Текст книги "Не американская трагедия"

Я подумал: а не слишком ли много в моих письменах трагизма – жизнь многогранна, она течёт, улучшается?! Но с горечью, листая новейшую историю, признаю: неблагополучия нескончаемы, и за каждым из них стоят миллионы исковерканных жизней. И разве легче от того, что ты и близкие в этом не одиноки? Разрешено быть лояльным к религии, восстанавливать храмы, чтить престольные праздники. Слава Богу за просыпающийся разум. Верхушка поменяла тактику: в прошлом допущена огромная, если не стратегическая ошибка. Напрашивается сравнение: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Своеобразной стране нужна сила, могущая поддержать в душах терпеливых людей, постоянно разочарованных ожиданием, тлеющий фитилёк надежды. По степени образованности и индивидуальной утончённости миллионы разделились. Волю на самоопределение отобрать невозможно. Открываю вам мнение человека, не просто, а самоотрешённо побывавшего в разных временных ролях: от послевоенного романтизма до нынешнего капиталистического палеолита. Реинкарнация – блеф для испуганных наседающей старостью и обласканных судьбой. Рай, ад – это для затуманенных, как атмосфера Венеры, рассудков. Параллельные миры – опус, подобный эху, как бессмысленному отголоску. Чем больше сконцентрируется тепла от материальной и единственной жизни, тем лучше будет греть солнышко на старческой завалинке, где и уснуть навечно будет естественнее.

Итак, у нас всего две реальные возможности: вкусить сполна, дожив до «завалинки», – здесь масса субъективных препятствий – это первое, забросить все моральные притязания и жить, как цветочная муха, высасывая дарованный нектар – это второе. В обоих случаях существует альтернатива – возможность параллельного поиска чуда. Для себя я его нашёл! Если вы с умеете пересилить навязанные убеждения, философски переварить смысл повествования – вы на Новом пути. Возможно, именно этот путь подарит вам не надувное удовлетворение.

Этот день с утра не предвещал ничего романтического, более того – он, как много-много последних дней, слился в неумолимую безжалостную календарную поступь. Для сравнения разве что представить неинтересный фильм в переполненном зале ожидания вокзала: не уйти – место займут, или больничную палату в сомнении заключительного диагноза. Всё же не крайность, но, согласитесь, некоторая унылость. Ожидание счастья – это абсурд. В клетках памяти, в тайниках её оно присутствует, но приходит внезапно, вдруг, когда его совсем не ждёшь. Стоит отправить несовершенный, но прошлой свежести материал в «корзину», как текущий, высосанной блеклостью манит в прошлое. Как случайная встреча с давним школьным другом воспламеняет молодостью сердце, так и неожиданное счастье будит в вас покоившуюся под грудой житейского пепла искру желаний.

…Она появилась из ничего, из воздуха, из звука, из чужого присутствия. Вспыхнула утренней звездой и растаяла в свете наступающего дня, чтобы оставить в памяти неповторимую свежесть рассвета. Взгляд не глубокий, украдкой, больших содержательных глаз – вскользь. Лучше один такой, чем сотня других, вгрызающихся в душу и не оставляющих и в сумме одного короткого желанного солнечного блика в зарешеченное окошко твоего подвала. Она пропала так же, как и появилась, оставив хроническую тоску. И если бы не запасная дежурная возможность отыскать, трудно представить себе повседневный, ведущий в никуда обиход. Поразмыслив о возможном смехотворном провале, сиюминутная решимость сменилась тихим желанием повторить: ещё один взгляд, один тревожный перестук в груди – где-то в вибрирующих фибрах сомнение. Пусть самообман, но такой – он один стоит больше прошлых, всех вместе взятых находок.

Акула-время глотала без разбора и Чёрное и Красное, а повседневная шелуха копилась свежей грудой. Сегодня появилась новая популяция – маньяки труда, это сродни тяжёлому нервному срыву – пока пограничное расстройство. Существует методика в лечении подобных расстройств, воздействие на психику светопамятью: световой блик – речевой посыл, блик – посыл, так много раз, пока внешний раздражитель не включит нужный рефлекс. Может быть, нашу бесконечную пустую суету необходимо лечить? Может быть, зависимостью, когда обретается иной смысл, где нет разочарований, где потухший взор в ночи не прожигает потолок?

