного в «звезду») и масштабов ее реализованности. В результате гении, как, впрочем, и пройдохи, часто не в силах справиться с культом собственной личности.

* * *

Что значит жить?

Отнимать жизнь у других, постоянно отвоевывать жизненное пространство, которого – по определению – на всех никогда не хватает. Жизнь возможна только как жизнь одних за счет других, ибо только взаимоистребление гарантирует жизнь как таковую.

Жить – значит отбирать.

Жалость и пощада – коварный лозунг смерти, так как дать шанс слабым – означает перераспределить жизненную энергию в их пользу, обескровить лидеров и тем самым снизить жизнейстойкость вида. Вот почему нравственный закон является одновременно одним из самых прекрасных культурных младенцев, ведущих свою родословную от жизни, и самым безжалостным и принципиальным ее врагом. С точки зрения нравственных императивов сама жизнь незаконна, поскольку она замешана на насилии. И в то же время нравственный закон не смеет осуждать жизнь, ибо не будет жизни – исчезнет и сам закон. Это все-таки закон жизни, и регламентирует он не взаимоотношения стихий жизни и смерти, а жизнь в рамках жизни. Иначе говоря, это человеческий, то есть несправедливый, закон, априорно служащий не абстрактной идее справедливости (согласно которой следует упразднить сам феномен жизни как по природе своей не совместимый с регулированием «от идеи»), и жизни. Жизнь права уже тем, что она жизнь.

Вступившие на тропу нравственного закона обречены на вечную муку, духовную пытку, изощренность и беспросветность которой заставляют подозревать в качестве творца морали совсем не того, кому это приписывают. Чем больше жизнь похожа на жизнь – тем меньше она обращает внимания на культурный регламент; чем более совершенен моральный субъект, тем меньше в нем жизни. Нет ничего гнуснее жизни, не освещенной светом нравственного сознания; и в то же время нет ничего губительнее для жизни, чем этот испепеляющий свет. Остается утешиться следующей моральной сентенцией: с жизнью нас может примирить исключительно сознание того, что альтернативой ей выступает смерть.

* * *

Глубина ницшеанской теории, как мне представляется, в том, что ее творец разглядел два полюса силы: грубой физической, первозданно-естественной силы и силы интеллекта. То же, что располагается в секторе между этими полюсами, – это миражи, сотканные из иллюзий, вер и обманов. Это всего лишь фокусы психики.

Самое грустное – это правда. Но опять же: правда с точки зрения некой условной, беспристрастной раскладки человеческой природы и ее потенций. С точки зрения интересов и потребностей человека реального – его сила в его слабости. Мы жаждем обмана, требуем иллюзий и видим злейшего врага в том, кто дезавуирует миражи.

Так мы и зависли между небом и землей. В сущности, печальная доля… Особенно для тех, кто способен разобраться в природе миражей. Все остальные просто не подозревают, насколько печальна их доля.

* * *

Тема детей – наиболее мистифицированная часть жизни взрослых, в которую (тему) меньше всего хочется вторгаться разумом. Все, однако, равны перед истиной.

Дети, кроме того, что они наглядно продляют нашу собственную жизнь как минимум на одно поколение, а теоретически, продолжая род, позволяют надеяться нам на бессмертие (в известном смысле), во всем остальном являются на редкость последовательными эгоистическими существами, которые могут смотреть на мир исключительно сквозь призму своих растущих потребностей. Самая привлекательная черта маленьких антикультурных человечков – именно их раскрепощенный эгоизм, который при желании можно рассматривать как эквивалент жизненной силы. Им прощается все как раз потому, что они являют зрелище бьющей через край, отвергающей само понятие меры жизни. Иными словами, в детях мы ценим и любим вечное, как нам бы хотелось, торжество жизни над смертью. Настолько, что жестоких несмышленышей возводят в ранг ангелочков. Ангелы – это уже из области культуры, морали, понятий добра и зла. Детей культурно коронуют, хотя они – антипод культуры.

Как всегда, через посредство самых невинных существ человек находит возможность опоэтизировать самые грубые и низменные инстинкты.

