Текст книги "Вторая жизнь"

Сейчас я уже точно вижу, что мы не успеваем, необходимо уйти на второй круг и запросить повторный заход с обратным курсом. Инспектор молчит, он ждет моих действий, а я продолжаю заход в надежде, что ветер сейчас развернется и я исправлю положение. А на перроне стоит рейсовый, ждет, и все в кабине следят и комментируют наш заход. Облачность поднялась и позволяет нас видеть на удалении 4 км, и сейчас наблюдая они делятся впечатлениями. Проходим дальний, и я под шторкой вижу свой заход только по приборам.

– 26503, удаление 4, дальний, на курсе, выше 30.

Не успеваю, нужно убрать режим. Инспектор зорко следит за правильной работой экипажа, а я под шторкой упираюсь, выдерживаю параметры полета и вижу, что из этого ничего не выйдет; успокаивает только то, что посадка производится на грунт и приземление можно будет произвести на повышенной скорости. Смотрю на стрелку первого компаса. В момент, когда она начала дергаться, вижу высоту на приборе: идем выше 30 – стрелка резко развернулась. Точно проходим дальний привод, длинными сигналами звенит маркер, мигает на панели желтая лампа – да, мы точно на курсе! Желание немного отдать штурвал и нырнуть в глиссаду: будет резкий скачок скорости, но она потом восстановится, вариометр не успеет отреагировать, и самописцы, возможно, не зарегистрируют отклонение.

Понимаю, что проверка не получилась: молодой инспектор после такого захода акты не подпишет. Мне хочется все-таки, несмотря ни на что, показать, насколько я летчик, и инспектор меня уже не интересует. На выравнивании установить РУД – ноль, иначе будет перелет и здесь уже никак не оправдаешься. Иначе положение не исправить: я знаю этого инспектора еще в должности КВС, выводы будут самые негативные, но еще есть какая-то надежда. И какие будут результаты проверки, пока не ясно. Штурман последний раз докладывает:

– Высота сто! Принятие решения.

Теперь все зависит от меня – мы точно на курсе, но положение критическое. Инспектор дает команду: «Открыть шторку». Витя опускает шторку. Передо мной полоса. Мы очень высоко, звенит маркер, даю команду:

– Садимся. РУД-ноль!

Это на высоте почти сто метров! Витя выполнил команду, поставил РУДы обоих двигателей на ноль, назад их уже не вернешь. Я резко отдаю штурвал от себя в торец полосы. Я такого еще ни разу не делал, да этого, наверное, и никто не делал. Положение явно непосадочное, боковым зрением вижу, как инспектор что-то пытается ухватить, какие-то манипуляциями руками, но он как летчик знает: этого сейчас делать нельзя, можно все испортить. Все! Уже ничего не сделаешь – только садиться!

Сильный шум винтов, самолет просаживается, но скорости хватает. Обдувка крыла – не уронить! Вывожу из угла, резко падает скорость, очень заметна отрицательная тяга; впереди в поле зрения знак «Т». Добираю штурвал. Приземление, а у меня дух захватило – все отлично! Держу носовую стойку, потом плавно опускаю, при такой отрицательной тяге не уронить бы.

– С упора! – Витя снимает винты с упора. На такой скорости и разгруженных винтах просто рев на пробеге. Тормоза – умещаюсь у второй РД. – 26503, посадка.

Сруливаю с полосы, проруливаю на стоянку перед носом Тюменского Ан-24. Глянул мельком на стекла кабины: самолет на стоянке носом к торцу ВПП – они ждут. Всю связь слышали, посадку видели и сейчас обсуждают!

Все в кабине четко выполняют команды, но настроение у всех подавленное. На стоянке нас ждет Блинов. Инспектор, не дожидаясь, когда остановятся винты, выбирается со своего места. Витя опускает свое кресло, выходит, пропускает его. Винты стали, выброшен трап, инспектор выходит первым. Рядом на стоянке стоит рейсовый с подключенным АПА, трап не убран – ждет инспектора!

Петр Егорыч молча слушает, кивает, инспектор разводит руками:

– Посадить из такого непосадочного положения… Но подписать акт я не могу.

