Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 14. Коридорный переворот

Прохладный май приближался к своей последней декаде. Природа тужилась сбить накал неимоверно жаркого апреля, возвращая температурную кривую в среднестатистические рамки. Инерцию вспыхнувшей буйным ростом зелени трудно остановить опахалом прошлого. Заколосившаяся не ко времени трава пожухнет под первыми лучами июньского припёка, а обманутое ранним теплом волчье лыко, разросшееся жёлтым засильем не ко времени, вряд ли порадует крылатых тружениц обильным нектаром. Тонко чувствуя природу, можно на нехитрых закономерностях уловить её тесную связь, что парадоксально – с текущим общественно-политическим толком. Смаковать не зависящие от нас недостатки – не самый лучший удел. Но что остаётся подневольным, обиженным и бессильным?!

Длинный, в стиле прошлых эстетических достижений, коридор подгудывал лёгким болезненным негодованием. Главное завоевание последних лет – наличие свободных посадочных мест, воспринималось как должное. Может быть, странно, но дарованный комфорт не смог изменить тональности общего фона. Возможно, суховато, и холодно, и неучтиво; возможно, неблагодарно и неблагородно, но что может родиться в голове, озадаченной после посещения поликлиники, усугублённой мыслями о хронической болезни.

Строгая, интеллигентная с виду женщина, бодренькая – не старая ещё, но на достаточно близкой грани, живчик-пампушечка восседала с чинным независимым видом слева от проёма заветной двери. С определённым промежутком движение через окаянную дверь всё же шло – ропот в это время затихал, а взоры устремлялись в просвет с надеждой облегчения. Но пропускали туда вначале приближённых, потом знакомых их знакомых, затем мелких функционеров – наконец, законников – за плату, и только потом… Именно поэтому скамеечки перестали быть достаточным благом после известного безвременья, всё больше превращаясь в известные по Древней истории стулья.

Седовласые мужички, активные ещё, ироничные и словоохотливые, гасили языком сатиры назревающий скандал. Отчасти им это удавалось. Скорее всего, их коридорное начало не зашло далеко, а, возможно, лотерея болезни была не столь беспроигрышна. Трудно предположить, возможно, и в прошлой от коридора жизни им повезло немногим больше – их терпение пока не иссякло.

Кирилл Петрович, стараясь уйти от негодования, изучая лица, баловался психологической практикой. Основная масса посетителей – незадачливые, простые, обиженные судьбой недомогающие люди, в лёгком недоумении создающие фон незлобивого недовольства.

Строгая женщина, скажем – дама, не утратившая с возрастом женской привлекательности, – не проста. Глаза Кирилла Петровича всё чаще, стараясь ненавязчиво, останавливаются на ней. Уловив внимание к себе, она нервно передвинулась на скамье, артистически передёрнув мимику, подобно оратору перед большой негодующей речью, вдохнула больше воздуха. Все чуть было не услышали какое-то страшное откровение – оно нарисовалось на её приятном, содержательном лице. В этом её действии Кириллу Петровичу показалось что-то до боли, если хотите, до поросячьего визга, знакомое. Но пыхнул воздухом заветный проём, наконец, пропуская первого очередника, и в её действии произошла некоторая пауза. Битый час прошёл в самоедстве, в молчаливом поиске ответа на национальную закономерность: съесть ли молча свои нервные клетки иль взорваться предохранительным клапаном ничего не значащего облегчения.

– Прошу простить, как вас звать? – не выдержал Кирилл Петрович, без всякого вступления обратившись к женщине.

Она не стушевалась, нет – лишь бросила в него глазами так, как бросают монетку назойливому попрошайке.

– Звать, не звать – какой в том смысл? – буркнула она недовольно, находясь мыслями глубоко в своей роли и обратив на него внимание лишь для того, чтобы проще обосновать своё назревшее вступление.

