Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 7. Очаровательный хвостик с бантиком

 
Пусть я плоха – но я тобой сотворена…
А не нравлюсь – так не делал бы меня.
 

В дворовых и подъездных баталиях затихли страсти. Но и теперь невзначай брошенное слово, подобно искре в сухом лесу, могло разжечь пламя горячих словопрений. Неудавшиеся высшие перестановки неизбежно приводят к революциям. Лихорадило, но пронесло – ударило по соседям. Планка уровня терпимости опустилась ниже предела, что рождает антагонизмы «верхов» и «низов». Не свершилось, как в прошлой истории – долгой оказалась тропа безвременья. В затяжных случаях, большей частью, не договариваются – устают. В какой-то момент и те и другие выдыхаются, начиная сосуществовать на грани срыва. Главное – выиграть время. Совсем недавно ожесточённо спорившие, подобно птицам весной, взахлёб перебивавших чужую песню своей, стали сторониться сходок, как те же птицы в процессе выхаживания потомства, прошмыгивали тихохонько мимо, нося в клювиках насущную пищу. И завуалированные аллегории Булгакова современниками раскрылись без усилия, что до нашей аллегории – всё гораздо банальнее.

Внешние застрельщики буйств и просчётов – мужчины. В кухонной политике – женщины рядом как группа поддержки. Вцепиться бы в помощь за очередную мужскую идею бульдожьей хваткой, да за неё поставленный голос. Логично: Софьи Перовские потерпели фиаско.

Представим множество стропок в кукольном театральном представлении: одну, другую тронули – сцена ожила, но без сопровождения тускловато. Озвучить бы, да всё внимание на охват концов. Тут бы группе поддержки, а она – молчаливый хор.

Абракадабра – пойми, что это. Узнать можно – переосмыслить нельзя.

Случись – мы в Швеции, например. Нет экстремалов, нет вандальных ломок сознаний. Выхватили лучшее, на что способны… и в тень, как птицы на откорме.

Начинается… Не остаётся широты полёта?! А широко в сантехническом подвале, в шахте, на космическом корабле?

Здесь мы и вспомним совсем не поэтическое – удел. Удел всегда плохо! Одним – небоскрёбы изобилия, а другим – нагромождения из невроза. Представляешь архитектурные творения, а на самом деле – фигли-мигли. Нематериальные понятия рождаются в голове более чем материальной. Помним удел? Тогда каждому свой. Мириться сложно – побороться заманчиво.

Ну и в институте семьи:

– Хочу много, и всё сразу. Уходит молодость /и это правда/. И эт-то не всё…

– А как же закон природы: «Ничто не возникает из ничего и не исчезает бесследно»?

– Физика доступнее, когда сыт и устроен. Сложности не про нас!

И так, от Вас к Нам, из поколения в поколение, прикрываясь маской обаяния, сегодня – на грани откровенной раскрепощённости.

Мелькают времена года. Где там – эпохи, а мысли от маркизы Помпадур на прежней отметке: «апре нуле де люж». И после решения дилеммы – противоречия неизбежны, ибо природная суть непоколебима. Печальнее другое: исключительность на глазах вырождается в анахронизм.

– Ха-ха! Будет вам к прочим прелестям очаровательный хвостик с бантиком.

– Что скажешь, дед?

– Кого-то ты хочешь очень сильно ущипнуть, даже, чувствую, с вывертом, при этом боишься показать своё истинное лицо.

Такой стиль хорош, когда один и не воин. Двадцать три года тебе! Домысли-ка, дружок, свою философию лет эдак через десять. Что созреет в уме от моего засева, да после синяков эпохи – и будет устоявшаяся позиция личности. А пока впитывай, и небо пошлёт тебе благодатные дожди, в дополнение к моей росичке.

Не пойму, почему оставленная на произвол судьбы Гюльнара – восточная девушка, легко поверившая в мою честь, разбудила в тебе злость?

– Это я так. Есть во мне такое, за что тревожусь – болезнь времени – сдерживаться, значит жить с чужим лицом.

