Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 12. Счастливый билет лотереи

Летний рассвет не предвещал долгожданной прохлады. Полузабытьём промелькнула ночь. Хотелось взвыть от нескончаемости вечных будней – усталость накопилась сверх всякого предела.

Видавший виды грузовой фольцик, погромыхивая на выбоинах давно не правленного полотна дороги, наматывал душные километры. Взгорок с затяжным спуском открывал взору зелёную равнину, разделённую лесополосами на ведомства и принадлежности. Дорога серпантином уходила вдаль, скрадывая в рассветной дымке далёкие путевые ориентиры. Спустившись со склона, она пошла низинкой: открылись речушки и озерца. Всё существо молило о насущном: подрулить к бережку – у слезящейся на перекатах речушки, в безумном броске отдаться стылости спрятавшейся под ракитами колдобины, реанимировать растерзанное пытками нескончаемых будней тело. Взлетевшая над камышом удочка возбудила дикую зависть перед прошлым, когда мог без оглядки на время сам получать порцию таинства, испытывая качественное родство с природой.

Теперь же каждый час расписан по минутам: три часа на дорогу в один конец, два – погрузка, три с половиной – назад. Всего – восемь с половиной, и это в идеале, если «гаишник» не хоронится в «кустиках» – тогда колонна растягивается на километры и итог выливается во все десять часов. В «злачное время», с 7 до 10, штатное время стражей безопасности, скорость падает совсем.

– Обнаглели – год назад резервный полтинничек-другой завсегда красовался в «бардачке». Безобидные «шалости» с лёгкостью решались потерей его. Сегодня – в десять раз «мзду» подняли – затравленный, телепаешь черепахой. Обложили предпринимателя, как опасного зверя. У кого хитрости и сноровки поменьше – сомнут штрафами, спеленают по рукам и ногам изощрённой вязью поборов. Пятый год без отдыха, с постоянным страхом быть раздавленным, ладно бы конкурентом – на это голова, а то ведь всякий чиновничек, так, прыщик на ровном месте, инспекторишко какой-нибудь заштатный – и тот норовит унизить, создать преграду. Откуда ждать защиты, как не в изощрённой самообороне? Приходят мысли бросить всё да податься в монахи! Так веру травят под корень, совсем по басне – поздно обновлять побеги. «Молодые посадки»? Эти, прошу прощения, «перекати поле» норовят прибиться в затишье, туда, где без усилия можно иметь сытость, покой и надёжность. Есть и те, что укореняются, но не уходят вглубь – почти каждая извращённая особь имеет цель истощить гумус – слизать сливки.

В отблеске восходящих лучей на панели замигала красная точка.

«Своя» заправка через десять километров – дотяну. Передние амортизаторы стучат – надо бы заняться подвеской».

В открытое боковое стекло резануло горячим воздухом, испугав от неожиданности. На спидометре стрелка на отметке 90. «С какой же скоростью пошёл этот?»

Вспомнил случайную реплику при заторе на заправке:

– Подвинься, чувачок, мой каждый час стоит 100 баксов.

«Это один из них понёсся к своему «финишу».

Показалась заправка. Пустынно. Одинокая легковушка притёрлась на обочине неподалеку.

Тонированное оконце щёлкнуло безлико, проглотив купюру. Запах этила удушающе ударил в нос. Июльское небо бесстрастно отозвалось эхом на хлопок расхлябанной двери. Стартер залип, но через мычание завёлся. Громыхнув на уступе дороги, покатил дальше, настраиваясь вернуть расшатанные нервы в лирическое русло. Чуть поддал газку, но фольцик – будто его стреножили. «Здесь всегда неплохой бензин лили. Их, наверное, как и меня, обложили со всех сторон. Где власть? Нет власти – произвол во всём! Похоже, её больше интересуют свои тягости: не остаться на свалке смутных времён».