– Евгения… Сергеевна меня звать, но от того нам не станет ни лучше ни хуже! Вы мне объясните, будет ли когда-нибудь, при какой-нибудь власти в наших учреждениях, особенно здесь, на юге, хотя бы малейшее напоминание о культуре?

Кирилл Петрович упивался её утончённой манерностью, а исподволь, откуда-то издалека медленно выплывал её образ.

– При прошлом строе я ещё верила, но теперь, думаю, не только в мою бытность, а и в обозримой отдалённости нынешнего молодого поколения – вряд ли. Вскипела я, хорошо, что остановила себя, – обращалась она не столько к Кириллу Петровичу, сколько ко всей взвинченной публике.

– Остаётся не так уж много пороха, надо приберечь его для самосожжения… Страну жаль – вековую рутину одиночкам не одолеть. Я, знаете ли, – кивнула она Кириллу Петровичу, – очень долго анализировала, сопоставляла факты, листала книгу памяти. И сейчас понимаю: ведь это культура учреждений, а значит, официальная государственная культура обязывает нас к самообороне, изворотливости. Каждый спешит взять своё, ведь жизнь, в сущности, так скоротечна. Мне – вчерашней девчонке Женьке, не поверите – 63, – потускневшим взглядом завершила она монолог, сложила чинно руки на открытых коленках, нервно передёрнула плечиками и мгновением отрешилась от окружения, всем своим независимым видом показывая: «Вы мне никто, моё дело – сторона».

Бурлящие до сих пор внутри каждого страсти от её искры сдетонировали – со всех сторон понеслись грозные реплики, и несчастный ветеран, попытавшийся прикоснуться к заветной двери, отшатнулся от дружного напора, попав в козлы отпущения.

А Евгения Сергеевна – зачинщик открытого возмущения, тихохонько застыла в портретно-назидательной позе, лишь постреливая исподлобья своими лучистыми глазами. После её тирады и своеобразной при этом манерности мучавшие Кирилла Петровича сомнения улетучились. Он в полной уверенности вспомнил её.

Трудно со стороны разглядеть в благочинном образе пожившего человека живое прошлое, не зная его, да и редко кто решается на подобные ненужности. Задатки мудрости всасываются с молоком матери – у большинства одинаковый стартовый толчок, но, далеко не всякий, пройдя путь житейских передряг, сможет назваться мудрецом. Кирилл Петрович любовался её перевоплощением и поражался невероятным возможностям матушки-природы. Он увидел, на какой прорыв способен природный лоск в сочетании с артистизмом, под пелеринкой авантюризма. Он откровенно, в упор посмотрел на неё, вспоминая все детали далёкой встречи.

…Знаменитая бухта Золотой Рог рябила закатным солнцем. Ещё несколько мгновений, и нависающие над ней сопки спрячут от его всеобъемлющего воздействия ночную жизнь огромного города-порта, подчернят быстро наползающей тенью скрытую суть оживлённой окраины страны.

Не успели погаснуть последние блики уходящего дня – на огромном пространстве, как по мановению мага, дружно зажглись фонари, очертив гигантским кольцом впечатляющие границы города. На всём этом пространстве каждодневно пересекались судьбы огромного числа людей: одних – праздношатающихся, других – озадаченных нескончаемыми заботами о хлебе насущном; одних – одаривать себя удовольствиями, других – затыкать собой, причём совершенно неблагодарно, образовавшиеся в экономике страны бреши.

В полутьму ушли изъяны архитектуры – высветилось лишь то, что создавало ощущение достатка. Изощрённой подсветкой магнитили злачные заведения, чья жизнь только начинала просыпаться обманчивым зевом уютных просветов. Экипированные по последнему веянию моды, как бабочки на свет, к ним слетались жрицы, предвосхищая ловцов ночных утех силуэтами обтянутых особенностей. В наступающем полумраке просыпалась сладкая жизнь, отличная от душной жизни заводских цехов и от выверенной до минут круглосуточной напряжённой жизни трудяги-порта.