Следующая история пусть останется экскурсом в дебри тропической ностальгии. Тема затрагивает свойство души. Это, прошу меня извинить, генетический код, то, с чем ты родился. О Лёхе Кузе не смогу умолчать – он шрам на моём сердце, плоть от плоти шестидесятых. Воспоминание о нём – бальзам на душу. Данный материал поможет тебе завершить логическую часть для книжного формата. А так как Кирюша наш возмужал, и мы с тобой откровенно обозначили смысловую часть, будет не совсем корректно для слуха читателя продолжать повествование от третьего лица. Я, как и ты сейчас, был двадцати трёх лет от роду, занимал должность третьего механика океанского судна. С промежутком в три года, постепенно, вырос до стармеха. В двадцать девять мне доверялось управление серьёзной энергетической установкой.

Часть 8. Сомалийский индивид

 
Летом ищем тень.
Зимой ищем, где солнце.
Ищем то, чего нет.
 

Как бы кто ни изощрялся, каждое очередное зрелое утро дня твоего рождения всё равно напомнит о наползающем холодке другой части жизни. А однажды, уставшее недоумением сознания, сердце не захочет встряхнуть блекнущее тело в пируэтах бессмысленных физических нагрузок. Маскирующий, подобно осенней бессмыслице, туман мышления призван не скрадывать утраченные возможности – он призван завуалировать тот неизбежный переходный рубеж, тогда-то и рождаются новые горизонты былых событий. Не беда, если вы на какое-то время приуныли – за зимой неизбежно придёт, с вами или без вас, всё та же весна. И дай вам Бог встретить её, найти и в фазах увядания своё обновлённое начало.

Обращаюсь за советом к Мудрым:

«…Великая наука жить счастливо состоит в том, чтобы жить только в настоящем». Совет Пифагора равноценен его же непреложной математической истине: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов».

Жить прошлым – самоубийство?! У прошлого назначение морского якоря – остановить движение, наша действующая задача – оставаться на плаву.

Кто бы знал о прегрешениях предшественников – горячих молодых умов, их сиюминутных услаждений и поспешных революций сознаний, если бы не навязчивый невроз достигших высот мироздания вчерашнего поколения. Для них прошлое – кливер, треугольник, сохраняющий энергию движения.

Собираются распылённые частицы далёкой дружбы. Останавливаются увлечённые бесконечной гонкой жизни, стекаются в русло общения всё те же, но поседевшие пацаны. Много желанных встреч – некоторые озадачивают. И всё-таки нет в целом цельного: затерялся не по воле или захотел затеряться осознанно мой друг Лёха – никто этого не знает. Лёха – мот и разгильдяй, единственный из всех, умеющий сказать в трудное для тебя минуту одну-единственную, но спасительную фразу. Всё чаще наше заблудившееся время подминает под свой каток прошлое. Лёха растворился в небытии. Попал он под его каток невзначай, как попали все самые безобидные и неустроенные, или умышленно бросился под него в массе других, попранных и оболганных безвременьем – осталась память, лишь она одна в состоянии сохранить равновесие великих стихий.

Тропический зной, присоленный океанской составляющей, повис непроглядной взвесью мощных испарений, скрывая до последнего детали извивающегося в воздухе пейзажа.

Завалившийся вперёд форштевень «железяки» неуклюже кромсал зеркало океанской глади, с каждым футом приближая к новой истине.

Африканская экзотика предместья поселения Фош-ду-Кунене замаячила в размытом мощными испарениями изображении – с приближением открылась чёткой картинкой. Так на холодной родине в критическую пору межсезонья внезапно открывается затуманенный пейзаж. Враждующие воздушные потоки создают иллюзию волшебства. Здесь, при полном безветрии, не иначе, как возможностями волшебства, кто-то неосязаемый сорвал с огромного пространства обзора непроглядную защитную плёнку.

