Текст книги "Не американская трагедия"

Мама-а…

Живёшь, не задумываясь: как будто ходят те же люди, мелькают пары, немало детских колясок. Внешне мир не пошатнулся – изобилие, на лицах меньше скорби, правда, паритет высоких начал дал определённый уклон да при родные катаклизмы участились. А вот зла, даже для бес пристрастного взгляда, стало ничуть не меньше. Всему можно дать определённое оправдание и успокоить себя: сие не вечно, тупость и двуличие политиков, корпоратив ная коллегиальность в управлении и глобалистские мета ния – суть преходящие моменты, они подобны скоротеч ной моде. Тем не менее печально осознавать: таков твой удел, именно на твой век пал тяжёлый рок быть только промежуточным звеном в восхождении к всеобщему бла гополучию. Итог останется один: у тебя будет как есть, а вот у других, возможно, даже не у твоих детей, станет ко гда-нибудь лучше. Простите за абстракции, позвольте ку паться в их призрачной красе, пока можно, не страшась кого-то «обрызгать». Это ведь не призыв к революции? Печальная судьба Герцена всё же сыграла бескровную роль в кровавой роли последователей. История ничему не учит, хотя идеология призвана постоянно реанимировать память, ибо обстоятельства влияют на мировоззрения, ви доизменяясь со скоростью на порядок выше и с точно стью до «наоборот». Любовь к отчизне – непреложная ис тина, она лежит в основе всех начинаний, поэтому поста раемся в том же контексте, в условиях вышесказанного, плавно, но интенсивно коснуться насущного – взаимоот ношения двоих, вернуться к основам философии Сократа, Платона, Шопенгауэра: мир – это личность, а личность без любви и дружбы, что цветок под гнётом. Жизнь так скоротечна и противоречива: на раскачку времени не от пущено, увы. И дай Бог, чтобы в данных условиях уда лось выбрать одно лишь правильное направление, всего лишь направление на пути к открытию «вакцины» проти воядия. Даже при этом мы «откоптим» свой век не зря. В других возможных случаях – как повезёт…

«.. Я хожу в цилиндре не для женщин, В нём удобней, грусть свою уменьшив, Золото овса давать кобыле».

– Стоп, стоп, стоп, милый, пока я не вышла из себя. Твоя поэзия у меня сидит вот уже где. Ты же сам видишь: у Маняшки далеко не всё есть, живём в условиях, прибли женных к вокзальным: кухня, спальня, зала, детская – всё в одном исполнении. Есенин, говоришь – этот гуляка, бабник и мот? Скрашиваешь серые будни, чем я не краска для тебя? Работай – предложений полно, ты хороший спец по сантехнике. Подкопим, сделаем нормальными условия, купим машины – пока отечественные, поднимем уровень – поменяем на иномарки, вот тогда и поговорим о поэзии, в ином состоянии она для меня вполне приемлема.

– Бр-р, как тяжело мне с тобой общаться. Что ты впитала от учёбы в универе, кроме своей цыфири? Пойми ты, аналитическая голова, поэзия, пусть не Есенин – другая, помогает в пути к достижению цели. А Есенин – он русская суть, мне лично понятен красотой восприятия обы денности. Сижу я в своей канаве, а над головой клён сып лет палой листвой – не идёт резьба, сволочь-задвижка не держит – живот и ниже плющит, что остаётся: скрежетать зубами и чью-то мать переворачивать в гробу?

«…Отговорила роща золотая…» приводит меня в умиление, в состояние невесомости, помогает забыться в грязи и сантехнической вони. А ты… «гуляка и мот»…

– Маняшка, успокойся, папа не кричит – он громко разговаривает… ни о чём. Пока ты свои сантименты разводишь, Игорёшка смотался в столицу, за какой-то год реальные деньги привёз. А Ирка за ним так не смотрит! Первое-второе, чистота – ему только снятся. Опять же, их бездарь в элитную гимназию пошёл.