Бросил всё, включив дежурную возможность. Номер телефона в мегаполисе, где может заблудиться Годзилла, и ещё имя. Немало? Позвонить, представиться, к примеру:

– Я Вася, ваш взгляд запал в душу, спасите от рутины безысходности. Я ваш неробкий герой!

Какая может быть реакция на подобный звонок? Как это проделать деликатней, чтобы не вспугнуть – при этом узнать квадрат в людском муравейнике, где найти тебя, прекрасная незнакомка?

Мысли мелькали, как пёстрые километровые отметки, потом стучали дождём в лобовое стекло – туда, ближе к ней. За длинную дорогу вызреет решение. Очертя голову – вперёд, ещё ближе – там убедительней страсть.

Вот окраина – пограничный мост, грязь, вечер и уже темнота.

– Вы Любовь? А фамилия?! Нежданова? Очень много совпадений. И район проживания нужный?

Только бы не растревожилась, не прервала связь – приняла игру.

– Алло!

Больше нестандартности, где вы, убедительные слова? Угомонись ты, сердце…

– Алло, вы меня слышите? Спешите? Не отключайтесь! Я завис на краю пропасти… Вы больше, чем МЧС. Теперь я выберусь сам, но за помощь хочу отблагодарить. Сегодня! Не поздно! На расстоянии крикну «спасибо» и всё. И пусть дальше останется обратная гонка в ночи, чтобы обогнуть земной шар. Я примчусь ещё раз…

Прошло немало времени. Снова мелькали пёстрые километровые отметки. В такт им мелькали мысли. Просыпался новый день – за холмами занималась заря. Остановился в скоплении однотипных домов, в одиннадцать, когда солнце на небосклоне выкатилось на штатное место. Фф-у, отдышаться…

– Алло, обогнул земной шар, хочу отблагодарить. Но как? На детской площадке с ребёнком?

Повёл глазами – вот детская площадка. Мамочка беседует по телефону. Она – большие глаза, взгляд, сосредоточенный вдаль.

– Почему мне так тоскливо? Благодарю… Вам кушать? Нет, спасибо.

И не было печальней дороги, чем эта – назад. Мелькали километровые отметки – остановились озадаченные мысли.

И снова конвейер – бесконечный труд в том же ритме слился с календарной поступью. Ощущение возможного ещё не стерлось в памяти, как в телефонной памяти номер с загадочным именем «Она».

Пусть остаётся – как напоминание сентиментальной оплошности. Редкий свободный день. Прокатился без смысла в горы – впереди выброшенный из обихода серпантин. Выше – ревёт мотор, ещё выше. Внизу город – под ногами скалистая зыбь. Следы… пагубные следы творчества цивилизации – трудноразрешимая задача ветру и дождю. По сыпучему откосу – выше. У импровизированного под сиденье валуна хрустнул под ногами шприц. Выше – стал неприступной стеной колючка-мордовник, промеж стволов затёрлась материнка, астрагал охранил кольцом вездесущий чабрец. Ещё выше – безжизненные пласты скал – жизнь без жизни. Далеко внизу одинокое пятно машины. Зазвонил телефон. Светилось заветное окошечко – «Она».

– Алло, земля круглая, вы не забыли? Это Любовь!..

– Всё это наша близкая родня со стороны мамы. В деталях личностное начиналось романтически, если рассуждать глобально: я – в масштабах страны… От всплесков призывов, доминирующих в «недомоганиях» той мирной поры, рождалась невротизация: «Как мало ты сделал!»

Часть 3. Воспитоны

 
И были они дворовыми пацанами,
А стали уважаемыми людьми.
 