На развилке дорог поворот с большака – дорога углубилась в поля созревающих злаковых культур. «Вытягивает земелька пшеничку, отдаёт истощившиеся запасы последней жизненной влаги, иссыхается в рубцы». Засилье сурепки веселило пейзаж. В зеркале заднего вида замаячила легковушка. «Пустынная дорога, чего медлит?» Выполз на взгорок – дорога безжизненной лентой терялась среди полей. В какой-то момент легковушка ускорилась, поравнявшись с фольциком, покатила вровень. Пассажир рядом с водителем тыкал пальцем, указывая на задние колеса.

– О чём семафорят? – с опаской глянул в зеркало заднего обзора. Сбросил газ, прокатился по пыльной обочине, остановился. Мельком взглянул на верблюжьи горбы денег, что топорщились между сиденьями в целлофане – весь месячный сбор. Озадаченный, вышел, ткнул ногой в шины задних колёс. Ничего не обнаружив, ухмыльнулся злой шутке. Внушительная трещина залегла по границе обочины. Вблизи отчётливо открылась картина всеохватывающей засухи. Пыльная щётка поникших колосков молила о влаге. Матушка-природа и та норовит в трудную годину подсунуть неразрешимую задачу. А ведь благодаря трудностям обезьяна превратилась в Хомо сапиенс?! Легковушка сорвалась с места, сделав маневр, ткнулась носом к переднему бамперу фольца.

Двое вывалились из салона – в мгновение охватили полукольцом.

– Этот фольц ещё нас переживет, – процедил с плевком под ноги «качок» постарше, тот, что с презрительным оскалом.

Второй – ростом пониже – моложе, коренаст, на кривеньких ножках, мышцы под тенниской напружинены – взгляд добряка. Первый пристукнет – не моргнёт, а этот вполне мирный.

Отсекли живой стеной от машины – отступать некуда. Попятился в сторону – сзади граница раздела. Кромка трещины обломилась, дохнула пыльным шлейфом. Гружённый металлом, мимо прополз трал с роспуском – на месте пассажира в проёме окна вялая рука, голова безжизненно болтается на спинке сиденья.

«Грубо действовать не посмеют, побоятся, – лихорадочно соображал. – Легковушка знакомая, не та ли, что стояла на заправке – она, серый металлик, последние цифры номера «53». Ждали «клиента»?»

– Ты того, не пыжься. Есть один вопросец к тебе… Этот фольцик засветился в одном месте, недалече отседа – грабанули подведомственный нам магазинчик.

Прогремел мимо порожний ЗИЛок – водитель посмотрел в их сторону.

«Спасение на дороге, но, кажется, они кого-то ищут? Может быть, зряшный испуг?!»

– Фольцик этот у меня больше трёх лет. Исключено – всё это время он в одних руках, – вступил в осторожный диалог, с опаской оценивая тылы.

Оттеснённый на край обочины, лавировал по её кромке. Каблуки съехали в трещину с поникшими в ней синяками цикория. Пожалев умирающее растение, сделал неловкое движение – оступившись, наклонился – «качок» в мгновение принял стойку. В этот миг увидел третьего, сидящего на корточках за стариком-фольцем. Мысли кольнули догадкой: «Эти двое – отвлекающий маневр. Третий – основной творец без лица и имени. Главная роль в этом спектакле его. Он проникает в кабину и шарит там…»

В лицо бросилась кровь:

«С потерей денег рухнет всё дело!»

Не узнавая свой глухой голос, прорычал:

– Пацаны, кончай лохотрон. Дружок ваш грубо сработал.

– А мы и так видим, что фольцик совсем не тот, – ретировался «качок» на уверенное движение к машине.

«Третий», выдавший себя, пригнувшись, скакнул к своей машине. Легковушка, подняв пыль обочины, ускорилась по трассе. На полу кабины тронутой россыпью лежали купюры. Оценил взглядом их количество – отлегло от сердца. После пересчёта недоставало третьей части денег, той, что успел в охапке пихнуть в карман.

О дорожных гастролёрах-щипачах слышал, считал себя осторожным, а всё ж попал в их прицельный ракурс. После перенесённого напряжения отрешился в кабине совершенно разбитый. Последние силы, казалось, покинули – день потерял исходное значение.