– Послушай, может, хватит, а?

– Как о конкретностях, так в сторону?

– Мы любим друг друга – главная для меня конкретность. Иди ко мне, хорошая, ну что ты разошлась.

Она нервно трепыхнулась, пытаясь вырваться, но, по корённая бурей, сдалась.

Он поднял её на руки, совсем воздушную, невесомую, фосфоресцирующую бледной кожей, уложил на диван. Она внешне затихла, обмякла вся, с виду поддавшись обуявшим чувствам.

«Хочу её обнимать, как обнимал три года назад, хочу покорять не в роли завоевателя, хочу весенней лирики во все колокола».

– Видишь, я гибкая, хотя внутри пожар, – прошептала она сладко в ухо. – Отлюби меня скоренько, страви по хоть.

Маняшка замерла, напрягая свою двухлетнюю голов ку. Громкие голоса перешли на шепот. Она стояла, как стоят все удивленные дети, совсем не понимая, как реаги ровать на судорожные движения тел. Скорее всего, «па лец в рот» довершил все сомнения. Как всё естественно.

Не успела схлынуть волна возбуждения, а рука продолжала ещё круговорот нежного сопровождения – её во левой бесстрастный голос рубанул с плеча:

– Слушай, давай впряжёмся в работу без сантиментов… награда за неё – отправленные тобой потребности.

Волна негодования подпёрла к горлу на первых же звуках – с такой же неуправляемой силой, как подпирает вода в котелке от внезапного вброса излишней энергии. Смерчем взвинтилось покрывало. Он рванул его от безысходности – без замысла, заголив порозовевшие отработанные прелести, нервно, задом наперёд, влип в тру сы.

Хотелось заорать: убеждать, доказывать – до распирания жил, до разрыва голосовых связок.

– Откуда этот цинизм? Генетика, развращённость, из держки времени? Чего здесь больше?! Ах, какая разни ца…

В сердцах он схватил озадаченную Маняшку, поднял высоко-высоко, прижал к себе – она мгновенно приняла ласку, ответила захлёбывающимся сме хом.

Из неведомых глубин сознания выплыло страшное чудовище тоски – такое случилось с ним при потере луч шего друга.

…Зилок мягко переваливался на ухабах, под брезентовый тент садило холодом с каждым толчком всё больше по мере продвижения в горы. На головной машине, в со ставе взвода стрелкового батальона внутренних войск, мл. сержант срочной службы Альберт Державин со своим од нокашником рядовым Сергеем Глызиным перекидыва лись дежурными заготовками, чем как-то бодрили осталь ных от занудства дороги.

До призыва в армию вместе с Серёгой успели окончить техникум. Расслабиться после окончания не дали – обрили на пятый день. Хватило приколов и за время учё бы – время выдалось сложное: в стране разруха, с финан сами полный писец. Хорошо: встряли в ночной винно-водочный ларь. Законно от выручки копейки получали, перебивались же на шельмовании. Дневные и ночные це ны разнились – толкали через голову хозяина левую про дукцию, разницу – в карман. Всякую рвань терпели: и бо евым оружием в рыло тыкали, и запах горчичного газа узнали. Если удавалось перемочься под утро часик-другой, на две-три пары занятий хватало. Старались перед учёбой не наедаться: в тепле да сытости отруб шёл пол ный. Раз даже потащили с красными глазами на наркоза висимость прозвонить. С наркотиками было всё чисто, водочки иной раз хряснешь вечером для сугрева да бод рости – с заразой не дружили никогда. С Серёгой сошлись с первого курса, с первого урока литературы, тогда узнали об общем своём пристрастии к Есенину. Серёга шпарил выкладками из его стихов по всякому случаю жизни остро и очень кстати. Резковатый с виду, он имел очень ранимую душу. Приходилось кормиться и рыбалкой. Натралим с пирса бычков – в этот день экономия, хорошее подспорье прожить день на халявном даре. Как-то вытащил он прехорошего окушка, растопорщенный такой, ядрёный кра савец, самый навар для ухи. Задыхаясь, вывернул окунь рот до ушей и вместе с водой выплюнул звук, напомина ющий «мама». Серега расчувствовался:

– Да чтоб я ел несчастного, иди, милый, дожимай «сиську».