Дорога петляла в экзотических горах. Вечнозелёный частокол кипарисов остался далеко внизу. В просвете густой зелени обвитых плющом деревьев далеко внизу в утренней испарине дымилось море. На огромном пространстве безграничья лишь одинокий сейнер нарушал упокоенную за ночь водную гладь. Тело быстро теряло тепло постели. Бодренький «газончик» ввинчивался спиралью дороги всё выше, всё ближе к заснеженной вершине, с каждой ухабиной оставляя всё меньше надежды на скорый согрев. Едва угомонился на подъёме надрывный вой мотора, на выбоинах разбитой дороги к клацанью зубов добавился звон меди. Далеко, снизу, обзор ограничивался близкой заснеженной шапкой горной вершины. Оставался пустяк, какой-то десяток метров до заснеженной черты, но крутизна нависающих склонов гасила даже мысленное желание на высокое устремление, да и задача была более чем земной.

Завершив логический зигзаг, в пределах отчётливой видимости уходящей к вершине тропы, дорога покатила вниз, с каждым пройденным метром проваливаясь во мрак. Сень вековых каштанов поглотила небо. Тент кузова смог бы защитить от осадков, но абсолютно не спасал от ползучей сырости – под форменными фланельками с чередой холодного озноба пробегали мурашки.

Музыкальная команда – девять человек, вжимаясь в жёсткие скамьи, бодрилась от дрёмы. Был и десятый – хорошо упитанный краснощёкий крепыш Стадо – первый тенор оркестра. Он единственный, кто продолжал цепляться за остатки сновидений. Его безвольно обвисшая нижняя губа отпустила капельку слюны, безмятежное лицо напоминало известный персонаж Ю. Олеши. Пацаны начали киснуть, а располагающий к зависти товарищ давал повод взбодриться. Подавляющая масса оркестрантов познала привлекательность прибрежных кварталов портового города, где им было предначертано судьбой появиться на свет четырнадцать лет назад. Сплошь безотцовщина. Матери, в большинстве своём порядочные, всегда нервные ожиданием худшего, на редкость самоотверженные, молодые ещё женщины. Средний возраст едва ли переваливал отметку в тридцать пять. В неполноценном устоявшемся быте каждая оставалась женщиной, стремилась как могла быть привлекательней. Лишь одна из них – расфуфыренная жрица свободных отношений, и та, обеспокоенная дальнейшей судьбой растлеваемого улицей чада, откопала в нём некоторые способности к музыке. Наличие слуха, при исполнении двойственных содержанием песенок улицы, увиделось ей одарённостью. Все матери, независимо друг от друга, нашли будущее своих детей в море. А куда ещё? Улица бесповоротно испортит. Одни – пристроив в оркестр с помощью влиятельных дальних родственников, жрица – по протекции ухажёра, третьи, что работали в надрыв на фабрике – с подачи добросердного директора, связанного с руководством мореходки кумовскими узами. Разными усилиями и возможностями матери доверили, каждая своего пацана, под военную дисциплину воспитанниками музыкального взвода.

В обиходе они звались воспитонами. Одеты, обуты, в штате влиятельный командир – он же капельмейстер. Перспектива очевидна: окончат вечернюю школу – дневная устала бороться с посещаемостью, даст Бог, сдадут вступительные экзамены – станут курсантами престижного морского заведения. А недотянут, так и музыка прокормит – возраст бы трудный перегодить.

В этом таилась главная цель озадаченных нелёгкими думками одиноких матерей. Рассчитывать на отвергнутых от беспробудного пьянства отцов не приходилось. Не хватало к трудному быту, с подачи родного отца, приобщить пацанов в сыром возрасте к пивнушке. Немало наглядных примеров пугало финалом.

Через три-четыре месяца после зачисления в оркестровый штат, с легким отклонением по одарённости, пиликали в духовом оркестре вторые партии: на трубе, на альтушке, на кларнете. Многие из тех, кого они заместили, оторвались от берега и ушли в большое плавание. Были и те, кто остался лабухом, киксуя на трубе и спиваясь на жмурах. Каждый лавировал по пограничной черте между волей и зоной, как по канату над пропастью. Необъятная свобода, раннее фарцевание, полунищенское существование, генетика пьющих забулдыг-отцов – вкупе все являлись куда более чем благодатной почвой для потери ориентации в пространстве.