И потому он – человек.

* * *

Молодость – это такое состояние тела и души, когда роскошный летний день, проведенный не на природе, не воспринимается как потеря.

Зрелость наступает тогда, когда каждый такой день, отнятый у общения с природой, переживается как невосполнимая утрата.

Старость интересуется погодой и природой уже скорее в качестве декорации, а не как возможностью саморастворения, дающего ощущение жизни, в пределе – чувство приобщения к космичности бытия.

* * *

Труд создал человека, что не мешает последнему испытывать стойкое отвращение к своей материнской утробе. Ненависть – к создавшему тебя?

Нет ничего более естественного. Дело в том, что жизнь до труда была менее трудной, и нас всегда будет тянуть к бездумному, растительному состоянию, когда нам неведом был еще гнет сознания, порожденного трудом. Ненависть к труду – это ненависть к себе культурному и стимулирование докультурных отношенческих архетипов, таящих в себе ни с чем не сравнимый психический кайф. Человек – дитя труда (активно-преобразовательного, культурного начала) и лени-матушки (начала природного, пассивно-приспособительного). Поэтому бывает и так, что трудоголики стесняются своей отнюдь не божественной родословной, боясь быть уличенными в украшающей человека слабости: пожить в удовольствие.

* * *

Главное ощущение юности и молодости: мука немоты. Теперь, задним числом, становится понятным, что эта мука была оборотной стороной нацеленности на универсальную философскую версию. Частности мало волновали потому, что не было проясненности в вопросах общих. Очевидно, мне была свойственна чуткость к вопросам экзистенциальным. Сколько здесь было врожденного, сколько – приобретенного?

Опять же по ощущению, интуитивно – врожденного было больше.

Если интуиция меня не обманывает (а я думаю, что так оно и есть), то решающий отбор на тип личности производит матушка-природа, то есть игра случая, каприз натуры. И только потом уже начинаются «наши университеты», которые шлифуют алмазы, но не производят их.

Следовательно, всякий гений – это памятник одновременно природе, культуре, взрастившей творца, и, наконец, собственно личности. Вполне понятно, что иные искренние гении стесняются своего дара, не находя в нем повода гордиться именно собой.

* * *

Хочешь быть человеком – признай в себе животное. Лицемерное табуирование темы «скота в себе» свидетельствует лишь о том, что наклонности натуры, борющейся за нравственную чистоту, неприлично огромны. Приличным же людям факт скотоподобия следует принять к сведению, чтобы эффективнее ему противостоять.

* * *

Натура в человеке – так же самоценна, как и культурные формы ее проявления.

В натуре же одним из наиболее личностно значимых компонентов, также самоценных и суверенных, является стремление к новизне. Новизна, новая информация (особенно психологического порядка) – стимулятор, значение которого нельзя недооценивать. Многие иррациональные мотивировки поведения замешаны на тяге к новизне. «Любовь зла», «охота пуще неволи» – все это в значительной мере неосознаваемое стремление к новизне.

Рабами чего мы еще являемся благодаря предусмотрительности матушки-природы?..

* * *

Кому выгодно поиск объективной истины подменять проблемой «всего лишь точек зрения»?

Тому, для кого объективная истина становится угрозой жизненным интересам; тому, кто не прав.

Когда мы слышим, что однополая любовь – это свободный выбор свободных людей, что это дело вкуса, а не «правильной» – «неправильной» ориентации, то мы в рамках демократического плюрализма чувствуем себя обязанными уважать чужое мнение и тем самым поощрять отвратительное. У каждого – своя точка зрения: это приговор истине.

Прежде чем возражать гомосексуалистам, беззастенчиво эксплуатирующим доброжелательность порядочности и идиотизм демократии, разберемся с абсолютизацией принципа субъективизма. Поскольку все мы родом из природы, то именно там следует искать незыблемые критерии и точки отсчета. Инстинкт продолжения рода, реализующийся в двуполой любви, – вот начало начал, вот на чем покоится все созданное культурой. И если мы свободу, одно из самых впечатляющих завоеваний культуры, будем использовать как альтернативу инстинкту продолжения рода, секс как таковой, наслаждение как таковое ставить выше природных императивов, то мы, хотим того или нет, объективно становимся недостойными взрастившей нас культуры, а если уж прямо называть вещи своими именами, становимся врагами жизни.