И с ладони его нежно пугнул в глубину, не поленился спуститься вниз к самой воде.

…На расстоянии десяти метров вихлял чадящим задом БМД, заунывной однообразностью в пластиковом оконце обзора вгонял в какую-то тупую дурь. Десять ча сов раскачки по горным дорогам охладили бы пыл и бывалых пацанов, а здесь – первая командировка. Двигались в неизвестном направлении. Шутки воспринимались туго. «Калаши» из оружия возмездия в наползающей стыли превратились в удобные опоры для немеющих рук. Солн це катилось за высокий отдалённый холм, отбрасывая сполохи растраченного тепла, – близился вечер. О тонко стях операции, похоже, и комвзвода не знал до конца. До гадки промеж собой муссировались:

– Идём малой силой – скорее в застрел, отсечь чей-то отход.

Уклон узкой дороги заставлял двигаться с малой ско ростью, а тут совсем встали. Хлопнула дверь кабины, срывающийся голос старлея рявкнул:

– Рассредоточиться, занять круговую оборону!..

Пацаны высыпались беспорядочно, мешая друг другу, как всполошённые тараканы, таращась, неуклюже падали за неровности рельефа.

– Рядовые: Мутоев, Птич…, тьфу ты, Цаплин – вы трупы. Цаплин, ты боец, в страуса поиграешь на гражданке. Через жо… тоже можно кое-чего лишиться. Как беременные бабы трусите мякотью. Бошки ниже, «сферы» – они от камушков. Остальные – тоже не целки. В строю осталось пятеро, всё! С кем решать задачу прикажете?! Расслабились, тюфяки, сказано: сидеть пружинками. Здесь «духи» не только в камнях – в воздухе растворены. Та-ак, больше учёбы не будет, тем ущельем пройдём в сумраке, – он махнул неопределённо вперёд, в сторону заходящего солнца, – собраться. От самих зависит, чтобы мамки не плакали потом. Война на полном серьёзе, поняли, уроды? По машина-ам, мать вашу…

БМДэшка рванул с пробуксовкой, скорготнул железом, в облаке брошенного им синюшного чада машины поползли дальше. На спуске дорога дала уклон – колонна покатилась чуть шибче, кое у кого заклацали зубы. Завороженные уходящим за бугор солнцем, водилы уже не бросали газ перед небольшими валунами, нутром понимая прямую связь света и тьмы со своей жиз нью.

– Где там, поздно, паря, газуешь. Идти нам на подфарниках в ночи грозной мишенью «духов», схарчат, не подавятся, – проблеял Васька Мутоев.

«Хороший пацан, – подумал Альберт, – папашка влия тельный, мог отмазать – не сдрейфил, остался со всеми».

– Не ссы, Васёк, проскочим, старлей бывалый – нюхом «духов» зачует.

…Знакомая нервная поволока застила глаза. Чтобы не размазать свою убедительность, он опустил Маняшку на пол – та, увлечённая, засучила недовольно пухлыми нож ками:

– Исё, исё, исё, папа.

С трудом выпростался, отвернувшись, попятился к двери. Глаза увлажнились без меры. Повышенную плаксивость он утратил давно, с ушедшим детством, после по тери Сергея, второй раз сегодня она обуяла его, как тогда, непреодолимо.

Альберт никогда не курил, так, рисовался по случаю. Он пошарил рукой под стрехой, где хранилась подручная мелочёвка, достал едва початую пачку «Филип Морис», помял отсыревшую сигарету, да так и не закурил.

Вынырнула из двери головка Маняшки:

– Ты пидёсь, да?