На пологом обрамлении голубой лагуны устремились ввысь роскошные метёлки пальмовой рощи. В прогалинах между пальмами в строгом порядке – лицом к океану, распластались по песку эстетически плетённые бунгало. На плане поселения смотрелся инородцем под ярко-красной черепичной крышей европейский домик с пристёжками симметричных пристроек. Домик прилепился к игрушечному причалу своей непомерной миниатюрой, напоминающей долговязого кузнечика, готового к сиюминутному прыжку. В затянувшемся ожидании с ним слились в одно целое одномачтовое остроносое плавсредство в стиле пироги Робинзона Крузо и беленький, надо заметить, до эталона белизны современный быстроходный катер.

Вдоль стремительного зигзага береговой кромки, прилегающего к поселению, суетились чёрные торсы встречающих. Светлые набедренные повязки в плывущем мареве испарений искажались на линии фигур, и казалось: на берегу движутся не люди, а устрашающего вида муравьи.

Их неприглядная посудина ещё дрейфовала, не успев зацепиться якорем за расщелину рифа, а катерок у причала поспешил спрятаться за белой шапкой выхлопа, сделал стремительный вираж и, оторвавшись носовой частью от воды, на бешеной скорости полетел к нашему борту. Пока двое матросов волокли тяжёлый штормтрап к борту, катерок уже застыл в обзоре носовой, развороченной столкновением с айсбергом части. Так бесхитростно заканчивался наш героический антарктический вояж.

Мы с усмешкой смотрели на двух смуглее смуглого экспертов, внимательно изучающих рваное увечье корпуса. В голову закрадывалось сомнение, в ней даже не зарождалось мысли о возможности выхода из патовой ситуации здесь, на экзотическом берегу африканской лагуны, хотя приход сюда был кем-то рассчитан как благоприятный исход. Судно в дрейфе прочно зацепилось якорем за грунт, принимая направление прилива. Матросы сбросили за борт штормтрап, старпом заспешил из рубки вниз. Со стремительностью обезьянки первый темнокожий взлетел по балясинам на грузовую палубу, второму это удалось не столь ловко: он чертыхнулся в мусингах поручня, но быстро сориентировался в оплошности. Поступью иноходца чернокожие представители проследовали по грузовой палубе. Тяжеловатый, нерасторопный старпом не рассчитал такой прыти и встретил их на подходе к твиндеку.

Свободные от вахты, с высоты шлюпочной палубы я с однокурсником, а теперь коллегой в машинной иерархии Лёхой любовались африканским пейзажем. От бесконечного конвейера однообразных дней Лёха позёвывал. Утренний щадящий зной уверенно переходил в свирепую дневную фазу: высунутые на солнце руки неимоверно припекало.

– При таком раскладе события развернутся не скоро, – предположил Лёха.

Не надеясь поучаствовать в форсированных событиях, мы нырнули в столовую, где в холодильнике потел безмерный алюминиевый чайник с «чифирем». Лёха чифирнул, крякнув от сковавшего зубы холода, а я завис в иллюминаторе.

Из-за мыска лагуны выплывала стрела плавкрана.

Лёха отмахнулся, как от нечистой силы:

– Ну, оперативники, отдохнуть культурно не дадут.

До полной сцепки якоря с грунтом судно на пару кабельтовых приблизились к берегу.

– Смотри, смотри, сколько женского населения на берегу. Смотри, сисястые и без ничего… Голимая чернь – ни единого тебе белого пятнышка.

– Лёха, у тебя есть шанс… – вяло заметил я.

– Не-е, я по другой части, – вальяжно отреагировал Лёха. – Эх, мне бы под «кваском», в тени разлапистой пальмы ощутить прохладный бочок аборигенки… А лучше щекой на её очаровательной выразительной попочке увидеть эротический сон. Вот тогда, может быть, меня можно склонить к ассимиляции. Это Толик «Билиберда», умеющий в короткое время сказать много и ни о чём, – прошептал он, убедившись по сторонам в отсутствии «ушей», – от француженки приполз чуть тёпленький, от итальянки – ни живой ни мёртвый, представь: от вьетнамки – свеженький, как молоденький огурчик. Всё мечтал о «чёрненькой». По-моему, в нашем бедственном положении, лучшая – это восточная женщина? Эта покорней – поймёт и мягко исправит хроническое недоразумение.