Идеология геев и лесбиянок – это их проблема. Да, можно и нужно посочувствовать людям. Мало ли какие драмы и трагедии подстерегают человека! На каждом шагу стресс, ИБС, СПИД, национализм. В этом же ряду зловещих аномалий – гомосексуализм.

Пусть каждый выбирает то, что ему нравится. Это нормально. Но объявлять то, что кому-то нравится, нормой – это уже издевательство не только над чувством справедливости и над здравым смыслом, но и над всей логикой культуры. Жрецы однополой любви, явочным порядком провозгласившие нормой антинорму, всегда были и должны оставаться изгоями. «Гомики» – вне нормы. И это – тоже нормально.

Нечего демократически подсюсюкивать всем и каждому. Свободы достойны только те, кто способен ею распорядиться во имя все большей и большей свободы. Если же свобода «избранных» становится угрозой диалектически понятому принципу свободы, надо честно и ответственно ставить вопрос: на чьей стороне истина?

В подобных случаях истина недемократически оказывается на одной стороне.

* * *

Любовь как культурная ценность

Чувство любви, – к матери, женщине, брату, другу и т. д. – как и все наши чувства, служит способом самоутверждения, приспосабливая нас к реальности, какой бы она ни была.

Сама по себе любовь может быть как весьма элементарным чувством, так и многосложным, с целой гаммой противоречивых составляющих. Любовь как таковая еще не является ценностью культуры; она становится ею в той мере, в какой реализует духовный потенциал личности.

Понятие «любовь» включает в себя целый спектр чувств: от фанатичной любви, являющейся формой ненависти, до бесконечной альтруистической сентиментальщины. Чтобы выявить реальную культурную ценность наиболее божественного из чувств, требуется то, что традиционно считается несовместимым с любовью, а именно: анализ. Кто любит, кого и каковы истинные мотивы любящего?

Человек, любя, всегда осуществляет некое жизненно важное целеполагание. Даже самым бескорыстным отношением к другому мы умудряемся распорядиться с большой пользой для себя. Так, например, умиляет массовая истерическая сердечная любовь к тирану в ситуации, когда не любить его равнозначно погибели. В подобных случаях чистейшее чувство выступает формой приспособления и выживания. И таких форм – бесконечное множество.

Слепая, испепеляющая юная любовь-страсть по-своему восхитительна и привлекательна как образец наивного эгоизма, символ бьющей ключом жизни. Абсолютно (значит – лицемерно) альтруистическая любовь, игнорирующая принцип обратной связи, а потому становящаяся наиболее разрушительной формой эгоизма, также является своеобразной патологией, поскольку нетребовательная любовь вскармливает нравственных уродов. Можно быть рабом такого безответственного чувства-для-себя, и все же формула «сердцу не прикажешь» выглядит здесь издевательски.

Зрелая любовь, которая характеризует отношения двух симпатизирующих друг другу существ, может стать действительно высокой культурной ценностью, если чувство это не порабощает, не опутывает другого гнусно-хитрыми сетями обязательств, не утверждается за его счет – а становится формой гуманистической реализации. Свободно любить, не отнимая свободу у другого, – это большое искусство, требующее развитого ума, высокого строя воспитанных чувств, в основе которых – достоинство. Такая любовь представляет собой сплошную диалектику, целую «науку», мало что говорящую неподготовленным и непосвященным.

Однако все рассуждения будут умозрительны и не более того, если не включается основной цементирующий компонент: безотчетное инстинктивное влечение (что в народе и отождествляют собственно с любовью). Тут уж действительно сердцу не прикажешь. Любовь снисходит, не поддается прогнозам, капризно улетучивается, заставляя отворачиваться от людей приличных и бросая в объятия недостойных. Все это происходит в области «сердца», где отсутствует контроль сознания, поэтому скрыто мотивированную логику чувств проще всего обозначить невразумительным, но вызывающим трепет словом «чудо». Настоящие чудеса, сотворенные человеком, начинаются тогда, когда влечение утрачивает прежнюю интенсивность, а любовь при этом – усиливается или по крайней мере не ослабевает.