С непонятно откуда взявшимся оживлением, вспомнил, схватил бутылку с водой и на ватных ногах вывалился из кабины. У кромки обочины, разделённой трещиной, на срезе излома покоился кустик цикория-спасителя.

На юго-западе зрели кучевые облака, горячий равнинный воздух всколыхнул щётку колосьев, и они ободряюще шепнули понятное только мне. Смывая водой зацементированную пыль, опустошил на кустик-спаситель всю бутылку, изощрившись капнуть последние капли живительной влаги на пестик цветка. Одухотворённый маленькой радостью, кинул себя на треснувший дерматин сиденья.

– Ты переживёшь трудные времена, – обратился к кустику, как к другу. С наивностью обозрел близкие ориентиры.

…Возвращался домой в сумраке наступающей грозы. В стороне погромыхивало. Старый фольцик в атмосфере грядущих перемен вползал в горный массив. Через неделю он повторил тот же маршрут, в том же качестве, но с большей надеждой на счастливый билет лотереи.

Поистине золотая осень наступила в этот щедрый чернозёмный край. Засушливое лето преждевременно позолотило перелески. Бескрайние, рано порыжевшие нивы не предвещали обилия урожая, но не пустыми останутся закрома. Озимые, созревая, клонились тяжёлым колосом – это весенние посевы не выстояли, не смогли после скудных дождей налиться живительной влагой. Неуважительные реплики в адрес матушки-природы, её необъяснимой жестокости, смягчались разумом сознаний:

«Не вправе человек ругать мать за кажущееся несовершенство».

Наступающая сумрачность пропускала солнечные блики восходящего солнца, множась многочисленными зайчиками в окроплённом росой асфальте убегающей вдаль дороги. Тугая струя воздуха ударяла в плечо, просачиваясь под рубашку. И не было счастья большего, чем вдыхать с наслаждением, полной грудью, прилетевшую с далёких снежных вершин долгожданную прохладу да связывать в смысловой узел беспорядочные мысли.

Грузовой фольцик, постукивая подвеской на выбоинах полотна шоссе, по рутинной программе наматывал километры. И ничего, не считая наступающую грозу, не предвещало нового в начале грядущего дня. Никто, кроме Бога, не может знать, что тебя ждёт через день, через час, даже через несколько минут. Иногда это трагический конец, иногда – событие, открывающее следующую эпоху твоей жизни. Некоторое время назад, на заправке, передо мной, вопреки очерёдности, подрулила «шестёрка» БМВ.

– Прости, дорогой, спешу очень, – кинул на ходу молодой, с головой цветом молодого подсолнуха, коротко остриженный парень.

А через несколько километров, на трассе, с трудом узнал среди груды вздыбленного металла ещё недавно красиво ухоженную, а теперь совсем не агрессивную машину. В пыли обочины, лицом вниз, недвижно лежала знакомая фигура, отливая затылком в последнем, перед грозой, ярком луче желтизной сорванного не ко времени солнечного растения.

Тихая одноклассница Караваева три года назад стала моей женой. Не любил – пожалел. Оказалось, все эти три года только прошлое и связывало нас. Не хватило в это всеотрешающее время запала на любовь. Полгода ложились в одну постель, с каждым днём отдаляясь от связывающего прошлого. Расстались без трагедии и бурных эмоций – просто в один из обычных сереньких дней перестали молчать друг для друга. Ничего в жизни моей не изменилось, как и в прошлые годы, тянул лямку предпринимательства.

Как по часам замигала красная лампочка на панели приборов. Впереди знакомыми символами проявилась знакомая заправка. Безлюдно. Тонированное оконце безмолвно проглотило купюру. Резкий запах этила заставил отклониться от дышащей утробы бака. Хлопнул расхлябанной дверцей – влажный воздух глухо потерялся в крыше навеса, выгнав, из прилепленного вверху одинокого гнезда, ласточку. Стартер приёмисто фыркнул – зад машины на новых амортизаторах мягко пересёк «полицейского». Отреставрированный двигатель чувствительно отозвался на движение акселератора. С ускорением понёсся навстречу знакомый пейзаж, настраивая на мажорный лад.