– Придёт, придёт, головку охладит после возбуждения и придёт, – донёсся из комнаты дискант жены.

– Пиду, пиду, – подыграл он дочери, – не мёрзни, иди, – подтолкнул он её.

…С гибелью Серёги что-то надломилось в организме, после службы запил горькую – не помогло: руки и ноги переставали слушаться, а голова оставалась свежей, мрач ные мысли с удвоенной силой терзали сердце. С большим трудом, через год, пришёл в себя, в работе без выходных нашёл отдушину, освоил новую для себя профессию. И покатились годы без Серёги, пресловутое «время лечит», похоже, взяло в оборот и его. Друзья по работе – всё это появилось, но отвязаться в шутке по полной, как с Серё гой, не получалось.

– Наверное, старею, – успокаивал он себя.

Жена появилась внезапно, из ничего: случайная встреча, потом долгие телефонные разговоры – казалось, обоюдная страсть. Вакуум в сознании пропал, появилась присущая ему фантазия, посыпались шутки. Она восхи щалась его памятью, знанием множества четверостиший Есенина, умению применить их с плеча.

– Э-э, дорогая, слышала бы ты Серёгу!

Но подобное сравнение больше не оставляло в нём горького послесловия. Печальный факт стал закономер ной обыденностью. Она с дочерью вытеснила прошлое.

Чечня оставалась реликвией на фотографиях, среди экзо тических предметов прошлого.

С очередной вспышкой её холодной рассудочности, переходящей в животный цинизм, он впервые за много лет почувствовал, как ему не хватает Серёги, Мутоева, Цаплина – прошлого, всего военного обихода. Почувство вал обострённо, до дрожи негодования, до застрявшего в горле крика – всю никчемность болезненных материальных притязаний. Лучше бы остались они, а всего более не бы ло. И чтобы никакой новоиспечённой «цивилизации», только задымлённая землянка, кирзуха с тушёнкой у рас калённой докрасна «домны» да звериного вида хомяки на пустыре вокруг. Предполагаемая игра в войну не полу чилась, состоялось жуткое, настоящее, со всеми атрибу тами горских крайностей, кровопролитие.

…Перед ущельем сумрак сгустился, вывороченные взрывом груды скал зависли на краю пологого склона. Образовавшаяся площадка давала возможность рассредо точиться, но техника ужом, с лёту вклинилась в узкий просвет дороги.

«Если чудо на земле существует, произойди оно именно сейчас», – мелькнуло в голове.

– Скинут с обрыва, как слепых котят, сзади в БТРе какая-никакая над головой «броняшка». Машину под тентом свалят и подожгут одним подствольником.

Комбат капитан Сотников, со слов «стариков», за спи ной никогда не отсиживался, он с другой группой – значит, там ещё «веселее».

Прошло около часа напряжённой тряски в полной темноте, скулы от смыкания начало клинить. Пластико вый обзор выдавал приглушённый свет впереди идущей БМДэшки, внезапно пропал и он – машина резко затормозила. Впереди и сзади образовалась кромешная тьма – дви гатели замолчали. Тишина длилась недолго, жизнь в лесу продолжалась: ухнула ночная птица, зашуршало на склоне повыше, тявкнула лиса.

Под полог тента заглянула голова старлея в подшлемнике:

– Ну, православные, выкатывайтесь потихонечку, сферы оставить, оружие одерживать, по одному, дистан ция три метра, цепью… за мной, – прошипел он по-отцовски, так не похожий на прошлого забияку.

Мутоев зацепился шнурком берца за накладку борта, старлей даже не шикнул, дождался, дал завязать, и, когда все вытянулись вдоль борта, ткнул каждого легким толч ком кулака в бок.

– Вперёд, за мной, без команды на курок ни пальца, снять предохранители.

Шли тихо, через полчаса остановились – начинался крутой спуск.

По цепи пробежало: «Замереть». Снизу потянуло дымком. В просвете деревьев проступило тусклое пятно поселения, послышался отдалённый лай собак.