Любовь – процесс, со своими кульминациями, спадами, затуханиями и колебаниями – словом, ритмами, глубинно обусловленными психофизиологическими и собственно духовными факторами. Процесс этот, взаимодействуя с тысячью встречных и параллельных душевных движений, может умирать естественной смертью. Это скорее нормально, чем трагично.

Любовные легенды и мифы возвели это чувство в ранг райско-адских, едва ли не потусторонних и как минимум чудодейственных. Все так. Любовь есть лучшая терапия души, универсальная духовная подпитка; любовь справедливо считается одним из самых ослепительных пиков душевной и духовной жизни, не изведав который вряд ли можно понять человека. Любовь по природе своей требует поэтизации. Не следует только мистифицировать это чувство до такой степени, чтобы огульно отождествлять его со счастьем, смыслом жизни.

Здесь уместно будет подчеркнуть следующее. Мужчина и женщина смотрят на любовь по-разному, и никакого равноправия в любви, конечно, не существует. Если для мужчины смысл жизни заключен в любви (не ситуативно, а мировоззренчески) – значит это не вполне мужчина, а чувство его, сколь бы поэтичным оно ни выглядело, вряд ли можно квалифицировать как высшую духовную ценность. Настоящий мужчина рожден для самопознания, и любовь – одна из форм его.

Совсем другое следует сказать об истинной женщине: она живет для любви, и это как раз возвышает ее, ибо именно в этой сфере возможна ее высшая реализация: природная, социальная и духовная. Хотите найти любовь – забудьте о равенстве; там, где начинается любовь, равенство кончается. Равенство мужчины и женщины, я полагаю, надо понимать не в формальном смысле (что позволительно одним, должно быть разрешено и другим), а как равенство функций, разных, но одинаково важных в жизненном и космическом балансе. Если кого-то унижает такая постановка вопроса, следует задуматься над тем, чтобы изменить пол. Полчища феминисток, при всем их реальном гражданском потенциале, смотрятся всего лишь как горстка мутантов, которые не хотят быть женщинами, но никогда не станут мужчинами. Цивилизация, ложно истолковав принцип равенства, ввела их в заблуждение относительно своего призвания; цивилизация же и должна вернуть им отобранное – вернуть любовь.

Подведем итог. Любовь, под которой часто разумеют сентиментальную поэтизацию базового инстинкта, выплескивающегося в незамысловатых брачных игрищах, доступна почти всем. Это чувство – продукт массовой культуры, оно не требует напряжения духовности; для него вполне достаточно относительного душевного и телесного здоровья.

Высокая же любовь, как и все высокое в культуре, есть чувство разумное, не ураганом налетевшее, а терпеливо и мудро взлелеянное – и тем самым создавшее создавших его.

Как ни странно, именно иррациональная любовь-страсть, бурная и недолговечная, чаще всего волнует поэтов всех видов искусств. Парадокс: культура чаще всего поэтизирует малокультурное чувство. Объяснение одно: поэтизация такой любви – это воспевание неукротимой жизни, краткой, а потому ценной мгновениями.

Поэтизация культурных чувств (в том числе любви) – это уже сосредоточенные размышления над проблемами человека разумного. Здесь глубина предпочтительнее яркости и эффекта. Такие чувства в искусстве привлекают разве что смиренную аналитическую прозу.

Любви, как известно, все возрасты покорны. Способность к любви является одной из главных характеристик личности. Скажи мне, кого ты любишь и кто любит тебя – и я скажу, кто ты.

* * *

У женщины есть только одна извилина, да и то имеющая отношение к появлению на свет детей, а не мыслей.