Интересно! При расшифровке никаких отклонений не выявлено: такой скоротечный момент на посадке не успел зафиксироваться средствами контроля!

Через пару месяцев этого инспектора снимут с должности: при проверке моего хорошего товарища на взлете в Сургуте был (как имитация отказа) задросселирован правый двигатель. И они «подстригли» лес, но все обошлось… Парень тоже сдавал технику пилотирования при проверке на первый класс.

А мне пришлось еще год летать со вторым классом, и сдавал я на первый класс уже другому инспектору.

Бортмеханик выполнил мою команду не машинально, а вполне обдуманно. Он ее ждал и установил РУДы на ноль, потому что мы летали с ним в одном экипаже и он верил мне! И я ему очень благодарен за то время, когда мы были вместе – на гражданке я этого никогда не видел! И поэтому то время мне очень дорого и все так хорошо помнится.

 
                                       * * *
 

Выходим парой из этой низины. Высота минимальная, 10—20 метров над рельефом, выше не позволяют облака. Впереди Добринка, я ее пока не вижу, видимость чуть больше тысячи метров. Пытаюсь отстать, занять дистанцию: знаю, ведущий будет садиться с ходу. Опаздываю, вижу, выпускает закрылки – посадка с прямой. Отворачиваю вправо, до площадки еще больше километра. Выполняю правый вираж с расчетом, что увижу его уже на площадке. Ищу его, где он?

– Серега, ты где? – не хватало еще неразберихи в воздухе при такой погоде. Отхожу дальше. – Сергей, ты меня видишь? – никак не соображу, куда он пропал.

– Вижу! – он на связи, меня слышит. – Ты куда пошел?

Потерял белый самолет, глупая обстановка.

– Я тебя не вижу. Ты где?

Строю заход издалека на нашу площадку.

– Ты куда заходишь? Там грязь.

Наконец увидел: он уже на стоянке. Почему я его не видел? И что на нашей площадке грязь, уже и сам вижу – раскисшую дорогу исколесили тракторами. На прямой беру левее параллельно дороге, на целину. Нормальное приземление, пробег, разворачиваюсь. Подруливаю, Сергей стоит рядом с кабиной и снимает с головы гарнитур. Рядом зеленый «Уазик» и знакомый агроном. Здесь же наша машина. Сергей смотрит на меня сердито.

– Ну что разлетался? – ворчит недовольно: – Я же тебя перед вылетом предупредил, что садиться буду с ходу!

Я чувствую себя виноватым:

– Сережа, я же не ожидал, что ты не здесь сядешь, я просто тебя потерял, не хватало еще столкновения в воздухе.

Но вина моя, чтобы все видеть, надо было оттянуться и раньше занять правильную дистанцию. Я прозевал этот момент. Не все так просто. При такой ограниченной видимости я не успел и не увидел, где он приземлился.

– Я вон там, на дорогу, километр отсюда – там чище.

Ну да, теперь и мне понятно, почему я его потерял.

– Все, Серега, хватит, – вижу, он высказался, успокоился, мужик он отходчивый. – Давай, у тебя есть с собой что-то?

Сергей достает из сумки начатую бутылку и сверток со вчерашними остатками. Стакан нашелся у агронома.

В машине по дороге домой я уже сидел в состоянии, близком к полному безразличию ко всему. Один со своими мыслями, один: никому не нужный и с нежеланием кого-то увидеть и кому-то просто улыбнуться.

Заполярье

Северное сияние ночью: яркие вспышки красного, оранжевого, салатового – даже привыкший к этому явлению останавливается и поднимает голову! Смотрим на это очень красивое зрелище.

Я стою на перроне, наблюдаю эту картину, стараюсь не пропустить, запомнить – это бывает почти каждую ночь, но сегодня полыхает полнеба. Пламя полощется где-то на высоте 50—70 километров, почти у космоса. К таким явлениям здесь быстро привыкают, но то, что мы видим сейчас, так ярко и красиво, что просто вынужден откровенно восхищаешься.