Сбоку из темноты вынырнул старлей:

– Сержант, бери своих гавриков, в полгоры тропа – переход от селения, возьмёшь его на контроль. При малейшем движении по нему – открывать плотный огонь, только наверняка – по «духам», с ежом не попутай. Я с группой буду правее, на развилке. Если у нас заварится, сидеть сусликами и ждать, не отпугни раньше. Огонь на поражение. Давай, дружок, верю в тебя. Комбат их разбудит внизу, в селении. За одиозную фигуру особая награда, скажи пацанам. «Птичкина» рядом поставь: нервный малый, кабы не напортачил. Давай, ни пуха…

Ниже по склону вышли на заросшую просеку, по ней вилась хорошо протоптанная тропа.

– В такой тьме можно залечь наверняка совсем близ ко.

Леса и темноты он не боялся, до армии сидел пару раз в застреле на дикого кабана, в школе сержантов кое-что дополнили. Он молча ткнул каждому своё место, за не сколько метров залёг Серёга, на ближайшем подходе устроился сам недалеко от Цаплина.

– Увижу движение первым, а там разберутся.

Выше по склону зашелестело.

– Смелеют ночные обитатели, пока принюхаются к нашим запахам.

Левее, где остался Мутоев, глухо хлопнуло крыльями большой птицы.

– Наглеет зверьё, кушать-то хочется, – успокаивал себя, – не хватало нашуметь невзначай…

– Мамоччч…

Он повернулся на звук и отчётливо ощутил запах ед кого пота – на него летела тень. В самый последний мо мент он нажал курок. Короткая очередь глухо захлебну лась. На него упал и обмяк дрожащий мешок горячей смердятины. Темнота мгновенно взорвалась треском оче редей. Сбросив тяжесть, Альберт ударил очередью рос сыпью по шуму на склоне горы.

…Тишина наступила внезапно. От Цаплина доносился хрип, он лежал, перекинувшись на ствол валежа, у ко торого он его и оставил. Перерезанное горло хлюпало кровью, оно ещё силилось выдавить из себя спасительное «ммм…». Помочь ему чем-то он не смог. Замерло и оста новилось в груди, тукающее в рёбра сердце вдруг пропа ло. С трудом поборов тошноту, с уходящим сознанием он бросился в сторону Серёги – он лежал, неуклюже переки нувшись головой навзничь, отчленённая голова пускала кровавые пузыри. Обжигающе резко ударило под лопатку.

…Мерно покачивался потолок.

– Лежи, солдат, не двигайся.

– Где я?

– Не боись, все хорошо, двигаемся в госпиталь. Сердчишко твоё подкачало, на теле ни одной царапины. Дру зьям похуже будет, держись.

Серега в том ночном бою истёк кровью, ему, как и многим другим, разрезали горло. Благодарить Цаплина или ругать? Грустно, наверное, лучше бы он остался там с остальными. Злой и смешной приговор: инфаркт миокар да вывел его из строя надолго.

– Пришлось тебе, дружок, пережить нечто, – потрепал его по голове капитан-военврач, – отлежишь, жить бу дешь, но и не забудешь никогда.

…Вышел во двор, чтобы не слышать очередной злой реплики. Куда подевалась луна с её контрастами? Где спасение? Как и в ту злополучную ночь стояла кромешная тьма – ни малейшего просвета. И опять один…

…Усилия бездарных политических авантюристов не стоили ни одной потерянной молодой жизни, а их случилось до неприличного много. Тогда я смолчал, безмолвно проглотил обиду, но она жгла сердце. Временами наступало непонятное охлаждение, и я решился. В двадцать пять я открыл ему правду его рождения. На время он ушёл в себя, а потом сам настоял на этой совместной поездке. На заднем кресле салона уединилась, горя нервным румянцем, его приёмная мать и моя любимая жена Люсиль.

Мы въехали в провинциальный одноэтажный городок.