Плавкран тем временем грубо кромсал идиллию зеркальной лагуны. От движения неуклюжей махины в берег ударил накат. Пока отдавались опостылевшему, но всё же так необходимому отдыху, сомнения ещё сильнее развеялись. Не прошло и двух часов – на плашкоуте, пришвартованном к левому борту, вовсю кипела производственная возня темнокожих рабочих. Солнце стояло в зените. Его безжалостный окуляр умышленно охотился за темечком. Изжарить, расплавить, испепелить, перевести во взвесь – и никакой тебе иной участи. В движении ощущение духоты смазывалось, сейчас же и тень спасала мало – за спиной дышало жаром от раскалённого металла переборок. Главные составляющие жизни: воздух, небо и земля, кроме ласково влекущей голубой глади, ополчились против нашей белой сути.

Очередная вахта через два часа, но кто не догадывается, если не знает, как скоротечно бездействие в тропической неге. Лёха – мот и балагур, лучший друг и душа любых начинаний, случалось, по пьяни допускал опоздания на святое святых – вахту, в том состоянии он становился жалким безобидным ребёнком – его не получалось корить – ему прощали. Прощали не за жалкий вид – он обладал божьим даром, находясь в изрядном подпитии, выдать из своих недр возбуждённому сменщику нечто избитое, но в точку и всегда особенное. Звучало не прощение и не оправдание – он мастерски подмечал твою смешную особенность. Сбои на стоянках происходили всегда – в рейсе Лёха был паинькой, не учитывая редкие случаи юбилеев – он надирался, но на вахту приползал. Что могло быть потом, знал только я. За острый ум Лёху любили – за всё наносное снисходили. Работа искусственно отнимала большую часть времени, самообразование и сон к концу длинного рейса становились малопривлекательными. Часто интервал заполняли экспромт-концерты. Лёха – их самый органичный организатор и конферансье.

Мы сидели на кнехте, спрятавшись в тени, поджаривая лопатки о горячую переборку. Лёха как-то особенно пристально всматривался в искрящуюся на солнце песчаную отмель. Он мог взглядом увлечь кого угодно – я тоже посмотрел туда: темнокожая женщина стояла в воде на берегу «по самые не могу», вращая в воде чем-то похожим на лоток, в такт вращению, выписывая круги отвесами оголённых грудей. Детвора чёрными кузнечиками скакала от бунгало к женщине и назад. Маслиновые торсы любопытствующих пропали под сенью пальм. В поселении происходило их постоянное перемещение, скорее всего, так бесхитростно протекали хозяйственные будни. Люди, похожие на огромных чёрных термитов, занялись своей работой. После восьми месяцев заплыва глаз радовала любая твердь. Неведомая земля, знакомая по юношескому Майн Риду, влекла убедительней моря.

– Вот не хочу, поверишь, в тот рай! Окунуться в первобытно-общинный строй, деградировать мышлением? Вот если бы они одарили меня напитком, который смог бы и жажду утолить, и снять напряжение, тогда, может быть, я смог бы высадиться в их красивую преисподнюю, – произнёс Лёха банальное, но с видом мудреца, изрекшего нечто важное, при этом подразумевая что-то другое, более существенное, недоступное для понимания окружающих.

Мне показалось, насколько я знал его – Лёха перешёл в философию высокого порядка – на этот раз ошибся.

– Ты как считаешь, какие ощущения от прикосновения, – он кивнул на берег, – к чёрной коже? Она может возбудить или…? – призадумался на полном серьёзе Лёха.

– Ты совсем недавно честил Толика «Билиберду» по части женщин, а сам в «ту же степь»? – прервал его я.

