Текст книги "Конец Хитрова рынка"

10

Я с интересом перелистывал документы, которые вводили меня в маленький мир придворных интриг, давно перегоревших страстей и страстишек, несбывшихся надежд и наивных упований. Краткие и сухие письма царя, истерические и многословные – императрицы. И в каждом из них упоминался Бог. Бог, который должен был помочь справиться с внешними, а особенно с внутренними врагами: с социалистами, с думой, с голодом, со строптивыми рабочими, с великим князем Николаем Николаевичем, который рвался к престолу, стремясь заменить на нем своего неудачливого племянника, с озлобленными и уставшими от кровавой бойни солдатами…

Николай II возлагал на Бога большие надежды. И не случайно, когда в 1912 году военный министр испрашивал высочайшего соизволения «на признание невозможным обеспечить в настоящее время церковными притчами те части, которые их по штатам не имеют», царь решительно начертал на его докладной строгую и довольно вразумительную резолюцию: «Военное ведомство должно потребовать кредиты на удовлетворение важнейшей нужды в войсках. Упадок веры, – назидательно заключил он, – грозит началом нравственного разложения человека. – И на всякий случай добавил: – Особенно русского».

Поэтому церкви, не в меньшей степени, чем жандармскому корпусу, отводилась ведущая роль в укреплении гибнущего самодержавия и искоренении революционной заразы.

Николай II и царица, подавая пример народу, всячески подчеркивали свою религиозность. Не отставали от них и придворные. Известный авантюрист князь Андронников, называвший себя адъютантом Господа Бога, даже взятки министрам и то давал иконами…

Желанными гостями в царском дворце были не только «святой старец» – всесильный Распутин, но и епископы Феофан, Варнава, Гермоген, иеромонах Илиодор и десятки юродивых типа блаженненького Мити, привезенного во дворец из Козельска. Среди них, судя по справке ГПУ, Лохтина занимала далеко не последнее место и пользовалась одно время покровительством царицы, письма к которой она обычно подписывала: «Юродивая Христа ради» или «Ольга-дура».

Обе справки о Лохтиной, которые я изучил в тот вечер, были очень насыщенными, но в массе биографических деталей терялось главное – психологическая характеристика, то, что мне требовалось для подготовки к допросу. Что же касается биографии Лохтиной, то ее можно было бы изложить в нескольких десятках фраз.

Лохтина принадлежала к высшему обществу и была глубоко религиозным человеком. В дальнейшем под влиянием Распутина эта религиозность превратилась в фанатизм. Видимо, Лохтина, так же как и Распутин, имела какое-то отношение к секте хлыстов. Во всяком случае, она считала, что гибнущую в неверии и раздорах Россию явится спасать сам Бог в образе смиренного неказистого мужичка. Распутина она считала сошедшим на землю Саваофом, его друга, неистового проповедника и убежденного черносотенца Илиодора, – сыном Божьим, а себя – Богородицей. Между новоявленным «Саваофом» и «Богородицей» были достаточно близкие отношения. Тем не менее после скандальной ссоры Распутина с Илиодором и епископом Гермогеном, которая закончилась избиением Распутина, Лохтина приняла сторону Илиодора. И когда в конце 1912 года синод лишил Илиодора сана и он уехал к своим родителям на Дон, Лохтина последовала за ним. Вот тогда-то Распутин и написал ей письмо, слог которого так восхитил Илюшу. После побега Илиодора за границу в 1914 году Лохтина вновь пыталась наладить отношения с Распутиным и кружком Вырубовой. Частично ей это удалось.

Меня, конечно, больше всего интересовали местопребывание и деятельность «Богородицы» с конца 1917 до середины 1918 года. Но как раз об этом сведения оказались более чем скромными.

«После высылки царской семьи из Петрограда в Тобольск, – значилось в справке, – Лохтина также покинула Петроград. Но куда она поехала, достоверно установить не удалось. Имеются предположения, что она жила некоторое время на родине Распутина в селе Покровском, а затем переехала в Тюмень…»

Таким образом, кроме предположений, составитель справки ничего предложить нам не мог. Но различных предположений и так хватало…

Когда я спрятал в сейф папку, было двенадцать часов ночи. Сообщив Вере по телефону, что я домой не поеду, а переночую здесь, я отправился в красный уголок, где игра была в полном разгаре. Магом бильярдного шара у нас считался Мотылев. Когда он, снисходя к просьбам своих почитателей, соглашался сыграть партию-другую, бильярдный стол сразу же окружали любители. Вот и сейчас за каждым движением склонившегося над зеленым полем Мотылева восторженно следило несколько пар глаз.