Стадо – Стадниченко, пышущий здоровьем добряк четырнадцати лет от роду – единственный из всех попал в музвзвод не по протекции, а исключительно по своей значимости. Приехал Стадо из затерявшегося в горах Закавказья армянского провинциального городка, уже владея музыкальным инструментом. Начитался книг о море и с возмужанием оторвался от приёмных родителей. С пяти лет, после трагической смерти родных, Стадо был взят в семью армянина – армейского побратима отца. У него открытое славянское лицо при жутком для русского слуха кавказском акценте, и не каком-нибудь беш-де-мере – блестящем армянском. Спать как Стадо могли подростки со здоровой психикой, в отличие от остальных, планомерно побиваемых отчаявшимися, потерявшими всякую выдержку матерями. Пацаны успели не по разу насладиться кайфом от «травки» – спешилось через ступеньку впрыгнуть в заманчивый взрослый мир, не научившись различать истинные ценности, махровым началом процветал онанизм, отнимая силы, так нужные для роста и нормального развития.

– Стадо дрыхнет, как старый мерин в стойле, – сквозь зубы процедил Рудик – кларнетист Рудниченко. Внешне мягкий и с первого взгляда интеллигентный – внутри же злой, обиженный на весь мир. Две железные фиксы впереди, результат драчливой в характере заковыринки, сильно взрослили его. В идеально подогнанной форме Рудик сходил за курсанта старшего курса, в чём преуспевал при знакомстве с девушками. Первые экзамены при поступлении провалил – тянул, совсем не занимаясь науками, к очередным и последним, надеясь на снисходительность за свою незаменимость в оркестре. Отец его сгорел от водки, оставив матери на попечение кроме него, младшую сестру. Родная тётка работала в мореходке – она-то его и пристроила в воспитоны.

– Кто у нас Стадо? Ныряльщик или боксёр? – раззадоривал он пацанов, закладывая между пальцами в обе руки Стадо по клочку газеты.

Стадо размяк, на ухабинах всхрапывал, нить слюны вензелем упала на грудь. Затянувшаяся тоска и случай послужили увертюрой к хохме. Машина резко затормозила, сильно накренившись, тяжело перевалила через преграду – инструменты, сваленные в центре кузова, критически звякнули медью. Сзади, в открытом просвете тента, убегало упавшее поперёк дороги дерево. Закидывая зад, машина проползла язык разлившегося суглинка – оползни не были редкостью в этих горных угодьях. Стадо остался в отключке, он лишь хрюкнул и смял пальцами клочки вставленной между пальцами газеты.

Адам – Адомадзе, русскоговорящий грузин, от предстоящего зрелища зачмокал вывернутыми от природы больше обычного губами, осторожно расправляя смятую бумагу.

Адам – кларнетист, больше влюблённый в околомузыкальный ритуал. Чистота и бережное отношение к инструменту – на первом месте. Одарённостью Адам не освящён, он – рабочая лошадка, которая не станет виртуозом саксофонистом, да и мировой океан ему покорить не суждено. Его удел – сшибать монету на свадьбах и жмурах, быть всегда востребованным, «вылизывать» эбонит своего идола и с видом большого знатока подбирать трости к мундштуку, причмокивая губами, будто он только что полакомился зрелой хурмой.