– Толик – известная крайность: там слепое устремление, причём до судороги, коллекционирование, если хочешь, навязчивый невроз, а это диагноз. Я копаю мельче: мне бы погладить по спинке цивилизованную «чёрную обезьянку». С беленькими «мартышками» у меня получается игра в поддавки. Ос-то-чер-тели! Попадаются или пьющие – сам не прочь, или до откровенной дрожи желающие отвести меня в ЗАГС. Ты ведь знаешь: дай мне смысл – капля в рот не попадёт, кроме холодного хлебного кваска по рецепту моей мамы, да и то лишь в жаркий полдень. Я любить могу всерьёз и надолго. Потаскушество, портовые дешёвки – обрыдло всё.

Периоды полного «пересыхания» у него действительно происходили: он временами чуждался окружения, становился нелюдимым, странно для любителя застольных увеселений уходил в себя. Такие периоды заканчивались стопкой рукописных стихов. Правок не было – писались они не на показ – для самовыражения, на одном дыхании, взрывом исступленного сознания.

 
Просто, как уходят в ларёк за хлебом,
Не выпив даже рюмки водки на прощанье залпом.
Мы потянулись рассветами поблекшими…
 

Стихи читались без натяга – в них сочетались есенинская грусть с примесью колёсного цыганского, слегка вульгарного налёта, с желанием скрыть свою оплошность таборным задором – в итоге распахивалась страдающая, мятущаяся душа.

– Погладить, слышишь? На Цейлоне, в Коломбо, я катался на слоне, держался за его спину – скорее всего, ощущения разделятся между кожей слона, и, наверное,… носорога? Слышал, у носорога кожа довольно нежная?

Я посмотрел на часы: времени оставалось хлебнуть чая и съехать на поручнях в шахту машинного отделения по штатным местам.

Лёха недовольно отмахнулся от напоминания, но поднялся. Я мельком окинул берег – он опустел, пальмы понуро отбрасывали тень на затихшее поселение. Смуглым рабочим жара не препятствовала – над местом ремонтных работ растянули камуфляжный полог. Глухие удары по металлу перемежались вспышками электросварки, искры веером сыпались в воду. Чёрные рожицы рабочих дружелюбно белели оскалом улыбок. Работа кипела круглые сутки без праздных остановок. На исходе недели аккуратная заплата легла на место пробоины, обозначив некрашеной частью правую скулу судна. Плавкран без задержек мягко отвалил от борта. Сложилось впечатление о существовании здесь серьёзного технического конвейера, довершая преждевременные мысли о несостоятельности возможностей на задворках африканской цивилизации. В тот же день другая бригада чернокожих рабочих зависла на беседках за бортом. Покрасочные катки переходили из рук в руки – хватило пяти дней. Свежий ярко-зелёный глянец на матовом фоне старой, потёртой льдами и солью океанов краски бросал зайчики на гладь бухты. Судно стало на ровный киль – так скоро заканчивалась наша героическая «Илиада». Рискованное плавание после получения коварной пробоины во льдах Антарктики, перестои и маневрирование в поисках спокойного маршрута – всё банально осталось позади.

За всё время ремонта вода в лагуне не колыхнулась даже от малейшего ветерка – зеркальная гладь нарушалась в отдалённой части выступами рифового образования во время отлива. Ни зимы тебе, ни капризов межсезонья – чем не райская жизнь.

В ожидании предстоящей вахты в группе других моряков, свободных от вахт и работ, Лёха чесал язык на кормовой палубе. Подобной манерой Лёха привлекал внимание – он обожал всеобщее внимание. Каскад неологизмов с солёной присыпкой смешил окружающих. Вахта и одиночество его угнетали. Когда из него лился поток красноречия, я понимал его крайность – это напряжённое внутреннее состояние. Выпивка-то и служила для него спасительной стропкой из омута одиночества. Неожиданно за спиной знакомый всем тенор прервал монолог Лёхи. Помполит, в сравнении с другими «декоративными» фигурами – неглупый от природы и влиятельный в судовой иерархии, располагал прогрессивным мышлением, тем не менее он оставался Помпой.