Однако наличие именно этой извилины стимулирует творческие усилия извилин мужских, то есть интеллекта; мужчина, ради чести оказаться у ног обожествляемой, а потому наделяемой мимическими, чуть ли не врожденными культурно-духовными совершенствами женщины, способен покорить невероятные культурные вершины, граничащие с космическим беспределом.

Мужчина, вдохновляемый женщиной, делает сам себя, а потом по себе, самосотворенному, судит о женщине, возвышенной им, предъявляя от ее «верховного» имени себе же упреки в недостаточном усердии в безнадежном деле приближения к заданному идеалу.

От женщины, общающейся с влюбленным в нее (то есть потерявшим рассудок) мужчиной, требуется одно: божественно молчать.

Чем значительнее в духовном плане мужчина, тем возвышеннее любовь; чем возвышеннее любовь, тем значительнее требования к сотворенному в расчете на собственные духовные возможности идеалу; чем значительнее идеал, тем более он недосягаем. Влюбленный мужчина становится жертвой собственных творческих возможностей.

Отсюда выводы честных и наивных идеалистов-рыцарей: я ее недостоин, «они» лучше «нас»; я, не сумев выложиться до конца, свернул всего шесть Джомолунгм, хотя Она вполне могла бы рассчитывать на семь-восемь…

Вопрос: так какие же извилины делают человека человеком?

* * *

Сила полового инстинкта, сила неукротимого влечения, направленного на воспроизводство жизни, такова, что природа порой противоречит себе же: страсть, замешанная на стремлении к продолжении рода, заставляет забывать об инстинкте самосохранения. Давая жизнь – существо природное забывает о жизни собственной.

Человек в этом отношении – не исключение в животном мире, что объединяет «двуногую тварь», например, с тетеревами, в экстазе токования становящимися более чем легкой добычей охотников.

Однако синдром тетерева поражает и охотника.

З.Фрейд достаточно убедительно установил, что большинство неврозов обусловлено слишком жестким торможением сексуального влечения. Не без помощи научного сознания европейский человек сразу же утилизовал эту истину в форме сексуальной революции, благодаря которой худо-бедно справился с неврозами, однако взамен – ироническая логика природы! – получил СПИД.

Не хотите неврозов – получите СПИД.

Вот и вступаем в третье тысячелетие, угрожающе раскрутив маховик порнокультуры: визуальной, слуховой, запаховой, гигиенической, одежной, наркотической, наконец. Ведь вся эта гигантская индустрия обслуживает половой инстинкт и паразитирует на нем. Мода, от кутюр, умопомрачительные духи, невинные эротические шоу, вполне академические споры о разграничении эротики от порно…

По существу, мы имеем дело с очередным неразумным (хотя и основанным на вполне научных технологиях) вмешательством в природу. Ведь природа миллионы лет разрабатывала и отшлифовывала механизмы управления процессами удовлетворения потребностей, а человек за считанные десятилетия переиначил все на свой хотящий лад. Природа не предусмотрела эксплуатации полового инстинкта «вхолостую», не задействовав его на воспроизводство; источником «чистого» наслаждения сделал его «царь природы», которому закон не писан.

Ничего удивительного, что человек пожнет бурю, сопоставимую с термоядерной по своим последствиям.

Надо чтить себя как дитя природы. И обзавестись, наконец, теоретическим умом-разумом, единственным бесстрастным и неангажированным экспертом, помогающим понять природу и в то же время защититься от нее, неразумной.

Беречь природу означает не только не рвать цветы и не наступать на букашек, но в первую очередь – познавать себя.

Берегите природу: бережно относитесь к себе.

* * *

Единственное эффективное противоядие против национализма – принцип критического отношения к собственной нации. Я – русский, но это не мешает мне видеть, сколько же парши несет на себе богоспасаемый русский народ. По-азиатски хитрый и жестокий, склонный к крайностям варварства, ленивый, труднопереносимый в своей страсти к примитивному мифотворчеству… Даже если на другой чаше весов окажутся его бесспорная талантливость и трогательная сентиментальная отзывчивость в сочетании с букетом достоинств, вырастающих из его пороков, я никогда уже не смогу быть до слепоты очарованным «русским духом».