Рудику оставалось чиркнуть спичкой. Пока огонь не набрал силу, другой оркестрант по кличке Луи – красавец Полуньков, каким он сам себя считал, развернул в улыбке трапецию скул и всадил хорошенькую порцию «Мятной» в выразительную ноздрю спящего. Задыхаясь, Стадо закатил глаза. Произошёл резкий бросок кверху, словно его, ловца жемчуга, преследует акула, следом апперкот, перешедший в хук. Всё бы ничего, но удар пришёлся в близкий к нему геликон. Раздался вопль, и видавший виды раструб большого инструмента дополнился новой вмятиной, обагрившейся каплей крови. От громкого ржания зашёлся в смехе и сам пострадавший, извиняюще размазывая розовую пасту по пурпурному румянцу щёк. Ехавшие в кабине на шум в кузове среагировали – «ГАЗончик» резво съехал в неглубокую сточную канаву, предусмотрительно оставив место для объезда на узкой дороге. Дверь кабины лязгнула – в просвете тента выросла, кучерявая в «мелкий барашек», голова старшего – Женьки Богатырёва. Семнадцатилетнему Женьке, кроме официальных: парады, торжественные мероприятия – капельмейстер, или попросту «Моц», доверял организационный контроль и управление оркестром. Женька неплохо играл на саксофоне, острослов и лидер по жизни – ему подчинялись. Уже в то время у него сложился болезненный изъян: стоило пригубить стаканчик вина – остановиться ему не удавалось, он напивался до «поросячьего визга». Женька превращался в раскисший на солнце перезревший плод томата.

– Чуваки, что за гвалт, – заглянул он в кузов, не сразу поняв сути, – посурлять захотелось?

Увидев расписную рожицу Стадо, всё понял и гоготнул удовлетворённым гусаком.

– Всё, кочумаем под сурдинку. Резво справили нужду и до самого Натанеби остановок не просить – время поджимает, – постучал демонстративно Женька по стеклу наручных часов.

Машина тронулась и побежала заметно быстрее.

В углу кузова, не упуская с колен трубы, принимал моральное, хотя и стороннее участие в хохме Кирюша – четырнадцати лет. Этим именем он красовался на устах музыкантов товарищей. За безобидный нрав и нежные девичьи черты уменьшительное имя стало его неотъемлемым содержимым. Немаловажную роль в уважительном обращении к нему играло хорошее владение инструментом. /Кирюша имел в арсенале несколько сольных партий/.

В населённом пункте Чакви в кузов подсели два грузина. Их скорбные лица, покрытые чёрной густой щетиной, охладили разгоревшийся пыл пацанов. Из-под насупленных крылообразных бровей грузины стреляли в повеселевшие лица тяжёлыми взглядами. Оставшуюся часть пути провели в полном молчании.

Петляя по ущелью, дорога вынырнула из тоннеля. Открывшаяся гладь моря взорвалась ослепительными сполохами солнца. По обочинам дороги в подсветке лучезарных красок расположились дома в классическом грузинском стиле. Как один – на столбах, с крытыми балконами, украшенными резными вычурностями. Каждый из домов радовал глаз разноцветьем гирлянд. Красный стручковый перец контрастировал с белыми гирляндами чеснока в обрамлении оранжевых качелей из гвоздики. К домам вплотную приткнулись тёмно-зелёные пятна плантаций. Отдельные деревья, как новогодняя елка, маячили наливающимися желтизной шарами цитрусов. Машину сопровождал ожесточенный «лай» индюков – с хорошим обзором и манией величия они восседали по редким ветвям хурмы.

По существующей традиции на этой земле в беде помогают всем миром, не разделяя по социальной значимости. Преподаватель мореходки, чей престарелый отец окончил свой век, для воздания последних почестей попросил оркестр. Это было свято, как говорится, чем можем. И вот десять пацанов едут по плохим горным дорогам в далёкое грузинское село отслужить последний долг благодарного сына. В дань за то, что отец, что любил самозабвенно, гордился им, выучил, дал высшее образование – сам же надрывался, всю жизнь бил тохой грудки тяжёлой почвы сада. Тянулся, выращивал достойный урожай, изощрялся с властью, как удачно продать, как получить достаточно денег на учёбу сына. Десять пацанов, которым некому будет отдать свой последний долг, ехали, не думая о безотцовщине, страшной в назревающей масштабностью статистике.

Приехали в обрез времени. Измочаленных дорогой, усадили за стол. Непременным стаканом маджари запили торнис пури, который не лез в горло. К сациви и холодному лобио никто не прикоснулся, хотя и устали и голодны были. Величайшая трагедия обозначилась на всех присутствующих лицах. Воспитоны, посидев приличия ради, пошли разминать под сурдинку губы.