– Лёша, есть шанс покрасоваться словесным жанром перед необычной аудиторией, – проткнул Помпа стрелой внезапной реплики как бы невзначай витиеватую речь Лёхи.

Некоторое время молчал, интригуя вопросом.

Лёха, исхудавший от жары, похожий на потрёпанного бойцовского петуха, шевельнул выразительным кадыком, готовый к подвоху.

– Сколько потребуется времени, чтобы освежить ваши вокальные данные? – обратился Помпа ко мне.

– Лично я на вахте в котельной их освежаю каждый день, – не понимая сути вопроса, отшутился я.

– Прекрасно, парни. Есть очень заманчивое предложение обменяться фольклорами с местным населением на берегу. Мы все устали от напряжения и заслужили больше чем просто отдых. Представитель Регистра прибудет только через три дня.

Онемевшего было Лёху понесло.

– Оно, конечно, заманчиво. Я могу по-цыгански, можно на украинском, с английским тоже в дружбе, 3-й помощник Автандил Долидзе поможет с грузинским. Извините, какой из перечисленных языков может стать языком общения? Я могу кричать павианом, неплохо освоил звук предостережения об опасности.

Лёха без остановки выдал душераздирающий горловой звук.

– Аборигены замешкают, а наши разбегутся, в случае если нас захотят съесть. Участь Кука меня не прельщает.

Помпа терпеливо выслушал – он хорошо знал замороченные репризы Лёхи, как мог тот на пустом месте сделать шутку, ловко лавируя вокруг запретных околорасовых тем. Я ткнул Лёху в бок – обычно я так урезонивал его, расшалившегося. Не желая того, попал под травмированное ребро.

– Люди закисли в ожидании перемен – страшно вспугнуть интересную инициативу, – простонал Лёха.

Помпа встал с видом гражданина, честно исполнившего свой долг.

– О готовности самодеятельности сообщите мне сегодня, не позже 23:00. Влиятельный племенной вождь через своего представителя просил посодействовать в этом. Его дочь – красавица Ункулункулу – окончила университет им. Патриса Лумумбы в Москве. Уверен: она окажется наилучшим переводчиком в нашем общении. Не придётся нашему Алексею напрягаться в подаче текста, будет шпарить, как привычно, может для экзотики крикнуть павианом или блеснуть знанием цыганского сленга. Просили песен, русских песен.

Помпа ушёл, а Лёха в страстном порыве, то ли от обуявшей его радости, то ли от озлобления за болезненное действие, охватил сзади мою шею цепким борцовским захватом.

– Умри! Ребро едва схватилось, как раз в больной стык попал.

История с ребром – тривиальная история, одна из неприятных в разудалой Лёхиной береговой биографии. В Одессе, под «Бахусом», случайные собутыльники попросили поносить стильный Аденский прикид – составляющий весь месячный заработок Лёхи. Имея малые проблески сознания или, благодаря своей доброте он отдал верхнее. Когда попросили исподнее, Леха взбрыкнул. После ощутимого удара по рёбрам – пришлось отдать всё.

В шее отчётливо хрустнуло – похоже, Лёха не шутил, хватка у него при сноровке выходила мёртвая. Я пошёл на хитрость.

– Лё-ха, дочери вождя Ункулун…, ах-х-х…, Унки, без меня тебе не завоевать.

Я его хорошо знал: Лёха впал в знакомый мне охотничий азарт. Он тут же отпустил – в следующую минуту вернувшись к теме, чем подтвердил мне знание себя. Попыхтев ещё немного для виду, он кисло изрёк:

– Пока живи…! Благодари Унку. Всем желающим участвовать в концерте вечером сбор в кают-компании, – не просительным, но командным голосом произнёс он.

Он окинул всех с высоты гуся-победителя, игнорируя меня спиной, имея в уме обязательной единицей очевидного плана.