И никто никогда не сможет противопоставить логику одного и другого существования, не сможет переубедить, что кому ближе по духу. Только извечная истина «Летай иль ползай…» уравняет и тех и других в поликлиническом коридоре рухнувших однажды надежд и пристрастий.

В отличие от прочих ночных притонов, жизнь этого начиналась ещё при све те дня – здесь давно кипели полупьяные страсти. Зеркальные стены ловили отражения совершённых сделок: у одних – с собственной совестью, у других – с неуёмной тоской. И в самом названии – «Зеркальный» – проступал двойной смысл – основной и отражённый. Кого в этой иллюзорной атмосфере сможет остановить собственная, не в меру перекошенная рожица в отражении напротив, если рядом желанное и доступное обладание, могущее крутым всплеском чувств дать разряд энергии в преодолении повседневной рутины.

Кирилл Петрович не вспомнил, как они попали именно туда, но пресс денег после северного вояжа жёг карманы – просто так распорядилась судьба. После года полярной экспедиции, со страхом ощущая своё полное фиаско в суматошном потоке занятых людей, он робел перед снующими в полном к тебе безразличии, поголовно прекрасными девушками. Молодой тогда Кирюша в дуэте с матёрым женоугодником, гляциологом из Одессы, расположился в уютном свободном углу зеркального ресторана. Их, «свеженьких», было только двое – остальные уже пребывали в состоянии нетвёрдом, но и не настолько текучем, а скажем, в состоянии магмы, когда разгорячённый, ты неизбежно стекаешь куда-то вниз, испепеляя на своем пути всё. Хорошая водка обожгла голодные внутренности, а жирная маслина раззадорила старт. Полупьяный развязный зал, под ретушью табачного смога, чудесным образом преобразился в свой родной жизненный простор, где в пьяном угаре начисто забываешь навязанную сверху, чуждую человеческому существу идеологию.

Почему пьют в России мужики?! От генетической приверженности? Основная масса – от беспробудной безысходности!

Они попадали под третью категорию – здесь снимался накал от зависти к хорошему отрезку прожитой без твоего участия полноценной жизни. И ничего в том не было ни зазорного, ни недоступного. Наступил момент, когда хотелось зависнуть в планирующем нескончаемом полёте, рассуждая сложно о простом до бесконечности. Словоохотливого друга Кирюши звали Юлий. Может быть, от исторической неизбежности, а скорее, от пресловутой одесской приверженности – Юлий был оригинален и в ударе. С его подачи Кирюша плыл в атмосфере ресторана, как в собственной уютной оболочке, дополняя вожделенными взглядами эротические наряды женщин. Короткие реплики и откровенный интерес раззадоривали Юлия всё больше. Пришло то известное состояние, когда очередная рюмка ничего не значила, но они прибегали к ней после всякой удачной бравады. Подспудная напряжённость от дремлющей надежды на разгрузку «по полной» держала на плаву – сознание работало заторможенно, но чётко. Юлий плеснул по рюмкам, поднялся в свой полный немалый рост и, резко уйдя от одесского «винегрета», знакомым Кирюше в подпитии остекленевшим взглядом что-то узрел в глубине зала. С некоторой расстановкой Юлий вкрадчиво предложил:

– Жихнем по крохотульке за наше неотъемлемое – за женщин, за моих женщин! За неполных сорок пять их у меня поимелось достаточное количество – поднапрячься, вспомню всех, – распалился он. – Каждая из них оставила во мне следы ожога. Ничего плохого я не смогу сказать ни об одной из них. Всякая очередная фаршировала меня, как банкетный овощ, разнообразием и новизной. У каждой оказался свой комплекс, но в тесном содружестве с моим сердцем в целом они составили прекрасный букет. Я слышал россказни об их коварстве. Нет, мой друг, коварство не по мне – оно для тех, кто не знает, где копать и как глубоко зарыт их клад. И ещё… Надо всегда помнить открытия великих: сила действия – равна силе противодействия. Что отдашь, то и получишь. Надо уметь отдавать – вот в чём мудрость!