Грянула медь оркестра. Первые аккорды трио Фабрициуса бросали по телу мурашки и у самих оркестрантов. Играли, стараясь избегать деталей процессии. Какая у пацанов в эти годы философия – вся жизнь впереди?! Чужая беда взрослила, а под спудом сознания навязчивая мысль: «Ничто в этой жизни не вечно».

Назад возвращались на ночной электричке – проклятая не единожды, она тянулась по одноколейному пути, пропуская всё, что двигалось навстречу. Трое воспитонов, организовав закуток у окна, тянули поминальное маджари. Женька плёл губами паутину избитой истории – глаза заплывали слезой, лицо выглядело жалким. В одной компании с ним – маломерка Токарев, черноглазый, похожий на цыгана – ударник оркестра. Быстрые сметливые угольки его глаз успевали и ориентироваться на месте, и вокруг ничего не упустить. В свои четырнадцать, до мореходки, он побывал в та-аких передрягах. В районе старого города – Монташевском переезде, Токарев имел сферу влияния. Нераскрытые дерзкие истории, на грани криминала, не один год после него будет расхлёбывать родной район. Выпутаться из любой сомнительной истории помогало его природное хладнокровие – Токарев никогда не волновался. Третий в обособленной компании выпивох – Толик Ковшилов. Большой хитрец и любитель халявы – он казался взрослее остальных благодаря высокому росту, осанке матёрого гусака и густой поросли на лице, граничащей с бородкой. Толик смачно глотнул порцию вина, мгновением что-то под собой обнаруживая. Жил с ним Кирюша в одном кубрике. Гордость Толика – яркие нейлоновые носки, Кирюша знал о них не понаслышке. Носки издавали жутчайший суррогат неистребимого пота и резины – на пятках высвечивались, не подлежащие ремонту огромные дыры. Толик, изощряясь при посторонних, проводил манипуляцию завуалированно. Обычно он искал подобие парапета, ставил демонстративно ногу, молниеносным движением пальца устранял сверкающую белизной пятку. В вагоне он это сделал естественно, без оглядки на окружающих и не смешно. Не только Толику, всем воспитонам недоступны были тогда модные нейлоновые носки – многие носили обноски побывавших в заграничной практике курсантов.

Рядом с Кирюшей трое других из команды: Толик Грязнов, Вовка Пустовар и Славка Кузин. Толик – второй тенор оркестра, с улыбкой врастяжку, флегматичный вьюнош с реденькими волосёшками, за которыми он ожесточенно ухаживал огрызком расчёски, довершая последний штрих плевком на ладонь.

Вовка – бас оркестра, медлительный и до занудства рассудительный малый – родом с далёкого Алтая.

Славка – первый альт, белокурый, тщедушный до проницаемости, с голубыми артериями жилок на руках и на лбу.

Набитый до отказа разношёрстной публикой, вагон гудел кавказским базаром. В соседнем отсеке, спина в спину, полировали лавки три цыганки в пышных цветистых юбках – поверх кофт надеты велюровые безрукавки – на груди россыпь монисто. Язык цыганок изобиловал уличным русско-цыганским сленгом. Самая молодая из них, привлекательно красивая, перетряхивала свои многочисленные юбки, будто под ними ей что-то мешало. Скучая, отвлекшись от своих товарищей, Кирюша силился разобраться в винегрете слов, обращённых к соседке. После некоторого усилия он понял: она поносит какого-то мужчину. Самую суть цыганка выдала, не заплетаясь в вязи звуков, по-русски:

– Вах, вах, что он изделил, весь орган вывернул наизнанку.

Вовка, сидящий совсем рядом, услышал откровение и вопросительно толкнул Кирюшу в бок. Смышлёный Славка хихикнул в руку:

– У вас на Алтае все такие или через одного?

Он имел в виду его непонятливость.

Не успел Кирюша объяснить суть понятого им – вмешался старшина-сверхсрочник, сидящий напротив, в полевой форме с чёрными погонами артиллериста.