Не так важна в этом повествовании обстановка подготовки и сборов. Но не сказать нельзя, как Лёха горел – все безоговорочно приняли его лидерство. Он на полном серьёзе отбирал репертуар. Меня Лёха просто замучил: часть патриотической тематики в атмосфере тропиков выглядела жалкой насмешкой, но другая, лирическая, удавалась неплохо. Мы не были в своих пристрастиях буками, увлекались, как вся молодёжь, модными веяниями. И всё же обстоятельства отдалённости и определённого аскетизма держали высокий настрой ностальгии.

Этот вечер я запомнил в мельчайших подробностях, но не стану отягощать вас детальным описанием мелочей. Скажем то, что художественная мысль найдёт главным и интересным для вас, откроет секрет, как всем казалось, мота и разгильдяя Лёхи.

«…Расцвела сирень-черёмуха в саду. На мое несчастье, на мою беду», – звучала под переливы наших гитар песня молодости наших родителей.

От струнных заклинок менял обороты чувствительный дизель-генератор в мотоботе на берегу. Два светильника под железным зонтиком собрали облако летучих насекомых.

В первом кольце отсвечивали горящие глаза влиятельных жрецов во главе с вождём. Экзотикой их нарядов оркестранты насладились в период подготовки. Жрецы так же внимательно созерцали весь процесс от начала подготовки. Во втором эшелоне – судовые тылы. Такая подсветка выбиралась не случайно: замысел создать определённый интим сцены состоялся. Лёха в центре, перед своими, исполнял невероятные кренделя, явно переигрывая. Весь в мыле – он выдавал экспромты. Во время музыкальной паузы темнота листьями на свежем ветерке пестрила белыми ладошками – хлопали ожесточённо и долго, с горловым улюлюканьем. В промежутках молоденькие женщины с нерастраченными поплавками открытых грудей подносили напитки, сильно фасонясь. От их глубокого, просящего пронзительного взгляда по телу пробегал неуправляемый озноб. После третьего подноса Лёха резко изменил курс, косясь за спины своих, где в отблесках светильников строго по туземному этикету стояла представительская иерархия во главе с Помпой. Лёха, щепетильный в вопросах этикета, давал непонятный сбой: ему было рекомендовано оставаться всегда лицом к вождю. В окружении подтянутого Помпы и масляной физии красавца «деда» затесалась милейшая кукольная чёрная мордашка в национальной расписной разлетайке и… неощущаемой юбчонке. Лёха взял стойку охотничьей собаки. В таком состоянии он мог допустить любую оплошность. Спасая его, я вступил из-за такта:

 
Из полей уносится печаль
Из души уходит прочь тревога…
 

Неожиданно запели хором все судовые – струнный оркестр подхватил. Простенький шлягер был у всех на слуху. Игривым шагом Лёха подкатил к «мордашке» и… потащил её за руку на сцену. Она без претензий, ловко извиваясь в танце, выскочила с ним.

Что тут произошло! Вождь встал – ударили туземные там-тамы, зазвенели бубны, в круг с устрашающим притопом выскочили воинственные чернокожие копьеносцы. Лёха бездарно затерялся в пестроте их нарядов и диких звуков. Я всерьёз струхнул за него. По едва уловимому движению скипетра вождя окружение распалось, образовав разноцветные лепестки из нарядов – в центре пестиком с тычинкой одного большого цветка замерли фигуры Лёхи и Унки. Лёха в позе покорителя, Унка с печатью покорности на личике. Музыкальное сопровождение захлебнулось взрывом диких звуков. В наступившей следом тишине всё замерло ожиданием продолжения неведомого. От лёгкого возгласа из толпы круг принял идеально правильную форму. Лёха начал приходить в себя, с виду не понимая роль, которую ему приходится играть. Оттеснённый воинственными туземцами, он с надеждой посматривал в свою сторону – соотечественники замерли немым недоумением, лишь движок за спинами отстукивал всем подбадривающие устойчивые такты, да жёлтый свет спиралей лампочек накаливания свойски подмигивал в туче наседающих летучих тварей.