Яркие вспышки холодного пламени разгораются до вершины купола небосвода, обливая небо радужными красками, потом резко спадают, все стихает, кажется, гаснет, и вдруг опять небо взрывается и все вспыхивает с новой силой. Бушуют разноцветные волны, переливаясь и смешиваясь, растекаются по небу краски – все ярче и ярче! Кажется, кто-то там выплеснул на эту часть неба, очень высоко, разноцветные краски радуги. Они разлетаются, сверкая и вспыхивая цветными узорами, разливаются, освещая небосвод, и затем медленно угасают.

Стихает музыка: тонкий голос скрипок! И снова всплеск яркого света всех расцветок: глубокий вздох духовых инструментов – играют яркие языки пламени в небе. Симфонический оркестр под управлением талантливого дирижера!

И все это воспринимается именно так: в виде языков холодного пламени в небе. В это время кажется, что в организме вырабатывается какой-то гормон, который заставляет тебя испытывать радость.

Тихо, тепло, всего -20! Меховые куртки расстегнуты. Юра Головин, мой командир, здесь пять лет, а я первый год и только начинаю знакомиться с местными условиями. Стоим, наблюдаем, у меня в голове будущее: надежды и беременная жена. Вижу, как ей тяжело. Морозы, ветер – дорабатывает последние дни до своего декретного отпуска.

У нас сегодня ночью два рейса на Яптик-Сале – возим рыбу. Привыкаю к таким названиям точек: Надым, Тарко-Сале, Тазовский, Ягельное, Уренгой. Обская губа! Она тянется к Карскому морю, на ней зимой разбивается на льду ВПП. А все радиосредства: приводные станции, локатор, пеленгатор и пункт управления – вагончик на берегу.

Предлагаю перед вылетом сходить в столовую на ужин. Юра дает указание сходить за хлебом и взять соль и перец.

– Анатолий, ужин будет на обратном пути.

Мне уже приходилось летать на ледовые аэродромы, и я не совсем понимаю – какой нас ждет ужин? Возим упакованную в мешках мороженную рыбу: ряпушку, сырок и корюшку, вся продукция для местного рыбзавода. Если в самолете корюшка, в фюзеляже стоит густой запах свежих огурцов. После работы домой, весь экипаж с пакетами рыбы. После Гурьева с его осетриной и черной икрой я как-то равнодушен к этой рыбе и практически этими дарами природы не пользовался. Особой любви к рыбе, как продукту питания, не испытывал, и поэтому упущенный ужин в столовой портит настроение.

Заход на посадку при небольшой морозной дымке. Посадочные огни все как везде при заходе ночью. Здесь нет огней большого города и близлежащих населенных пунктов, как где-то в Краснодаре. Огни полосы какие-то тусклые, размытые приземной морозной дымкой, и сплошная темень кругом. Руление по заснеженному льду сложности не представляет: грузовые самолеты проектируются по отдельным нормам и имеют большие колеса.

Приходится летать везде: доставка грузов на временные аэродромы, перевозка военной техники, поэтому самолет должен быть приспособлен для полетов на снег и лед, на раскисший грунт и песок.

После посадки все одеваемся, выходим, осматриваем. Командир с заданием на полет в здание АДП к диспетчеру. Там по связи всегда есть данные о погоде и вся необходимая информация для вылета. Самолет стоит хвостом к большому штабелю мешков с рыбой, и грузчики, они же и рыбаки и аэродромные рабочие, по мешку быстро загружают самолет. В фюзеляже растут по всей длине до самой рампы и практически до потолка ряды мешков с проходом по середине. Слышен только топот ног по фюзеляжу. У меня от бригадира загрузочная ведомость. Бортоператор считает мешки.

Приходит Юра из будки диспетчера. Гудит насос, поднимается рампа, закрывается грузовой люк. Все на своих рабочих местах. При минус 45º за 20 минут кабина успевает остыть, и мне необходимо как можно быстрей ее прогреть: системой кондиционирования управляет второй пилот.