– Уважаемый, где у вас улица Советская? – спросил я, у первого попавшегося на глаза медленно бредущего пожилого мужчины. В руках он нёс худую авоську.

– Да живу я там, подвезёте – покажу.

Учтиво поздоровавшись, он осторожно присел на свободное место.

– Кого шукаете на Советской, може знаю?

Я назвал имя.

– Григоренки? Це ж мий племяш, – неожиданно перешёл мужчина на местный диалект.

– Нам нужна Галина!

– Этой нет, – ответил он нехотя, помедлив.

– А где же она?

– Да кто её знает, може племяш скажет? Вот-вот ентот – красный кирпичик под синенькой крышей – это мой, а через два дома – их.

Высадив мужичка, мы подъехали к такому же кирпичному домику, в отличие от первого, на высоком цоколе, разлаписто влипшему в землю, с новенькими резными деревянными ставнями. С цепи рвался оголтелый, огромный линяющий пес. На мой голос вышел молодящийся мужик, источающий запах новомодного подвального парфюма, с прилизанными на пробор жидкими волосами.

– Что хотели-с, господа? – спросил он с холодной учтивостью официанта. Когда узнал цель визита, изменился в лице и засобирался уходить.

– Не знаю, я не прослеживаю местоположение не интересующих меня особ, – ответил он сухо.

Я понял, что разговаривать с ним дальше бесполезно – он не скажет более ничего. Сын сделал попытку вмешаться, но я одёрнул его – правдой он мог ещё больше усугубить положение. Я пошёл на крайность, на первую пришедшую на ум авантюру.

– Послушайте, в наших краях Галине выпадает наследство: дом, хозяйство.

Мужчина, приоткрыв рот, заслушался.

– Это немалые деньги, но надо присмотреть за стареньким дедушкой. Дедушка – её дальний родственник – мы по его просьбе.

Сын замер, недоуменно взглянув на меня. Я сжал его руку, таким образом, призывая помолчать.

– Наследство?! Так кстати. Долг у неё ко мне – оставьте адрес дедули.

– Это невозможно, дело щепетильное, – включился я в роль, – хотя бы наводку, где её, эту Галину, искать?

– Писала она тут… – тянул он с уходом. Похоже, «утка» сработала.

– В милицию мы уже обращались, – втягивал я его в искушение, – дали ваш адрес. Дедулю отвезут в дом престарелых, а домишко – на три миллиона потянет, отойдёт в социальный фонд.

Последние слова возымели действие.

– Точный адрес знает невестка моего дяди, во-он, тот домик под синей крышей.

Я с трудом оставался учтивым – настолько этот тип казался отторгающе скользким. Сдержанно откланялся.

– Кем он может быть мне? – нервно спросил сын.

– Догадываюсь об одном: отношение к твоей матери он имеет непосредственное.

Калитку открыл знакомый нам мужчина.

– Вам чаво?!

– Попросите вашу невестку на пару минуток…

Мужчина громко кликнул. К калитке тут же выбежала, кутаясь в платок на деревенский манер, миловидная женщина. Скользнув испуганно по нашим фигурам, она опустила глаза и тихо спросила:

– Слушаю вас…

Пришлось повториться слово в слово. Она с сомнением мелькнула взглядом, но всё же предположила:

– Это, наверное, по маминой линии?..

Потом надолго остановила взгляд на моём сыне.

– Не знаем, – ретировался я, – мы лишь посыльные – дедушка наш добрый сосед.

Не отрывая намагниченного взгляда от сына, она тихо промолвила:

– Писала она мне месяца три назад, щас пошукаю конверт, ежели не выбросили.

Мы стояли с сыном и нетерпеливо переглядывались.

– Я сделал всё, что мог. Это последняя возможность, – успокаивал я его, – потерпи немного.

Дверь молчала массивом морёного дуба.