– Калибр ей достался нештатный, вишь, как елозит, грузинка бы слегла – эта же перетрётся до утра на вокзальной лавке, а утром, как ни в чём не бывало: «Ручку позолоти…»

Вовку обзывали Писем, за его младенческое недотёпство. Некоторое время он молчал, туго переваривая услышанное. С большим опозданием, поймав глазами цыганку, он закашлялся ломающимся басистым смехом. Цыганка, уловив в его смехе обидное отношение к себе, парировала: «На, покушай мою…»

Оторвавшись от скамьи, она похлопала себя по заду.

Электричка дёрнулась, начиная снижать скорость – стук на стыках стал отчётливее – голова состава вползла в первый туннель их анфилады.

Толика Грязнова за его женские манеры, возможно, и за неумение выражаться по-мужски Серёга обзывал Босявкой. Прозвище к нему не прилипло, однако тёзку его, Ковшилова, приводило в неописуемый восторг. Покинув раскисшего Женьку, Ковшилов втиснулся между Кирюшей и Аликом. К общему тяжёлому вагонному духу примешался бьющий в нос омерзительный запах носков в смеси с винным перегаром. Оставшийся наедине с Женькой, Серёга тщетно пытался растормошить его от наползающего отключения.

Кирюше приходилось таскать подпитого Женьку, и он переглянулся с Писем. Эта почётная забота обычно выпадала на них.

С некоторой периодичностью хлопала дверь вагона: народ выходил и заходил вновь, оставляя за собой место. Цыганки тоже двинулись к двери, оставив на своих местах что-то из атрибутов одежды. Через несколько минут вернулись, усердно расправляя примятые фалды цветистых юбок.

– Козлы безрогие, пусть сами пять часов выдерживают без туалета, – распалился Ковшилов кому-то высокопоставленному и, озираясь на возможных претендентов, двинулся к двери.

– Вам забить место? – бросил он на лету Писю и Кирюше.

– Потерпим, – оба стыдливо повели глазами по сторонам.

Писать на стыке вагонов им пока не доводилось. Респектабельному грузину, при полной фактуре национальной внешности, Ковшилов в проходе развернул фуражку-аэродром, на что грузин эмоционально ткнул его в спину. Ковшилов, потеряв равновесие, упал на цыганку. Цыганка, не поняв, взвилась расправленной пружиной, покрывая его нецензурной площадной бранью на всех известных местных диалектах. Ковшилов автоматически бормотнул: «Бодиши, генацвале» – и поспешно ретировался в тамбур. Все знали его взрывной нрав, можно было представить, какая могла произойти здесь потасовка, не подпирай его позыв.

Отрешённый от мира вагона, Алик «терзал» инструмент Кирюши, отрабатывая постановку трубного мундштука на губах, теребил помпы клавишей, не извлекая звук, а лишь картинно имитируя игру. Алик маниакально влюбился в этот инструмент, сам же играл партию второго тенора, зато имел первый юношеский разряд по боксу и обладал хорошими физическими данными. В оркестровой иерархии он не рос по причине скверного слуха. Алик мог рассчитывать только на вторые партии, где выдавались нехитрые звуки типа: «Эс-та-эс-та, эс-та-та».

Это было время пика славы негритянского трубача-импровизатора Луи Армстронга. Алик им бредил, за что и схлопотал прозвище – Луи. При каждом подвернувшемся случае он тискал в руках трубу, выдавливая из неё душераздирающие звуки полного дилетанта: не скрип и не вой – этот звук роднился с воплем большого раненого зверя. Откровенно насмехаться над ним побаивались – избрали тактику поощрения, от чего Алик входил в настоящий экстаз, наивно не улавливая подвоха. В это время всем вдруг хотелось выйти в коридор – там давали волю слезам. Плакали от смеха. Кирюша, обладая хорошим воображением, представил реакцию вагона на его звуки, даже всхлипнул, проглотив приступ смеха. Читая его мысли, Славка привычно, с лёгкой усмешкой, произнёс:

– Сейчас Алик дунет по-настоящему, и после туннеля состоится вынос тела.