После взлета какая-то непонятная возня. Через открытую дверь кабины тянет свежими огурцами – везем корюшку. На полу оператор Толя, стоя на коленях перед подносом, занимается с большой белой рыбиной. Я про муксуна слышал, но пока его ни разу не видел. Промерзшая тушка рыбы начинает оттаивать и похожа на измазанную известкой с обломанным оперением – Толя держит ее голыми руками! Потом ножом подрезает кожу и как чулок стаскивает ее. Далее придерживая рыбу в вертикальном положении, на поднос аккуратно настругивает ровными слоями тонкие полосы белого мяса.

Завитые стружки мяса начинают оттаивать и покрываются белым инеем. Обстругивается максимально все: остается хребет, голова и часть брюшка с хвостом. Рыба не имеет мелких костей, ребер. Остается несъедобная часть и после посадки отдается здоровенным собакам, живущим на территории аэродрома. Поднос с этой стружкой, черным хлебом, нарезанным большими ломтями, и солонкой с солью и перцем подается в кабину. Выглядит это очень красиво, особенно завитые тонкие, как новогодние игрушки, белые полоски рыбы. Все с аппетитом макают эту снедь в солонку, откусывая хлеб, отправляют в рот! Я такое вижу впервые, чтобы люди ели сырое мясо с таким жадным аппетитом. Это как надо проголодаться, чтобы все это есть, но чувствую я, что-то не понимаю – строганину вижу впервые!

– Анатолий, ешь! – я никак не могу решиться на такое, считал, что это еда местного населения. Юра шутит: – Он потом поймет, нам больше достанется.

Вижу по лицам, это очень вкусно! Они, видимо, достаточно здесь обжились и им это есть можно. Не выдерживаю и повторяю все так же. Пальцы становятся жирными. Макаю с солонку и пробую жевать – насколько это вкусно, не передать, после первого проглоченного куска остановиться уже невозможно! Быстро все исчезает с подноса – очень вкусно и очень сытно и нет никакой тяжести, которую можно почувствовать, наевшись сырого мяса с голодухи.

– Это муксун, царская рыба! Это не для народа – в продаже ее нет.

Севрюга в Гурьеве свободно продается в магазинах, в буфетах: это холодная закуска, в ресторанах блюда, приготовленные из севрюги. Здесь муксуна нет.

Сейчас я сижу в машине, смотрю на дорогу и глотаю слюну. Потом позже, когда можно было поделиться при застолье, редко приходилось слышать, что кто-то знаком с этим деликатесом!

 
                                       * * *
 

В Заполярье так же, как и в Азии, много было интересного и необычного; особенно удивляли миражи. В жаркую погоду за рулем, глядя на асфальт, часто приходится видеть впереди на дороге лужи, которые исчезают при приближении. Но здесь часто приходилось любоваться красивыми городами, проспектами, как правило, в светлых красках, и все настолько красиво и реально, что от развернувшейся картины невозможно оторвать глаз!

Мыс Каменный весной. При ярком солнце блестит снег: на противоположном берегу Оби видим город-сказку. Мы все знаем, это нагромождения пакового льда, но мы видим небоскребы, и приходилось спрашивать рядом стоящего: «Ты видишь слева эти небоскребы?»

С необычной архитектурой в красивом городе: новый микрорайон в бело-голубых тонах с проспектами и отдельными красивыми домами. Показываешь, говоришь о том, что ты видишь. И товарищи рядом видят то же самое, ту же картину: «Да, я тоже вижу!»

Мы делимся увиденным, и я понимаю, что это не плод моего воображения: мы видим город в небольшой дымке, и очень отчетливо и до того реально, что видим даже движущийся транспорт и пешеходов на улицах! Подобные световые эффекты бывали часто, и иногда они опасны. При заходе на посадку при ярком солнце ослепительно белый снег, и, если отвлечься от приборов и довериться чувствам, можно очень сильно ошибиться.

О подобных случаях ярко и красиво описывалось, и я с этим встречался еще в детстве в книгах Михаила Водопьянова.

Небольшой полярный поселок Напалково: солнце, бескрайняя снежная равнина, никаких опасных метеоявлений, видимость более 10 километров.