– «Лопатой и киркой – в лоб жилищному кризису!» – пропел Мотылев популярный лозунг и взмахнул кием.

Шар медленно, словно нехотя покатился по сукну, застыл в нерешительности на какую-то долю секунды перед лузой и мягко упал в сетку.

– От борта в лузу по крупному оптовику!

Шар влетел в лузу со стремительностью пушечного ядра.

– Внимание, граждане! По этому своячку давно ардом плачет. Сейчас мы его туда и доставим.

Новый шар!

Расправившись со своим противником и заставив его трижды пропеть петухом под бильярдом, Мотылев небрежно бросил кий одному из почитателей:

– На сегодня хватит. – Заметив меня, он сказал: – Тебе, Белецкий, из Петрограда звонили.

– Кто?

– Кажется, Носицын. Просил передать, что они отыскали этого… Ну, как его?

– Стрельницкого?

– Во-во. Фрейман с приказчиком еще долго мудровать собирается? Я бы его уже давно от трех бортов в лузу… Сегодня, поверишь, троих расколол. Одного за другим. И без всякой там психологии. Савельев и тот удивился. Даже руку жал…

– Насчет Савельева-то небось приврал?

– Истинная правда! – сказал Мотылев.

– Истинная?

– Ну, почти что истинная… Хочешь сыграть? – великодушно предложил он.

– Нет, сегодня играть не буду, – отказался я.

Тем не менее несколько партий я все-таки сыграл и добрался до своего дивана уже около четырех часов ночи. Уснул я мгновенно.

Я всегда завидовал людям, которым снятся сны. Они получают от жизни двойное удовольствие: у них заполнены впечатлениями не только дни, но и ночи. А мне обычно сны не снятся. Но в ту ночь, вернее в то утро, судьба щедро вознаградила меня. Чего только мне не снилось! Мне снились Лохтина, Илиодор, Мотылев, императрица, Распутин и Николай II.

Больше всего мне понравился Илиодор, чем-то смахивающий на Сеню Булаева. Мы с ним пили крепкий чай и дружно распевали частушки: «Я гуляю, как собака, только без ошейника. Кого бьют, кого колотят? Все меня, мошенника…» Голос у него был сиплый, пропойный, а во рту блестели золотые коронки. Потом Илиодор хлопал меня широченной ручищей по спине и кричал: «Саша! Друг! Всем ты хорош. Одно скажи: почему не любишь оперетту, а? Почему? Сотрудник уголовного розыска обязан любить оперетту! Смотри, Медведеву пожалуюсь…» Я почему-то ужасно этого боялся и уговаривал Илиодора не докладывать о моей слабости Медведеву. Чайной ложечки у него не было, и он размешивал сахар в стакане наперсным крестом, все время приговаривая: «Мы, работники уголовного розыска, ко всему привычны…» Затем Мотылев привел на допрос Лохтину. Она плакала, размазывая руками по грязному лицу слезы, и просила меня благословить ее. Я не возражал, но у меня не было креста, а попросить крест у Илиодора я стеснялся. Мотылев, стоявший за моей спиной, все время шептал мне в ухо: «Давай ее от борта в лузу…» Я взял кий и стал его натирать мелом. Вдруг я увидел у Лохтиной нож. Но тут Илиодор щелкнул ее пальцем по лбу, и она вылетела в окно, как резиновый шарик. Потом откуда-то из-под бильярда появился Николай II, которого я сразу же узнал по золотой, лихо сдвинутой набок короне. Он снял корону, и в ней оказались шахматы. Мне достались белые, и я начал разыгрывать ферзевый гамбит. Николай играл плохо, но ему все время подсказывали Мотылев и царица. Из-за их подсказок я на двенадцатом ходу потерял слона. Это уж было слишком. Я рассердился и смахнул с доски фигуры, которые с грохотом посыпались на пол и тотчас превратились в бильярдные шары. Илиодор одобрительно крякнул, а Николай схватился обеими руками за голову. «Товарищ Белецкий, – укоризненно сказал он. – Товарищ Белецкий!»

– Товарищ Белецкий!

Я открыл глаза и, ничего не соображая, уставился на склонившегося надо мной Кемберовского. Кемберовский, как всегда, был свеж, чисто выбрит и подтянут. Его лицо храброго оловянного солдатика выражало недоумение и исполнительность. Это меня окончательно убедило, что Кемберовский был не из сновидений, а из действительности.