В открытое окно потоком воздуха втянуло пчелу. Труженица полей была на краю трагического исхода, случайный порыв ветра спас её. Натруженно дыша, пчела судорожно вцепилась лапками в руку. Изощрившись в управлении, оторвал её от руки за крылышки, как когда-то в детстве, поднёс к лицу, вдохнул аромат цветущего луга, сбросил скорость и выпустил назад в обманчивый простор. Далеко впереди примыкала широкая гладь скоростного шоссе. Промчался, ускоряясь, прошуршав одними колёсами, «мерседес-очкарик», след в след в его вакууме, хорошо экипированный «Судзуки», бросил колечко дымка.

Впереди, перед металлическим ограждением границы встречных потоков машин, розовым одуванчиком приближалась одинокая девичья фигурка.

«Последнее время немало таких фигурок испытывает свою будущность на обочинах оживлённых трасс. Обычно группками – по две-три, а здесь – критически одна?! А вдруг… – ускорились мысли. – Если «жрица», отмахнётся от старенького работяги-фольца».

Не доезжая несколько метров, мягко притормозил, щадя воздушный наряд девушки. Мелко семеня стройными ножками, девушка приблизилась. К окну прилепилась миленькая мордочка, заискивающе пропищав просьбу. Ожидая такой расклад, до того стёр тряпицей пыль с покоробленного временем сиденья, жестом пригласил входить. Кабину мгновением наполнил до одури знакомый аромат. «Одуванчик» подпрыгнул несколько раз для удобства и замер, подобострастно всматриваясь вдаль. Взгляд мой притягивали такие же розовые, как платье, кукольные коленки с махонькой круглой коричневой родинкой у изгиба. Девушка была не идеальна в красоте: правильные нежные черты на редкость не тронуты макияжем, зато пышные волосы, схваченные по бокам приколочками-цветками, отливали искусственным вызывающе красным глянцем. Словно невзначай приклеившаяся складочка на щеке, у самой пунцовой мочки аккуратного ушка, выдавала её не совсем юные годы. Манера поведения была живой, но не наигранно театральной. Облик её дышал простотой и понятным женским противоречием. Образ располагал к лирическому вступлению, но покоробленное сидение, треснувшее лобовое стекло и мой будничный прикид лишь выдавили из меня:

– Едем в никуда и как можно дольше?

Наверное, она задумалась о чём-то своём, не сразу среагировав на вопрос. Дорога обычно сближает, мелькающие километры бессмысленно располагают открыться собеседнику.

Как бы опомнившись на посторонний звук, «одуванчик» обратился в пространство.

– Мне повезло, в начале, по крайней мере, не будет хамства, – стрельнуло её «яркими брызгами» в мою сторону.

– Расскажете, от кого бежите? – спросил наугад, без всякой надежды на откровенность.

В это время шоссе сузилось, влившись в промежуточный населённый пункт – я перевёл двигатель на переменные режимы. В потоке замедленного движения проползли в молчании последние строения – «одуванчик» молчала.

Её голос завораживающим переливом вывел из задумчивости:

– Подружки меня звали Люсиль, но мне ближе – просто Люда.

– А меня дружки зовут Кирюша, и я против этого ничего не имею, будем знакомы, – отозвался я.

– Хочу открыть вам… – она замерла, затаив дыхание, – страшную тайну: я подсадная утка дорожных гастролёров. Достаточно мне завлечь вас в лесополосу, как по моему звонку дружки оберут вас до нитки, оставив ещё и виноватым в спланированном насилии. Страшно?!

– Откровение – тоже сценарий? – вспыхнул я ощутимой краской.

Она не услышала иронию.