* * *

Национализм и культура

Что бросается в глаза, когда мы сталкиваемся с Феноменом национализма?

Прежде всего его психичность и психологичность, плохая совместимость со здравым смыслом, а тем более с просвещенным сознанием. Национализм – это идеология, набор иррациональных доктрин, которые трансформируются в модель поведения, ориентированную не на сущее, а на кажущееся. Естественным (и единственным) эффективным противовесом национализму может быть стремление рационально объяснить, осознать, проанализировать механизмы коллективного бессознательного – основу национализма.

Психичность национализма означает следующее. Людьми движет, среди всего прочего, глубинная потребность сплачиваться в стаи, коллективы, сообщества – словом, ими движет социальный инстинкт. Он является одним из регуляторов программы жизнеобеспечения, которая сформирована в своих потаенных основаниях (на уровне генетического кода) естественно, нерукотворно, поэтому отменить ее невозможно. Заложенная в биосоциальную особь программа была и остается условием выживания племен, этнических групп, наций и народов.

Переживание собственной принадлежности к «своим» приносит чувство защищенности. «Свои» – это гарантия выживания. Правота «своих» априорна и не требует логической аргументации. Ощущение локтя соплеменника при переложении на язык мысли содержит приблизительно следующий смысловой импульс: я «прав уж тем», что живу по «нашим» законам. Отделение от «своих» – равнозначно отлучению от жизни. Одиночество издревле воспринималось как символ смерти.

Таким образом, «свои» – это символ жизни, «чужие» – угроза жизни. Подобная информация закодирована уже на низших уровнях психики, коллективного бессознательного, откуда и черпает национализм живительные силы.

Инстинкт жизни, самосохранения, страх смерти тесно слиты с социальным инстинктом. Следовательно, нет смысла ругать людей за то, что они демонстрируют неукротимую волю к жизни – фанатично защищают то, что служит гарантией выживания.

Однако национализм ни в коем случае нельзя отождествлять с инстинктом. Национализм – феномен ментальный, культурный, тогда как инстинкт целиком относится к сфере витальной – к сфере нерассуждающей животной стихии. И все же идеология национализма, как и любое культурное явление, могло возникнуть только на витальной основе. Как именно?

Механизм возникновения идеологий схематически выглядит следующим образом. Потребности человека сигнализируют о своих «естественных» претензиях в форме эмоций – положительных, если состояние потребностей удовлетворительно, или отрицательных в случае противоположном. Психика, иначе говоря, обслуживает потребности и делает все возможное, для того чтобы их удовлетворить, задобрить. Психика приспосабливает человека к реальности, перебрасывает мостик от потребностей к способам их удовлетворения. При этом психику мало интересуют объективные свойства реальности; сплошь и рядом цена психического, субъективного приспособления – искажение реальности.

Итак, психика – инструмент жизнеобеспечения за счет приспособления, а не за счет познания. Психика, в угоду потребностям, помогает создать и при этом всецело контролирует такую гибкую и совершенную форму ментального приспособления, как идеология.

Так на базе социального (стадного) инстинкта-потребности надстраиваются обслуживающие эти потребности всевозможные идеологии: от откровенно религиозных до псевдонаучных. Свою горнюю избранность, исключительность, отмеченность нации обосновывают либо религиозно-мифологическими «прецедентами», либо поверхностно-научными выкладками (вспомним, например, расовые теории). Идеология, как ей к положено, культурно «маскирует» витальные потребности и идейно вооружает националистов.

Очевидно, что сражаться с национализмом в рамках идеологии (т. е. его же оружием) – обречь себя на сизифов труд, на вечный бой без победной перспективы. Но и «подтянуть» сознание людей настолько, чтобы они смогли уяснить ограниченность, ущербность идеологии как способа мировоззренческой ориентации – задача нереальная, тоже из области веры (т. е. той же идеологии). Коварство неистребимого национализма заключается отнюдь не в мистической привлекательности «неверной» идеологии, а в самом факте подверженности людей идеологии как таковой. Верных идеологий – в принципе не существует; идеология по определению является односторонним взглядом на вещи.