До чего же мне не везло: можно сказать, первый раз в жизни приснился сон, так его обязательно должны прервать на самом интересном месте! Но что поделаешь, у каждого из нас есть свой Кемберовский, который неизменно возвращает нас к реальной действительности.

– Разрешите доложить, товарищ Белецкий?

Я поднялся и привычным движением начал натягивать сапоги.

– Докладывайте.

Кемберовский принял было стойку «смирно», но потом, сообразив, что обстановка для этого малоподходящая, а полупроснувшийся субинспектор ничем не отличается от других людей, находящихся в том же состоянии, стал вольно.

– Сегодня утром Лохтину накололи…

– «Накололи»?

Кемберовский покраснел и встал «смирно».

– Виноват, товарищ субинспектор. Сегодня утром мною установлено местожительство свидетельницы Лохтиной, которая проходит по делу Богоявленского.

– Ясно. Садитесь.

Кемберовский понял, что официальная часть закончена, и сел на диван.

– А вы крепенько вздремнули, – улыбаясь, сказал он. – Никак вас добудиться не мог. И разговаривали во сне. Все какого-то Николая поминали. Наверно, родственником вам приходится?

– Да, – сказал я, – только дальним: по Адаму… Кстати, сколько сейчас времени?

– Половина одиннадцатого.

– А где Лохтина? Вы ее сюда привезли?

– Никак нет. Такого распоряжения не было.

– Знаю, но не сбежит?

– Что вы, товарищ Белецкий! Не тот возраст: не то что бегать, а и передвигаться, извините за выражение, ей трудновато. Не сомневайтесь: я там на всякий случай приказчика оставил.

Приказчика, конечно, оставлять не следовало, но мне не хотелось понапрасну портить настроение этому исполнительному парню. В конце концов, что сделано, то сделано…

– Распорядитесь насчет лошади. Через пять минут я сойду вниз.

Действительно, ровно через пять минут я уже сидел в санях рядом с застывшим, как на параде, Кемберовским. Кучер Силыч чмокнул губами, взмахнул кнутовищем, и наша серая лошадка с тощим задом так припустила по накатанному снегу, будто впереди ее ждали овсяные реки с пшеничными берегами.

Время от времени сани на поворотах заносило, и плечо Кемберовского на миг прижималось к моему.

Кемберовский поспешно отстранялся и неизменно говорил:

– Виноват, товарищ субинспектор!

Здорово его обтесали в армии! Неужто он такой же и дома?

– Товарищ Кемберовский, вам снятся когда-нибудь сны?

Он повернул ко мне лицо, и я впервые увидел в его глазах недоумение.

– Как?

– Сны вам снятся?

– Никак нет, товарищ субинспектор! В младенчестве снились, а теперь нет.

– А что вам снилось?

– Да всякое, бывало, привидится… Чепуха, конечно…

– А за девицами вы ухаживали?

Он засмеялся и ничего не ответил: вопрос о девицах никакого отношения к службе не имел.

11

Лохтину Кемберовский обнаружил в одном из домишек, которые, будто мухи, облепили со всех сторон грязный и разухабистый Марьинский рынок. Она снимала там небольшую комнатку. Прежде, по словам Кемберовского, комнатка эта считалась нежилой, и хозяева стали сдавать ее недавно, в голодные годы, когда в Москву хлынули голодающие с Поволжья. «Потому ее и не прописали, – объяснил он, – чтобы шума не было. Боялись, придерутся…»

Операция по розыску Лохтиной была организована довольно примитивно. По моему приказанию Кемберовский в сопровождении приказчика убитого, того самого Семена Семеновича, которого Мотылев хотел «расколоть», в течение восьми дней ходил по лабиринту переулков Марьиной рощи (адреса приказчик не помнил), опрашивая старожилов и мороча голову участковым надзирателям. «Сто двадцать семь домов обошли, прежде чем на старуху наткнулись», – не без гордости говорил Кемберовский.

Мороз был небольшой, но встречный ветер бил прямо в лицо. Я поднял воротник шинели и поглубже нахлобучил ушанку. Силыч свернул на Шереметьевскую, и сани запрыгали по ухабам, кренясь то в одну, то в другую сторону.

– Эх ты, Роща Марьина – горе Дарьино! – крикнул Силыч, растопырив локти.