– С трудом нашла, – извинилась женщина с порога, неловко прижимая конверт к подолу, – бабулька на него горячую сковороду поставила, но адрес просматривается. Вот… пишите. Далековато забралась – посёлок на Урале.

– Сын? – спросила она меня, – и тут же, не дождавшись ответа, ответила на вопрос:

– Добрый он у вас, сейчас не такие…

Мы тепло поблагодарили её и двинулись в сторону машины.

В семье у нас сложилось так: все важные дела решать на семейном совете. Младший наш на семейном вече в этот раз не присутствовал – сессия в вузе выбила из колеи. Возбуждённая, с горящим пожаром лицом, в слезах, встретила нас жена.

– Успокойся, мать, я от вас не уйду… никогда, – обнял её сын.

Длинная дорога незаметно пролетела, страх ожидания постепенно спал.

Круговерть забот на какое-то время отвлекала от сосредоточения на волнующем вопросе, но однажды я бросил все дела и предложил сыну:

– Давай-ка, дружок, поставим в этом деле логическую точку. Ты не сможешь успокоиться бездействием – поехали на Урал?!

– Прости, отец, не хотел вас расстраивать: у меня на руках билет – послезавтра отправляюсь, – приглушённым голосом ответил он, потупившись. – Всё хотел сказать и не мог.

Я понял: он пожелал поехать один. В обозначенное время он уехал, незаметно – не простившись. Дни потекли бесконечностью. Ложась в постель, я мучительно перебирал в памяти прошедшие события. Я не находил в них ничего такого, что могло насторожить меня неправедностью долга. Жалости и участия к нему было всегда больше, чем к собственному сыну. В течение ночи всё перекатывалось, перемывалось в памяти до мельчайших подробностей. Нередко сереющее окно встречал открытыми глазами.

Вернулся сын через неделю, поздно вечером. Перед сном подошёл ко мне какой-то другой, не родной – далёкий, и сказал, положив мне на плечо руку:

– Прости, отец, за доставленные переживания.

В эту ночь я спал за все прошедшие, так крепко, как не спал давно. Наутро мы разбежались по местам работы и только вечером услышали печальную историю с невероятным концом. Перед началом рассказа сын достал свою походную сумку, которую не разбирал после поездки, – вытащил из неё холщовый мешочек.

– Узнаёте?! – смотрел он на нас с усмешкой, высыпая на стол разноцветные камешки.

– Уральские самоцветы? – вспыхнул недоумением я.

– Именно. Там, где я был, они лежат в отвалах породы, не представляя заслуженную ценность.

Что это было, знамение судьбы? Похоже, нас вели по жизни небесные силы, способные предвосхитить страстно желаемое событие. Наверное, кому-то помочь избежать грядущей беды?

– Нашёл я Галину, – повествовал сын, – в захолустье, на одном из рудников. Работает там вахтовым методом нормировщицей – ютятся в вагончиках. Вечером был у неё дома – живёт одна, в углу стоят образы святых. Добропорядочная, милейшая женщина.

Сын улыбнулся нам.

– Очень близка по духу моим действующим предкам. Но, увы, моя мать та, что дала нам её адрес. А тот скользкий тип – мой отец. Галина взяла с меня слово не ворошить прошлого. Она сожалеет, что пыталась отомстить им. Выследив их встречу, она подожгла дом и уехала на край света. Вот и вся история… Иногда, обретая истинную ценность, стоит пройти чужой путь, подсказанный судьбой.

– Фу-ты ну-ты, дед. Не ждал, не ведал. Эт-то, я вам доложу, Эпопея… Но мы ведь так похожи с братом? Одни фамильные черты, как это всё понимать?

– Повезло мне: не оказалось в обоих родах примеси инородной крови, шла прямая линия славян, – дед вдруг схватился, – картошечка-то наша угорела – угли не станешь есть?!

Дед выкатил из затухающего костра обугленные картофелины.

– Кину-ка я их в кусты – не пропадут: мураши удовлетворятся и этим.