Юлий всегда отличался пафосной напыщенностью и завидной крепостью в ногах. К этому времени два графинчика «беленькой» провалились в тартарары, как говаривал Юлий, всосались организмом без ощутимой пользы. Уподобившись знающему себе цену знатному оратору, слегка прогнувшись, он стойко держал позу. Сбоку от центральной колонны зала давно жгло настойчиво-испепеляющим взглядом. Юлий ударился в знакомые метафоры, а Кирюша включил фон подпитого зала и плохо слушал его. Ему было немного смешно оттого, что откровенно нечётко владея телом, он сохранял трезвость мысли разведчика – держал нить разговора под полным контролем. Пока он отвлёкся, Юлий закончил, толкнул его рюмку своей и резво запрокинул голову. Водка булькнула в горле, не попав в нужное русло. Он замер на вздохе и красиво дослал её остатком салата. Кирюша попытался прохолостить – Юлий этого будто не заметил, хотя обыкновенно был крайне щепетилен вытекающей солидарностью. В назидание он мог вспыхнуть: «Я что-то не так сказал?! Или ты с чем-то не согласен?! Тогда уважь, не обижай!»

Заартачившийся вынужден был подчиниться. А тут он застыл на полусогнутых ногах, как матёрый хищник перед броском, потеряв Кирюшу из поля своего зрения. Хотя немного погодя, даже не глядя в его сторону, он прошипел:

– Про-щ-щ-аю…

Следом повысил голос до высот декламации:

– Посмотри, какая содержательная прелесть плавит нас от колонны! От такого воздействия в Арктике неизбежен всемирный потоп. Такого содержания во взгляде и такой страстности я не видывал никогда. Официант, – щёлкнул он суетливому малому, снующему возле столиков. – Посодействуй, дружок, чтобы наши деньги сотворили меленький фокус. Коробку лучших конфет и настоящего шампанского… во-он на тот столик, – он кивнул в нужном направлении.

Кирюша теперь без утайки посмотрел туда, откуда прожигало взглядом. За столиком сидели трое: две молоденькие блондинки и крепенький черноволосый парень, самоуверенный, вальяжно степенный. Парень что-то лениво цедил сквозь зубы одной из них, та, повернувшись к нему вполоборота, не удостаивая вниманием, смаковала из рюмки. Вторая девушка, находясь рядом с ними, была далеко: рюмка стояла нетронутой – она откровенно поглощала нас впечатляюще оттенёнными глазами. Глаза уже не прожигали – они магнитили, пробивая толщу сиреневого смога. Кирюша не помнил, в каком она была одеянии, но миленькая головка, обрамлённая одуванчиком белокурых волос, запала в душу надолго и при прямом взгляде сковала его существо. По праву первооткрывателя первый шаг оставался за Юлием, Моряки, наряду с авиаторами и полярниками, достойно состояли в этой когорте. Подавив вздох, Кирюша наблюдал за официантом – тот, учтиво опорожнив поднос, кивнул в их сторону. Сосед девушек всполошился, а та, что продолжала буравить взглядом, шепнула что-то официанту. На некоторое время официант отвлёкся – его перехватили. Подошёл он к столику с задержкой.

– Что она сказала? – опередил его возбуждённо нетерпеливо Юлий.

Официант хмыкнул.

– Подороже продать хочешь? – цинично ухватил его за гульфик Юлий.

– Ну, вы, эт-та, не распоясывайтесь…

– Покупаю, маркитант!

Юлий, не считая, огреб из кармана ворох купюр.

– Покупаю! – пхнул он их небрежным веером в передник официанта. – Всё! Без ответа! Добудь букет алых роз и преподнеси от моего имени.

Официант хотел возразить, но, ковырнув пальцем в кармашке, буркнул:

– Бу… сделано!