Он, как и все кучера, относился к Марьиной Роще крайне неодобрительно. В Марьиной Роще с ветерком не прокатишься – это тебе не Тверская: кругом колдобины да закоулки. Не езда – мученье. Одним словом, Роща Марьина – горе Дарьино! Но квас и гречневики здесь делать умели. Бойкие на язык марьинские бабы изготовляли такой квас, который шибал в голову почище сорокаградусной смирновки. И продавали его, как и водку, штофами. А гречневики-грешники? Во всей Москве таких не найдешь!

Увидев разносчика гречневиков, сиротливо стоявшего у столовой анархо-универсалистов (Внимание! Есть пиво…), я крикнул Силычу, чтоб он попридержал лошадь: с гречневиками едется веселей…

О «чудесах» Марьиной Рощи я слышал еще в гимназии. Пьяница и краснобай Мишка Юханов, который, по слухам, был связан со шпаной из Марьиной Рощи, считался в гимназии звездой первой величины. Перед ним заискивал даже силач Бурундук. «В Марьиной Роще как? – таинственно говорил Мишка. – Там русской словесностью не балуются. Там чики-брики в горло нож». И мы, мелкая гимназическая сошка, преисполненные уважения к неведомой темной жизни Марьиной Рощи, наперебой предлагали Мишке закурить, а он презрительно морщил нос и, наслаждаясь могуществом, гордо шевелил своими вислыми ушами.

Не оставил своим вниманием Марьину Рощу и Вал. Индустриальный, считавший себя знатоком московских окраин. В одной из своих заметок он писал: «Революционный ураган пронесся над крышами одноэтажных домиков Марьиной Рощи, не коснувшись столетнего заплесневелого быта воров и убийц. Марьина Роща по-прежнему осталась столицей московского дна. Здесь вы встретите курильщиков и продавцов опиума, самогонщиков, шулеров, фальшивомонетчиков, а на Шереметьевской, возле кинотеатра «Ампир», вы можете в сумерках столкнуться с известными всей Москве бандитами, и тогда вам глянет в лицо черный зрачок семизарядного пистолета…»

Мишку Юханова выгнали из шестого класса, и никакие «чики-брики» ему не помогли. Вместе с его славой померкла в наших глазах и слава Марьиной Рощи. И, читая опус Индустриального, я уже улыбался. «Черный зрачок семизарядного пистолета» мы ему не забыли, и Виктор Сухоруков с самым серьезным видом уговаривал его сходить вместе с ним «в сумерки» в знаменитый «Ампир»…

Не знаю, чем еще кроме своей богатой фантазии пользовался, готовя эту заметку, Валентин. Но мне лично ни продавцы, ни курильщики опиума в Марьиной Роще не попадались. И «столицей московского дна» ее в уголовном розыске тоже никто не считал. Скорей уж такой столицей была Хитровка. Но все-таки Марьина Роща местом была премерзким, хотя она и мало чем отличалась от Хамовников, Грачевки или Смоленского рынка.

Мы остановились неподалеку от высоких деревянных ворот Марьинского рынка, рядом с кирпичным домиком, откуда доносилась барабанная дробь «ундервуда». Там находился комитет торговцев рынка. На ступенях домика расположилась волоокая красавица цыганка с целым выводком босоногих цыганят. Не поднимая глаз от сосавшего ее грудь младенца, она лениво предложила: «Давай погадаю, дорогой!» Тихо всхрапывали, переступая ногами, лошади с надетыми на головы торбами с овсом, где-то вдалеке надрывался баян, тщетно пытаясь заглушить ругань торговок. Пахло дымом, конской мочой и нечистотами.

На ближайших к нам розвальнях, лежа на сене, играли в стуколку: «Туз виней… Хлоп хрестовый… Дама бубенная…»

Кемберовский уверенно провел меня через заваленный обледенелым мусором проходной двор и остановился у крыльца почерневшего от старости двухэтажного домика. Шуршало задубевшее от холода белье, развешанное на веревке, – латаные подштанники, потерявшие свой натуральный цвет юбки, рубахи, старый корсет…

– Вот ее окошко, на втором этаже, – сказал Кемберовский, задирая кверху голову.

– Второе от края?

– Так точно, второе от края.

Опасаясь опираться на ветхие перила, переплетенные для прочности ржавой проволокой, мы поднялись по разбегающимся вкривь и вкось ступенькам на второй этаж. Кемберовский дернул за шнурок звонка. Звонок не работал. Он несколько раз стукнул в дверь кулаком.