К счастью, весь горный маршрут миновали благополучно – Алик дунуть вовсю не решился. Остановка Зелёный Мыс, за ним – Махинджаури, БНЗ, Товарная. Печальный вояж на этом заканчивался. Около часу ночи высадились на конечной. Плелись пешком через спящий город. Спрямляли путь, шурша гравием Приморского бульвара. Вдоль озера Пионерского парка доползли, наконец, до места назначения. Женька, вопреки ожиданию, спотыкаясь, но брёл налегке сам. Кларнет его нёс Адам. На подходе Луи и Стадо взяли Женьку под руки и, упирающегося, повели к прорехе в заборе на хоздворе – остальные через КПП – в Экипаж.

Добравшись до спального места, Кирюша отключился мгновенно. Спал – не спал, в 6:45 подняли по графику трубить «подъём».

Воспитоны жили на первом этаже Экипажа, обособленно от учебных рот. Тут же, рядом, большая комната, обшитая списанными байковыми одеялами, предназначенная для музыкальных занятий. График уплотнён до предела.

Режим и хорошее питание сделали чудо: Кирюша перегнал в росте почти всех своих дворовых сверстников. Морская форма выделяла стройность фигуры, делала взрослее. По вечерам – школа рабочей молодёжи.

Шла последняя декада декабря. Зима в этой южной области приходила в конце ноября, точнее, понятие «зима» наступало с приходом затяжных дождей. Низко летящие облака сцеплялись с землёй в едином страстном порыве, границы неба и земли скрадывались. Промозглая вакханалия продолжалась обычно до январских окон, затем воздух мог охладиться до нуля. В этот раз приоритеты неба изменились: январский сценарий пришёл раньше. Небо прояснялось – с ним появлялась надежда на сухую одежду. Это место на земле имело все свойства Туманного Альбиона, отличаясь лишь географией расположения. Температура воздуха снизилась до -1 градуса, что было событием чрезвычайной редкости. В это время цвели цитрусовые. С их плантаций на город несло едкий дым – защищались от заморозка всем, что в состоянии дымить.

Шла подготовка к Новогоднему балу: вечером предстояла генеральная репетиция эстрадного оркестра и раздача пригласительных билетов. От желающих попасть на бал девушек не было отбоя, а попадали далеко не все – не позволяли возможности клуба. Только самым настойчивым, самым красивым и самым желанным подругам удавалось проникнуть на главное торжество.

«Молодняк», к которым относился Кирюша, с утра суетились излишне много. Разница в два года – сущий пустяк, но не для переходного возраста. Кирюше, в четырнадцать лет, семнадцатилетний Женька казался недосягаемым авторитетом, и его пристрастие не виделось таким уж безнадёжным, оно смазывалось его значительностью.

Энтузиастом выступил Кирюша, как самый активный из «молодых».

Обитателю трущоб, именуемых «Ардаганкой», были известны все слабые места, где что-то плохо лежало. Ни в чём серьёзном, до сих пор, он прямо не участвовал, но так хотелось удивить старших товарищей. Славка с Грязновым отпали сразу, при планировании: один решил внаглую заявиться домой к однокласснице, которая ему нравилась – праздник повод, второго пригласила на обед тётя – давняя подруга его мамы.

Кирюша и Пись, не говоря никому, сами решили организовать праздничное застолье для всех. В Грузии идеал новогоднего праздника – твой достаток, красивый обильный стол с выпивкой. Главный ориентир был взят. Набеги на чужие сады во все времена совершали все без исключения пацаны, участвовал в набегах и Кирюша в составе мобильных групп из трёх человек: один на стрёме – двое работают. Выбранный район частного домовладения примыкал вплотную к городу, назывался он Кахабери, туда они и спланировали свой поход в поисках вина. Там же, по возможности, хотели приобщить пару-другую курочек. Намечалась серьёзная кража, но ни один из них не подумал о возможных последствиях при поимке. Хлебосольные грузины славились домашним вином, напиток редко не стоял на столе и в будни, а уж в праздники – определённо красовался на каждом столе.