Диспетчер подсказывает удаление, наблюдая за нами по локатору: мало ли что. Он наблюдает за заходом и набирает навыки – не каждые пять минут здесь заходят на посадку лайнеры. С высоты 500 метров под собой хорошо вижу снежные барханы. Удивляет, что не вижу поселка впереди, нет признаков жизни в этой снежной пустыне. На удалении восемь километров на снижении по глиссаде нет никаких ориентиров: нет наезженной дороги на белом снегу, нет населенного пункта, который всегда хорошо виден, ничего нет – все белое как чистый лист бумаги!

Идем точно по курсу и глиссаде. На своих местах все стрелки – приборы четко подтверждают место воздушного судна. Условия штилевые, и один белый снег на десятки километров. Уже давно пора увидеть домик и антенну дальнего привода, тропу, проложенную от дальнего к ближнему приводу. На чистом белом снегу должна быть как нарисованная взлетно-посадочная полоса, обозначенная знаками.

Ничего нет! Куда идем? Уже начинает вкрадываться сомнение: туда ли мы снижаемся? Диспетчер давно дал разрешение на посадку. Удаление 4 км: пошла стрелка первого АРК, звенит маркер. Где привод? Минимум на посадку 200 на 4000. Удаление до торца полосы менее четырех, а я ничего не вижу кроме белого снега. Ошибки быть не должно, кроме наших приборов перед глазами постоянная информация диспетчера: «26544 удаление три, на курсе, на глиссаде!»

Что происходит? Где полоса? Удаление менее трех, а полосы нет! Мы на курсе и на глиссаде – на какой?

И вдруг картина перед глазами резко меняется, все становится на свои места: и четко обозначенный черными четкими строениями поселок левее, и полоса по курсу с уходящими вдаль буями и с входными полосатыми матрасами на торце. Давно уже дана информация на ВПР: «Садимся!» Звенит маркер ближнего привода, четко наш Ан-26 подходит к высоте выравнивания. Приземление, пробег, заруливание. На перроне снег, солнце – видимость миллион на миллион. И непонятно, что же это могло быть при таких отличных метеоусловиях – голубое небо, ни одного облачка и не просматривается никакой дымки. Диспетчер вряд ли нас видел на глиссаде визуально, он нас не наблюдал, поэтому и вел четкий постоянный контроль по своему локатору.

На юге мне никогда не приходилось сталкиваться с подобными явлениями, даже над морями никогда не встречались с чем-то необычным. Приходилось наблюдать под собой и сушу, и Каспийское, и Черное море, и горные вершины Кавказа и Тянь-Шаня, и все это смотрелось красиво, пейзажи воспринимались реально, без спецэффектов. Всегда картина дополнялась наглядно на индикаторе бортового локатора. Береговая черта, траверз Керчи и Крымский полуостров: все представление пространства над водой хорошо формировалось в сознании дополнительной информацией радиолокационного контроля. Диспетчер следил за движением нашей маленькой «мошки» относительно трассы, подсказывал «точку в море», и мы по своим радиосредствам все это отслеживали, доворачивали, брали курс на Ялту. Все воспринималось вполне нормально, все как должно смотреться в воздухе, и ничего необычного такого, как здесь, в Заполярье, видеть не приходилось.

Но в Казахстане зимой иногда приходилось встречаться с подобными явлениями природы. В пасмурную погоду самолет летел с креном и удержать его в горизонтальном полете стоило большого труда. Достаточно было на секунду отвлечься от приборов и оказаться в непонятном пространственном положении вблизи земли. И свободно вздохнуть можно было только при выходе на безоблачный участок маршрута – сложно ориентироваться в пространстве вне видимости естественного горизонта. Даже во сне, в редких случаях цветных снов, никогда не приходилось видеть таких прекрасных в легкой дымке городов, как здесь, на севере. Это было красиво, очень впечатляюще и глубоко осталось в памяти. И это видели все: конечно, эта увиденная красота никак не была связана с летной работой. У всех, кто был на севере, жил там и работал, на всю жизнь остались эти незабываемые моменты!