– Ну чего долдоните? – послышался за дверью урезонивающий женский голос. – Отворю уж…

Не снимая цепочки, женщина приоткрыла дверь. Остроскулая, молодая, в небрежно повязанной красной косынке, какие обычно носили работницы. В руке у нее была мокрая тряпка. Видно, собиралась мыть пол.

– Чего вам?

– Из уголовного розыска, – строго сказал Кемберовский.

Она с любопытством взглянула на нас, спрятала за спину тряпку.

– Когда так, проходите…

Скинув цепочку и отступив на шаг, крикнула:

– Ольга Владимировна, гости к вам пожаловали, самоварчик ставьте!.. Вон та дверь, – указала она свободной рукой и спросила с любопытством: – Заарестуете старуху?

Я, конечно, не ожидал, что Лохтина окажется седовласой, но стройной дамой в элегантном платье, с изящной бриллиантовой ривьерой и в туфлях с изумрудными пряжками, одной из тех графинь, княгинь или баронесс, изображениями которых изобиловали бульварные романы из жизни высшего общества. Я уже давно знал, что подобные романы писали люди, имевшие приблизительно такое же представление о светском обществе, как и я. Что же касается графинь и княгинь, то бывших светских и полусветских дам в побитых молью шубах с буфами и в остроносых башмаках с искривленными каблуками я уже к тому времени достаточно повидал на барахолках Москвы. Особенно часто их можно было встретить на толкучке на углу Петровки, возле Театральной.

Жалкие, иззябшие, с красными от мороза руками, они торговали чулками из шелка и фильдеперса, бюстгальтерами, кружевными панталонами и духами, название которых звучало затихающим аккордом ушедшей жизни, – «Лориган», «Цикломен», «Коти»…

Когда покупателей было мало, они грели руки, разминали закоченевшие ноги, вполголоса переговаривались:

– Пардон, княгиня, но здесь, кажется, становится небезопасно…

– Побойтесь бога, милая! Мильтоны нас еще ни разу не накрывали!

– Только подумать, этот пеньюар Серж мне выписал из Лиона… Обратите внимание на воздушность линий…

Трудно было узнать в них некогда рафинированных, избалованных жизнью и вниманием дам. Трудно, но возможно… Былое проскальзывало в жестах, осанке, в манере держаться и даже в одежде. Их нельзя было спутать ни с вульгарными толстомясыми нэпманшами в платьях цвета морской волны и в надвинутых на подбритые брови шляпках, ни с пишбарышнями в длинных полотняных юбках, кургузых жакетиках и туфлях на низких каблуках.

Но Лохтина!

Встретившись где-либо с этой опустившейся старухой в домотканой широкой юбке и тяжелых солдатских сапогах, с неряшливо выбившимися из-под чепца седыми засаленными волосами, я бы принял ее за профессиональную нищую. Для полного сходства не хватало только гноящихся язв и протянутой за подаянием руки… Неужто эта старуха была принята как своя в придворных кругах, переписывалась когда-то с царицей, Вырубовой, которая называла ее «святой матерью Ольгой», имела в Петербурге свой дом, выезд?.. Да Лохтина ли это?

Я испытывал то же чувство разочарования, что и однажды в детстве. В первом классе гимназии я долго мечтал заполучить английский спиннинг. В моем представлении эта волшебная рыболовецкая снасть была чем-то средним между скатертью-самобранкой и феерическим сочетанием никеля, лака, настоящего бамбука и пробки. И отец ку пил мне ко дню рождения настоящий английский спиннинг. И этим он убил мою мечту: спиннинг оказался обычным удилищем с катушкой… Я вяло поблагодарил и поставил спиннинг в угол детской. Больше я к нему не прикасался…

Но теперь детской у меня не было, а я уже давно вышел из гимназического возраста…

Старуха сидела к нам боком, на сундучке, покрытом таким же ветхим, как и она, ковриком. Рядом с ней сидел приказчик Богоявленского.

– Здравствуйте, Ольга Владимировна, – сказал я.

Лохтина вздрогнула, но голову в нашу сторону не повернула и ничего не ответила. Она чем-то была занята, и только сейчас я разглядел, чем именно: Лохтина ела… Перед ней на тарелке лежала кучка ирисок. Она их сразу по нескольку штук засовывала в рот липкими руками и жадно, громко чавкая, жевала беззубым ртом, прижимая губы пальцами. Она торопилась доесть эти ириски. Но их было трудно прожевать. Это раздражало Лохтину и, кажется, даже пугало. Коричневая жижа скапливалась в уголках рта и струйками скатывалась на выступающий вперед перемазанный подбородок, капли падали на колени…

Ко мне подошел приказчик Богоявленского. Он был смущен.