…Кабинет заработал конвейером: люди, недавно озадаченные болезнью, выходили облегчённые, с посветлевшими лицами.

«В сущности, ведь не изменилось ничего, – подумал Кирилл Петрович, – как немного требуется человеку, скованному внезапным недугом, в бурлящем потоке жизни. Как немного надобно, чтобы обрести покой и, пусть маленькую, надежду на своё сохранившееся место в этом потоке».

Евгения Сергеевна, выйдя из кабинета, нисколько не изменилась. Она ушла не как все, не сразу: чинно присела и испепеляющим взглядом всё ещё лучистых глаз проводила Кирилла Петровича за дверь. Годы сотворили то неотвратимое – Кирилл Петрович обратил внимание на то, как она одета. Она жила в прошлом измерении и одета была не по возрасту. В плотно облегающем, со вкусом подобранном оттенке ткани камзольчике, укороченной юбочке – сзади она вполне могла привлечь внимание самого разборчивого мужчины. Повлиял ли злополучный кабинет на Кирилла Петровича? Скорее всего, нет. Но чудесным образом растворилось недомогание, напряглись слабеющие мышцы, а в глазах проснулись протуберанцы. И какая в том разница, что всколыхнуло глубину засыпающей энергии разума.

Когда он вышел из кабинета, Евгении Сергеевны уже не было.

…Чувствуя возбуждение Юлия, Кирюша сам непроизвольно напрягся, ожидая чего-то неведомого для себя. Голова просветлела. К такой откровенной широте и упорству он сам пока был не готов. Внешне Юлий оставался спокойным, и, зная его универсальность, Кирюша всё же почувствовал: его рядом с ним не стало. Его мысли настолько поглощены разворачивающимся событием, что победа должна стать непременным атрибутом финала. Во входном просвете ресторана полыхнуло рубином. Торжественным знаменем официант внёс в зал огромный букет, рассёк им пласт остановившегося смога – застыл перед ней, что-то доказывая, посматривал в их сторону. Увы, букет оставался у него в руках – его не принимали. Тогда официант двинулся в их сторону. Лицо Юлия побледнело – он сорвался с места и, высокий, статный, пошёл на перехват. Как эстафету он вырвал из рук официанта букет. Не обращая внимания на преграды, Юлий, подобно ледоколу среди ледяных заторов, таранил себе путь. Сзади вскакивали на нетвёрдых ногах, требуя сатисфакции. Как Гулливер среди лилипутов, он был далёк от их возни, продолжая движение. Приблизившись к столику, Юлий театрально разорвал путы цветов, рассыпал к её ногам, брякнулся на колени и покорно склонил голову.

Цирк Шапито, мог подумать Кирюша в другое время, но тогда действие разворачивалось, как драма – назревала драка. От напряжения у Кирюши свело сжатые в кулаки руки. Юлий был его кумир – классик обольщения. Он на практике преподал эту азбуку, в форме более чем доступной.

Спутник вскочил, разметал ногой цветы и насунулся на Юлия, но стоящего на коленях бить не стал. Весь огромный зал затих. В наступившей тишине заголосил плывущий женский голос:

– Вот бы так ты меня полюбил, Васечка! Фужер до краёв за настоящую любовь!

Зал загоготал, зазвенели бокалы, а в дальние углы пьяная эстафета с опозданием донесла начало, и там взвились подогретые Бахусом, но общий накал уже начал спадать. И ресторанная жизнь – основная и отражённая, как ни в чём не бывало, продолжила существование в монотонном режиме.