– Для меня вначале всё тоже казалось игрой. Когда пролилась кровь, я очнулась, а просто так уйти уже не могла, связанная шантажом. Сегодня мой отчаянный шаг – бегство, как вы выразились удачно, – в Никуда.

«Одуванчик» вздохнула, и мне показалось: от сказанного она готова втиснуться в драное сиденье, поглотившее её достаточно и без того. Я молчал, боясь неверным словом нарушить откровение, больше похожее на исповедь. В ответ я пожелал не критиковать – я порывался крикнуть: «Разве ты Люда – ты само очарование, Люсиль!»

Затянувшаяся выдержка охладила порыв. Вспомнился матёро завуалированный случай дорожного цинизма. Там была дорожная бестия, но здесь же испуганная хрупкая девушка?! Насколько позволяла дорога, я наблюдал её.

Она сидела, как послушная школьница, прикрыв обеими ладонями круглые коленки, не мигая, уставилась перед собой, в короткий миг посеревшая, даже поблекшая на фоне ставшего в её ситуации вызывающим розового платья. В этот момент её откровенность показалась мне очевидной, однако, я знал в жизни немало мечущихся в сомнениях грешников.

На моё счастье или на беду, Люси понравилась мне с первого мгновения. Решительность, натуральность, да и живая внешность были моими главными критериями в выборе женщины-друга.

Люси молчала, наверное, предполагая с моей стороны следствие в виде осуждения. А я, не представляя абсурдность вспыхнувшего в голове решения, выдохнул вместе с воздухом все возможные противоречия и торжественным речитативом произнёс:

– Ты искренна, я поверил в тебя, – и, чуть сдержав бой необъяснимо всполошившегося сердца, вдруг сказал главное, – поехали со мной… ты мне нравишься.

Люси, смахивающая в этот миг на брошенную одичавшую собачонку, поймала мой вопрошающий взгляд и, не найдя в моих глазах подвоха, слабо улыбнулась.

…Не одну тысячу километров накрутили с ней вдвоём. Люси, на редкость для меня активно, вникла во все предпринимательские рутинные дела. Благодаря ей я отошёл от сдерживающего фактора компаньонства, продолжил собственное дело. Прошёл год, как мы вместе, но не единожды я не услышал от неё и намёка о скреплении взаимоотношений печатью. Всё это мгновением пролетевшее время я с нарастающим влечением спешил закончить дневную суету, чтобы упасть в объятия своей Люсиль, как я теперь её называл. Однажды, я отчаялся избавиться от далёкой навязчивой памяти и спросил у неё о загадочном аромате.

– При нашей первой встрече? – загадочно потупила Люсиль глаза.

Она ответила быстро, словно этот ответ давно просился слететь у неё с языка.

– Это теперь незаслуженно забытые любимые духи моей бабушки – «Быть может», с запахом ночной фиалки. Бабушки уже нет, а запах возвращает меня в безоблачное детство, в наши беседы тихими летними вечерами и в наш красивый палисадник, где в изощрении цветов украдкой цвела ночная фиалка. Воспоминание располагает меня к чистоте, к слезам и к откровению. Этот запах нравится тебе?! Я найду духи для тебя.

…Убегали вдаль заснеженные поля, спрятались припорошённые снегом озимые всходы. На плече Кирюши покоилась сильно порыжевшая головка Люсиль, источающая едва уловимый аромат ночной фиалки.

Скоро наступит очередная их весна, растопит снега, напоит влагой ненасытный чернозём, а за ним – лето, способное одарить незадачливых говорунов тяжёлым хлебным колосом.

Календарная весна наступила, однако утренние заморозки сдерживали прущие из-под корки не успевшей перепреть прошлогодней листвы с неуёмной жизненной силой, смахивающие на грациозных лебедей, нежные головки шафранника. Резные листья беспутной ветреницы ещё распластались в сумраке перегноя белесым скелетом, приподняв собой солидный пласт слежавшейся сухой листвы. Норовя первыми впитать скудное полуденное тепло, они раньше других спешили донести всему белому свету радостную весть о приходе весны. И многочисленные ручейки спешили отдать излишки влаги, разбавляя своей талой чистотой бурные мутные воды горной реки. Особенный целебный воздух притуплял загрубевшие чувства, обнажал в душе лирические ископаемые даже у тех, кто вчера мог хладнокровно выстрелить в грациозную лань. И ежечасные сводки новостей стали меньше пугать людской жестокостью.