– Ольга Владимировна сладкого захотели… Я и купил полфунтика конфет, – сказал он, словно оправдываясь. – Они уже заканчивают…

Лохтина действительно заканчивала. Она дожевала последнюю горсть ирисок, облизнула языком кончики пальцев и впервые посмотрела на нас. В ее глазах ничего не мелькнуло. Приказчик протянул ей свой носовой платок. Она вытерла рот, подбородок, помяла платок в руках и попыталась стереть пятна с юбки.

– Выстираем, Ольга Владимировна. Теплой водичкой. Моя старуха мигом постирушку сделает, – утешал ее приказчик.

– Стирать, надо стирать, – закивала Лохтина.

Она зевнула, перекрестила рот и вновь посмотрела на нас. На этот раз внимательно, оценивающе. Лицо ее подобралось, под дряблой сухой кожей напряглись мускулы, глаза стали осмысленными, злыми. Я почти физически ощущал, как в мое лицо впиваются буравчики ее зрачков. Это уже была другая Лохтина, ничем не напоминающая несчастненькую нищенку. Передо мной была гордая и озлобленная старуха, которую революция лишила всего и которая лютой ненавистью ненавидела тех, в ком эта революция сейчас для нее воплощалась. Пальцы Лохтиной судорожно сгибались и разгибались. У нее были сильные руки и корявые пальцы с обломанными ногтями. Плохо будет тому, в чье горло вцепятся эти пальцы… Я передернул плечами. Что-то похожее испытывал и Кемберовский, которого никак нельзя было упрекнуть в излишней впечатлительности.

– Это к вам граждане сыщики из сыскной, – сказал, наклоняясь к Лохтиной, приказчик, взявший на себя обязанности посредника. – Ищут того, кто убил Николая Алексеевича…

– Надеюсь, что вы нам поможете, Ольга Владимировна, – сказал я, безуспешно пытаясь найти правильный тон.

– В чем?

– Насколько мне известно, убитый к вам хорошо относился…

– Что из того? На все воля Божия, – глухо сказала Лохтина.

– И на убийство тоже?

– И на убийство, – спокойно подтвердила она, – и на кару злодея, прервавшего жизнь человеческую…

– Вот вы и помогите нам «во славу Божию» покарать преступника.

– Только Бог карает, и только Бог прощает, – сказала Лохтина, и может, я ошибся, но мне показалось, что она усмехнулась.

Допрашивать свидетельницу в такой обстановке было бессмысленно. Я решил везти ее в розыск.

Лохтина безропотно поднялась, оделась, но в передней внезапно упала на колени и, запрокинув вверх пожелтевшее лицо с горящими глазами, быстро запричитала: «Не в ярости твоей, Господи, обличай меня! И не во гневе твоем Господи, наказывай меня! Помилуй меня, Господи, ибо я немощна!»

– Ольга Владимировна! Ольга Владимировна! – суетился возле нее приказчик. – Не надо, Ольга Владимировна!

Но Лохтина не замечала его. Голос ее упал до шепота, на губах пузырилась слюна… Прикрыв глаза веками, она исступленно шептала: «Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости твоей. Ибо в смерти нет памятования о тебе… Во гробе кто будет славить тебя? Утомлена я воздыханиями моими, каждую ночь омываю ложе мое, слезами моими омочаю постель мою. Иссохло от печали око мое, обветшало от всех врагов моих…»

Это уже была третья Лохтина – Лохтина-кликуша. Наверно, такой она была, когда навещала сосланного Илиодора или приезжала в село Покровское к Распутину.

Вытирая покрывшийся испариной лоб, Кемберовский сказал:

– Психичка ненормальная!

Взмахнув руками, словно собираясь взлететь, Лохтина вытянулась на полу, прижавшись лицом к доскам, широко раскинув ноги в солдатских сапогах с подковками. Ее била крупная дрожь. Она что-то бормотала, но разобрать слов уже было нельзя.

– Припадочная, – безразлично сказала женщина, открывавшая нам дверь. – Не трожьте покуда. Пусть перебесится…

Она отжала тряпку и начала мыть пол в передней, не обращая внимания на лежащую старуху.