У каждого человека в жизни есть красивые участки пути, моменты, мгновения, которые беспокоят лишь иногда при каких-то особенных обстоятельствах. Некоторые фрагменты жизни при обычных условиях никогда не потревожат, кажется, все давно забыто, потерялось где-то. Это не так, и сейчас в машине, глядя на дорогу, на красивые картины увядающей природы этой золотой осени, всплывает все из глубины, из самых дальних уголков памяти очень ярко и воспроизводится перед глазами как на экране.

Неужели это бывает у каждого? Или только у меня? И почему? И когда же, наконец, закончится этот очень непростой високосный год? И что это все означает? Хочется ни о чем не думать; кажется, все мои органы сейчас без внешней оболочки, без защиты, и поэтому так чувствительно, остро и больно. Сдам все анализы, получу деньги и уеду к детям и внукам. Буду с ними песни разучивать, интересные книжки читать, что-нибудь вырезать из бумаги и клеить. Гулять на природе и рассказывать небылицы из своей жизни!

Конечно, ехать в «Уазике» и сидеть в одной позе почти два часа очень неудобно, но мне даже нравится это временное безделье. Можно, глядя на дорогу, время потратить на свои мысли и попробовать навести хоть какой-нибудь порядок в своей голове. Сложно во всем разобраться (а может и не сложно!), сложно решить проблему отношений с женщиной. Так хочется увидеть Наталью! Именно ее! Никогда, ни в коем случае, не навязывайся, женщина этого не приемлет: для нее ты просто слюнтяй, для мужчины это очень унизительно. Поэтому потихоньку сиди и наматывай все молча на кулак и забудь. Да! Но оно не забывается! И высказывания великого Конфуция и не менее великого Остапа Бендера никак не укладываются на одном листе с этими, моими бредовыми мыслями о ней!

Знаю, что я не выдержу и обязательно к ней зайду, и, может быть, не один раз. И обязательно спрошу ее: мне это очень необходимо знать! Надеюсь, умная женщина поймет, не хочу только беспокоить ее – она знает, кто я, и видит все! Женщина по своему внутреннему содержанию очень отличается от мужчины: она уверена, но более зависима. И без мужчины она одинока и больше мужчины хочет внимания! Женщина рядом с собой видит своего мужчину. Она все сделает для этого, каждая по-своему, в силу своего интеллекта, и она поставит все так, что мужчина ее добьется. И мужчина ее обязательно добьется, и даже если она королева, но в этом случае он сам должен стать королем! Я сейчас не вспомню какой еще великий сказал это, но сказано это правильно и очень точно!

 
                                       * * *
 

Дома! За отсутствие накапливается много дел, но сегодня я выспался, и первым делом сегодня необходимо съездить на работу. По дороге в гараж, на балконе второго этажа, увидел Олега.

– Зайди, Анатолий!

Мы с ним знакомы с 2008 года. Он занимался мебелью, как многие здесь, – майор, летчик-истребитель! Я познакомил его с Александром, и он, как и все мы, брызгал поля. Позже стал летчиком-инструктором училища, и сейчас занимается с курсантами – зарабатывает вторую пенсию.

– Олег, сейчас я съезжу получу зарплату, а через два часа буду у тебя.

Потом мы с ним пили вино и вспоминали прошлое: все, что у нас было. И говорили о том, что было не с нами. А поговорить есть о чем: я начинал свою летную карьеру в истребительной авиации, а он знаком с легкомоторной авиацией. Более того, сейчас летное обучение проводится примерно на таких же легких самолетах, и он немного завидует некоторой свободе и вольности в моей работе, а занимательных моментов много.

В прошлом году в это же время: ясная осеняя погода. Тихо! Площадка за лесополосой: два километра от автострады. Летаю на поле, ограниченное с одной стороны лесопосадкой и автострадой, а с другой стороны длинной глубокой впадиной, отделяющей поле от деревни. На краю впадины стоят двое: девочка, примерно десяти лет, и, видимо, младший брат, лет пяти-шести. При выходе из гона в развороте прохожу перед ними на высоте 20—30 метров, и дети, как намагниченные, поворачиваются и сопровождают меня взглядом. Они не машут руками, не кричат, они молча вращаются вместе со мной. Я захожу на следующий гон, и они следят за мной, и все повторяется. Три раза я прохожу в одном направлении, три раза в обратном, и дети как завороженные смотрят на самолет: встречают и провожают меня на следующем заходе.