Кирюша уже стоял рядом с Юлием, принявшим стойку. Спутник, от внимания большого числа людей, остыл – он притянул к себе Юлия за шею и незлобно, но акцентированно отчеканил:

– Сегодня она моя, не будем из-за бл… крушить друг друга…

Юлий попытался найти ответ в глазах девушки, но та невозмутимо лакомилась ликёром. Отрешённый вид никак не вязался с недавними жгучими посылами. Что это было, игра или нечто прагматичнее? Кирюша посчитал тогда её вызов психологической авантюрой. Сейчас, через много лет, у него появился шанс услышать достоверный ответ. Тогда они с Юлием вернулись за свой столик. Юлий стал мрачен и неразговорчив, так не похожий на жизнелюба Юлия. Во время пятой «холостой» он содрогнулся – вздрогнул от неожиданности и Кирюша.

– Парни, я к вам, – громом из-за спины раздался её голос.

Сзади рюмку Юлия перехватила женская рука. Юлий нестойко встал и обнял её – она не воспротивилась. Он улыбнулся Кирюше и удалился с ней на время, а пропал навсегда. С тех пор Кирюша ничего не слышал о нём.

…Забыв о недавнем недуге, Кирилл Петрович в спешке сбежал с четвёртого этажа поликлиники во двор. Среди скопления людей и машин едва уловил на повороте знакомый камзольчик. Останься он в кабинете на мгновение дольше – она бы потерялась для него навсегда, как когда-то Юлий. Кирилл Петрович догнал её. Увидев его, она не остановилась, а лишь придержала темп, продолжая двигаться игривыми шажками, статью и осанкой похожая сзади на молодую женщину. В ней не ощущалось, присущей её годам, усталости или существования какого-то недуга. Кирилл Петрович шёл за ней некоторое время молча – молчала и она.

– Вы меня не узнали? – решился он на вопрос.

– А-а, из поликлиники…

– Нет, я издалека… из Владивостока.

– Прав-в-да? – игриво отреагировала она. – Я там была, но вас точно не вспомню.

– Я друг Юлия…

– Ах вот оно что?! А я, грешным делом, возомнила себе, что ещё могу кому-то нравиться. Не вспомню вас… Юлия год назад не стало – я совсем одна. Наша с ним дочь променяла нас на турка – взял в Измир с двумя детьми. Теперь ни внуков, ни Юлия – одно прошлое, о котором не хочется вспоминать. Прощайте…

Она как-то сразу обмякла, в мгновение, превратившись в несчастную пожилую женщину.

Я спустился с гор через трое суток. Пролетели они, как единый миг. Дед провожал меня у приземистого дубка. Я часто оборачивался, пока лес не скрыл от меня его прощальный жест. Нафаршированный дедом, как банкетный баклажан, я спешил застолбить на бумаге созревший в голове план. Ещё неделю я не появлялся в редакции – до поры, пока не пришло успокоение от, лежащей передо мной внушительной пачкой материальных набросков. С чувством исполненного долга я приложил к груди кипу исписанных страниц, наивно считая их будущим великим бестселлером. В редакции меня уже не ждали и удивились наглости появления.

В известных изданиях не нашлось желающих спонсировать мой законченный труд. Проблема недостающих денег гоняла от самых престижных до задворковых издательств. «Издавайтесь, на свои кровные. Если произведение стоит того – услышат», – звучало рефреном.

После увольнения с желанной работы пришлось перебиваться чем придётся, но больше это были мелкие строительные услуги. Через год выехавший ранее в Испанию отец позвал туда и меня. Сам просить у него не решался, но после предложения не замедлил согласиться – с одной мыслью: заработать денег, вернуться назад и осчастливить деда принятым миром «бестселлером».

От бабушки Люсиль я знал: дед часто уединяется в кабинете.

– Рождает неведомое детище, – приложив палец к губам, поделилась она со мной, – похоже, ударился в мемуары.

Никаких мемуаров дед не писал. Исключительно для меня он разбирал и систематизировал дневниковые записи давних лет. Я уезжал на год, а вернулся через три. Я стал состоятельнее финансово, но не стал счастливее. Разбитый потерей деда, я нашёл покой в его мыслях, что бегущими от них строчками повествовали правду нашего бытия.