События можно было воспринимать национальным театрализованным действием, так необычно перешедшим от нашего исполнительства. По-видимому, поэтому судовое представительство и молчало. Я в себе связал такую быструю смену декораций с появлением на переднем плане именно Унки. В колорите туземных костюмов, незнакомой для него африканской эстетики я забылся, став второстепенным механизмом в танцующей или устрашающей воинственной массе лоснящихся ловкостью и силой молодых чёрных воинов. Лёха рука об руку с Ункой улыбался мимикой состоявшегося «японского болванчика». Эскорт воинов, двигаясь вначале вправо, затем влево, издавал трубный звук, похожий на призыв. По выкрику из окружения вождя чёрная масса взорвалась улюлюканьем – ряды воинов на короткое время разомкнулись. Под аккомпанемент горловых звуков в центр высыпали, как горох, молодые женщины, недавно раздававшие напитки. Их непокрытые груди украсили ожерелья из раковин. Таким же ожерельем, но невероятно длинным, они опутали в одно целое шеи двоих в центре круга. Нагловатой своей улыбочкой Лёха пялился на Унку, отныне без всякого сомнения, понимая начинающееся таинство. Унка замерла, глаза её безучастно устремились к небу.

Жезл вождя взмыл вверх, разово ударил бубен – воцарилась мёртвая тишина. Гортанный голос из окружения вождя о чём-то возвестил – всё продолжало молчать. Унка, не опуская головы, шепнула что-то на ухо Лёхе. Минуту, может быть, две любые действа замерли. Движок продолжал тарахтеть, но такты его вдруг начали прерываться – потускнели и погасли спирали ламп.

В наступившей полной тишине раздался страшный треск – за спинами судовой миссии, у самой воды, в небо взметнулась шапка сполоха, отсекая огненной стеной отступление к осколку Родины. Темнота отступила, унося в тайну Южного Креста звёздную россыпь гигантского костра. Лёха наклонился к Унке – много дольше, чем она – он что-то говорил. Когда Леха отпрянул, хотя никто и не мог слышать сути сказанного, как по команде, за спиной вождя заверещало множество горловых тонов. Ожерелье сняли – ряды расступились и Лёха – мот и разгильдяй, Лёха, которого я знал, как самого себя, торжественно произнёс:

– Ункулункулу – доступная, как звезда.

Это место в его рассказе мне показалось апогеем – я напрягся ожиданием. Почему я вспомнил об этом? В тот момент нас внезапно окатило ливнем. Из-за высотки незаметно вынырнула тучка. В стороне светило солнце, а над нами разверзся водопад. Мне показалось это хорошим знамением. Дед дождь предполагал, предусмотрительно спрятав под покрывало, на котором мы опочивали, охапку недосушенного сена. Мы спешно ретировались в шалаш, упиваясь ядрёным запахом. Дождь прекратился через несколько минут – капельки влаги заиграли весёлыми блёстками, придавая истории деда сказочный колорит.

Торжественной, цирковой поступью, Лёха продефилировал об руку с Ункой в сторону поселения. Жестом состоявшегося монарха напоследок прощально помахал рукой в нашу сторону.

Напряжение ожидания чего-то непонятного не спадало, хотя концерт и окончился. К Помпе подошёл один из жрецов в окружении копьеносцев, показывая на наш теплоход, на поселение – он воздевал руки к небу. Воины заулюлюкали, и жрец с почётным эскортом удалился восвояси. Я замер, потеряв дар речи, но сзади, как гром на голову, свалился грозный тенор Помпы, призывающий к быстрым сборам. Скованность ожидания прошла, но другое воздействие, похожее на тоску от пока неведомой утраты, сжимало сердце. Я всматривался в мерцающий тусклыми огоньками посёлок и ждал оттуда чуда. «Когда же вернётся одурачивший меня Лёха?»

Лёху я больше не увидел. И лишь вернувшись домой, все услышали шокирующее следствие концерта, состоявшегося в непосредственной близости от экватора, в тихом экзотическом предместье африканского поселения Фош-ду-Кунене, на берегу голубой лагуны. Лёха не пожелал вернуться на судно.