Точно так стоишь перед теннисным столом и видишь, как вращаются головы наблюдающих игру. Они следят за летающем шариком, а я за ними, и меня это забавляло больше, чем просто следить за игрой.

Здесь та же картина: я шесть раз приходил на поле и с удовольствием убеждался, что дети меня ждут. В последнем заходе я снизился и прошел по дну этой низины. Интересно было видеть удивленные глаза, наблюдавшие за самолетом, когда он оказался ниже них.

Места вполне хватало; у меня было время, и я успел бросить взгляд на детей снизу из кабины «Бекаса». И в какой-то момент увидел эти большие удивленные глаза. Это было мгновение, но очень мне запомнилось. Не знаю, как долго эта картина будет жить в памяти детей, но тогда им было очень интересно: они провели со мной два часа, пока я работал над этим полем.

Что они в то время видели и чем были заняты эти детские головы, я примерно знаю, потому что я тоже родом оттуда, хотя у меня все это было очень давно! Мы наблюдали одно и то же событие, но из разного времени этой жизни: они из настоящего, а я из того далекого прошлого.

Этот запомнившийся момент наводит на мысль, что люди в силу своего воображения могут по-разному воспринимать одну и ту же реальность. В отношениях двух людей происходит то же самое, и, возможно, поэтому они не могут найти согласия и взаимопонимания. Редко у двоих наступает такой момент, когда они начинают полностью понимать друг друга, но когда чувства сливаются воедино, видимо, и появляется то, что называют любовью.

С приходом в нашу жизнь интернета много стало доступных статей психологов и много отзывов. Часто взгляды людей расходятся и очень широко. Удивляет, что женщины, как правило, ввиду своих обид, сходятся во мнении, что после 50 не нужно никаких отношений. До 30 они должны быть, а позже их быть не должно. Интересно, что так должно меняться в человеке с возрастом, чтобы убедить себя в этом? И если у меня не так, то я наверно очень задержался в той прошлой жизни. Но все-таки мне не понять мужчину: в свои пятьдесят он приходит к черте, где его уже точно настигло время «пожить для себя». С постным, побледневшем лицом, с животиком и одышкой, мужчина в свои 50+ – старик, а в моем понимании, в нашем современном мире, это должен быть еще молодой человек! Хотя в глазах многих наших «баб» до 30 – пацан, после 30 – старик! И такое мировоззрение формируется, скорее всего, от «небольшого ума» и зависит от интеллекта человека. И когда я ловлю на себе взгляд «Ты куда лезешь мужик?», так и хочется спросить: «А вы что здесь делаете, мадам?» В одном из комментариев женщина рассуждает и приводит в пример себя: «У меня был один, другой, третий… и все моложе меня!» Любви все возрасты покорны, но возникает вопрос: «А куда они все подевались? И сколько ты испытала счастья? И нашла ли ты в этом себя, дорогая?» Невольно мысли переключаются на собственную персону: а сам-то ты каков, Анатолий? Других судить всегда проще.

Конечно, многое у нас от нашей нищеты, многие одинокие и с детьми вынужденно идут на сделку со своей совестью, но есть еще и чувства, и преданность, предательство и обман. Когда двое нашли себя – мне кажется, возраст уже здесь ни при чем!

Олег тоже живет один. Тоже две дочери в Москве, и они тоже очень о нем беспокоятся. О жене не спрашиваю, эта тема закрытая, и сам он о ней не говорит. Полностью увлечен своей работой, страдает от одиночества – это очень заметно, а ему 55!

Взял билет до Москвы, звоню младшей дочери: «Послезавтра выезжаю, готовьтесь к встрече».

Внук при каждом звонке спрашивает.

– Когда к нам придешь?