– Дед, я не записываю – на память не жалуюсь, но обо всём, обещаю, буду писать, прошу извинить за искажение в хронологии. Постараюсь не терзать тебя детализацией. Повторы чреваты охлаждением – сейчас ты весь горишь.

Пришло утро второго дня, а мне не хотелось спускаться вниз, в скопище нежелательных энергий, в грязь противоречий.

– Уволят меня. Без объяснений ушёл, на нервах.

– Эх-ха, – вздохнул тяжело дед. Он не услышал меня. Вообще, он не был похож на классического деда – моложав не по годам, образован, а вздохнул, как старый-престарый дед у покосившегося временем крыльца.

– Сколько может одна сиволобая личность напортачить, Великую державу разворошил, – подрагивающим голосом, на грани стона, выдавил он с трудом из себя.

Дед мог ругнуться – не часто, но только там, где нужно было противопоставить слепой силе силу негодования. Этой фразой он выдал своё полное бессилие.

– И носит земля: живёт же и видит драматические масштабы своих деяний. Не хватает высокого порядка совести: признать, покаяться в ошибках. Не приобщали нас к Богу – учили жить в других измерениях. А ведь идеология-то работала по большей части, и счастливыми казались себе. Ну и пришла с подачи этой бездарности перестройка. Мою жизнь она переворошила, поставила с ног на голову. А не назвать ли, в тон официальному признанию, результат: «Спасибо, страна, за экстрим! Спасибо за крайности существования, за унижения. Инженер-механик стал торговцем! Безобидное общение с иностранкой вылилось в криминальное чтиво. Каково тебе?! Спасибо за экскурс в мир «неизведанного».

Сколько друзей, однокурсников разбрелось по свету, сколько преждевременных физических потерь? Пошли-ка, дружок, отвлечёмся от наболевшего, покажу тебе, как косу держать по росе. И этому пришлось научиться. Мы и были до того умельцами, но на сегодня русские – универсалы, поболе былых. Никто никогда нас не одолеет, пусть не гоношатся заокеанские парниковые сорняки.

Дед навострил оселком косу, проверил качество на палец.

– Держи её пяткой к земле – не своей. Та часть, где крепится лезвие, есть «пятка». Чуть приподними остриё от земли. Слышишь, как поёт? Это по росе: по сухому – хрустит, как всухомятку давится. Держи! Молодец, ловко, как родился с косой. И мне двух заученных движений хватило. Неужели пришёл на смену достойный последователь? Дайка, я – отвлечься надо. Выкосим вокруг шалаша – всякой твари о четырёх ногах боязно станет приближаться к порогу. Шакалов слышал ночью?

Проплешина среди высокой травы оголила шалаш: муравьи, кузнецы, сороконожки устремились в гущу травостоя.

– В гостях у этой живности, – кивнул дед на беглецов, – мы не смели их обижать. А сейчас, извольте, в гости к себе не зовём. Вот вам остатки пиршества – санитарьте, чистильщики леса.

Солнце скралось облаками, «восточный» потянул – к дождю. Давай на залысинку поднимемся. Покажу тебе другой мир. Родился в горной местности – с тех пор влюблён в горы. Весь мир пред тобой: «Кавказ подо мною, один в вышине».

Известной деду тропой, не щадя энергию, поднялись на обдуваемое ветрами плато. Здесь и трава изрежена, и кустарник вездесущего терновника не прижился. Но вид, какой оттуда открылся вид! Синеющая лесом сказочность притаилась по отрогам Кавказского хребта.

– Не всё загажено. Есть шанс у человечества остановиться, – распростёр руки в сторону бесконечности дед. – Сядем – брёвнышко год назад притащил снизу. Глянь, какое воздействие природных факторов – отполировано как!? С таким допингом без необратимых душевных потерь добьём свою генеалогию…

Следующая часть списана мной с рукописи, практически без коррекции. Дед неплохо владел пером. После морской биографии побывал в шкуре предпринимателя.