С невероятной стремительностью прошуршал на бреющем полёте ястреб-перепелятник, олицетворяя собой затаившееся зло. Он упал на землю неподалёку, взметая крыльями корку слежавшейся листвы. Изящные посулы наступающей весны пролились горькой иллюзией ещё для одного живого, тонко чувствующего существа, превратившись в самую большую трагедию.

Несмотря на негатив, весна продолжала заражать радостью, в сущности, становясь лотереей, одаривающей далеко не всех и не всегда.

Схваченные поутру матовым узорчатым панцирем льда – к полудню жизнерадостные ручейки полноводно устремятся в большую реку, отдавая свою малую чистую суть главной жизненной силе.

Шоссе бесконечной лентой вилось впереди, открывая знакомые пейзажи. Давний друг – древний дубок на взгорке справа, бесстрастно приветствовал голыми корявыми ветвями.

«Сохнешь, великан. Неудобное место избрал ты для своей глубокой натуры».

Ниже по склону топорщилась многочисленная молодая поросль – продолжение его рода. Займёт она позиции пониже, и его кровная суть продолжится в непокорённой силе молодых настырных отпрысков.

Почётный эскорт немых горных изваяний остался позади. Дорога, словно подросток, освободившийся от сковывающей его существо родительской опеки, рванула в открытый манящий равнинный простор.

Как прежде, один, на стареньком, но обновленном фольцике жал на акселератор. Жена Люсиль, неделю назад, мягко говоря, сопровождала меня в дороге, до конца находилась в самой гуще событий, смешно и неуклюже перемещаясь бочком, придерживала одной рукой сильно округлившийся живот. Она щадила меня – этот божий дар дан не всякому: подхватывала на лету без слов, словно эстафету, любую требующую нервов бумажную работу. Познав до неё прелести «одиночной упряжи», я тоже как мог старался охладить её неуёмную энергию, подчас скрывая мелочные курьёзы. Последние дни ей стало особенно тяжело, об этом говорили округлившиеся, с пятнами залёгших теней глаза. Она и сегодня скорректирует меня по телефону, напомнит о второстепенных мелочах.

Вон и красно-белая символика – знакомая заправка. Тонированное оконце беззвучно заглотило купюру. Ударил в нос едкий запах этила. Глухо хлопнула дверь, отозвавшись эхом в навесе. С прилепленного в углу, оскаленного соломой зева гнезда ласточки выпорхнул вездесущий воробей. «Фольцик мягко перепрыгнул дорожный уступ и покатил, набирая скорость, вперёд.

Там, где шоссе пересекается с множеством второстепенных грунтовых дорог, мелькали руки голосующих, желающих попасть в город по разным своим надобностям. С некоторых пор хотелось тихой свежести мыслей, не тронутых чужим дыханием, посторонней нежелательной энергией. На одном из примыканий, на фоне чахлого голого куста, застыла очеловеченным образом того куста сухая согбенная фигура старика с повисшей, похожей на отжившую ветвь, рукой. Старость и немощь всегда вызывают сострадание. Подкатил впритирку к жалкой фигуре. В дверь просунулось искажённое в мольбе, почерневшее от времени лицо пожилого хуторянина:

– О-ох-х…, мил чоловик, допоможи немощному старику, – он тяжело вздохнул и почти скороговоркой продолжал, – ось, мий онук сегодни на хверме сторожував, а там поросятки недавно народылись. Трудное сичас время, сынок, сам знашь, зовсим плохо у хозяйстве – да ще скотыняко-сын пье. Подготовив онучек, по случаю, мени для откорму парочку хроменьких поросяток. Я тильки за ворота, а тут зоотэхник, падло, щоб ему пусто було.