И я хочу встретиться, но дочь предупреждает.

– Привет! Макс заболел, кашель, температура. У них весь экипаж вышел из строя.

Вот так! При этой пандемии сейчас к ним ехать нельзя. Что это и как это переживает семья? Старшая внучка в школе, внуку шесть; последний год ходит в садик, подготовительные к школе, секция каратэ. Старшая дочь вся в заботах, в новой квартире ремонт. Закончат нескоро. Четверо в однокомнатной квартире, да еще жена там у них – ехать некуда! Сдал билет – сижу, жду. Конечно, можно расслабиться. Читать новое не хочу; чего-нибудь перечитать, вспомнить. На гитаре что-то разучить, потренироваться – организмом заняться. Непросто все: ни в театр, ни на концерт, хоть и время есть.

Когда-то я пережил катастрофу, и тогда у меня было желание выжить: выжить не в том смысле, прямом, это от человека мало зависит, а выжить, если тебе дали жить. Не опустится, не упасть и не потерять желание жить и бороться за эту жизнь. И сейчас, насколько мне позволяет мое физическое состояние и разум, стремлюсь жить правильно. И я очень стремлюсь! Стремлюсь не жалеть себя, не быть обузой для других, пытаюсь никому не навязываться и пытаюсь помогать, насколько это возможно. Пытаюсь заниматься собой. Учиться и пытаюсь не иметь дурных привычек. Не могу утверждать, насколько я правильно стремлюсь жить: у каждого в жизни свои меры и принципы, свои возможности, но сейчас я пытаюсь быть таким, какой я есть, и, конечно, пытаюсь не быть униженным и побитым. Не хочу показаться таким заумным: я стремлюсь и пытаюсь все, что со мной было в этой жизни, анализировать и делать выводы и не заниматься ни самобичеванием, ни самолюбованием.

 
                                       * * *
 

Я должен был зайти к Наталье, обязательно! Как когда-то рассказал о своем здоровье, сейчас спросить у нее разрешения о том, что хочу написать. Я не знаю, можно ли это все кому-то читать, а точнее – будет ли это кто-то читать, но все равно мне необходимо уже сейчас знать мнение человека, о котором я здесь хочу сказать.

– Наталья! Мне обязательно надо вас спросить!

Улыбка сошла с лица, заметно, что она насторожилась. Что еще? О чем я ее хочу спросить? Как все женщины, она хорошо умеет скрывать свои чувства, но я давно ее знаю и вижу, что это не игра – у нее тоже есть что-то ко мне. И это мне не кажется, она прячет свои чувства, а я из-за своего возраста не хочу в этом разбираться и очень не хочу стоять у нее на пути – я в себе не могу разобраться! Поэтому даже не стремлюсь к нормальным отношениям, но и вычеркнуть ее из своей памяти не получается. Почему меня к ней так тянет? Я же все хорошо понимаю и считаю себя нормальным и трезвым. Мало ли приятных, умных женщин, но тянет к ней. Даже разрыв с близкой когда-то женщиной со временем отпускает, уходит в прошлое и память хранит только хорошее. Там можно было надеяться на будущее – здесь его нет!

Посмотрел в глаза. Ей это не нравится: не хватало еще признания в любви!

– Наталья, я написал… Почти… Сейчас это обсуждается. Я могу все сжечь – еще не поздно. Некоторые места читал один человек, но его уже нет. Я не выдержал, поделился с дочерью отдельными страницами. Она даже не удивилась и просила меня все печатать, править, а дальше видно будет.

И сейчас я вам скажу, что мне не хочется менять вашего имени – оно мне нравится! Это ваше имя, и другое вам может просто не подойти, а я не хочу все испортить, и мне нужно ваше мнение. Я не упоминаю даже вашей специальности, о месте действия можно догадаться – это Поволжье. То, что я это закончу, я уверен, у меня не было в жизни такого, чего я не смог довести до конца: конечно, я ставил перед собой реальные цели. Не думаю, что это будет издаваться, сейчас никто ничего не читает, но я сам для внуков закажу несколько экземпляров и один, несомненно, для вас!