Готовясь услышать обыденное: «Подвези, дядько, до центру», опешил – тут тирада-откровение.

– Шум енного «Днипра» я услыхав допрежь, успев заховать мешок з ими у сухой Ерик, а сам притаився та жду. А ноженьки болять, моченьки нету, стон так и рвётся наружу. Ить, з самого ранку ковыляв по прохвилю, потим по заулкам, уси лытки сковало.

Я смотрел в недоумении на него, тронутый откровением, не понимая пока, чего от меня хотят.

– Дедушка, вас подвезти? – спросил я, немало озадаченный нежданно-негаданно услышанным.

– Слухай, дорогой, чоловиче, горе, тай поможи. Зоотэхник огробастал чтой-то у багажник, тай назад. Крадеть аферюга, сучий сын. И что его ляд принес у такую рань?

Ноженьки отекли сидючи у корточках, еле встав. Мабуть, с киломэтр промучився, поки тащив. Воны, беднешеньки поросятки, вже и не пикнуть, тильки что греють закорки – живеньки, значить. Мабуть, ще с километр отседа за брухствером оставив их, не донис бы, помер. Ох, мил чоловик, подкати да подбрось по дорожце прямо, с киломэтр може будэ? Ты добрый, вижу, поможи старику, бильше некому, хай его грець с трудамы, ведь сгинут не за понюшку живы души! Воны розовэньки, красюлечки, пропадуть ведь, – шлепком доисторической мортиры выдавил последнюю фразу старик.

Мне стало горько, до слёз жаль его необеспеченную старость. «Несчастный человек цепляется за очень сомнительную соломинку во имя продолжения жизни, и с какой одержимостью!» Кому не знакома эта плеяда, что «брала» в родном хозяйстве всё, что плохо лежало. Может быть, не всегда к последнему рублю, но их, по большому счёту, скотская жизнь окольно, но оправдывала подобные действия. Наверное, знакомы и многие другие трагические судьбы престарелых хуторян, чьи повзрослевшие дети бежали от их безысходности в города, пытаясь, таким образом, не повторить несправедливости, что преждевременно вгоняла в землю несчастных родителей.

Моё сомнение и некоторую задержку в поведении старик принял за положительный ответ, громко охая и причитая, несчастный вскарабкался на сиденье рядом. Уподобившись фигуре Кутузова на известном полотне, старик отклонился одним плечом назад – другим подался вперёд, указывая направление «главного удара» согбенной плетью руки. Каждый выдох сопровождался болезненным звуком, но глаза его загорелись страстью азартного игрока.

Больше километра нас кидало на неровностях разбитой дороги. У одинокой вербы, на краю насыпного вала канала, остановились. Старик чертыхаясь, наградив витиевато всех персонажей – до самых высоких, сполз на землю. Рукой-плетью махнул в сторону канавы – в углублении почвы, накрытый лопушком, подрагивал живым содержимым матерчатый мешок. Двигаясь назад, старик беспрестанно трогал меня за плечо и благодарил, и кивал на небо, и вспоминал схоронившегося там, сегодня доброго к нему, Бога.

Не успели выкатиться на шоссе, старик вытянул чёрную заскорузлость руки в направлении разбитой колеи грунтовки, уходящей в посёлок.

В бедном запущенном дворике с покосившейся лавки театрально суетливо, врастопырку встали две фигуры, умилённые одной пагубной страстью. Эти двое порывались чем-то помочь, но утренняя доза успела сотворить известное свойство – они только переминались, бормоча слова благодарности:

– Може, хучь, конпотика з сухофрукты?

Старик напоследок схватил мою руку в порыве пожать, а потом вдруг прильнул губами, по-рабски низменно облобызал и кашляюще зарыдал.

Оставшийся путь проделал, сильно угнетённый увиденным. И если бы не звонок Люсиль, знавшей до минуты мой маршрут, долго мог бы находиться под впечатлением знакомой горечи от непреходящей и безнадёжно существующей национальной действительности.