Текст книги "Не американская трагедия"

«Облей меня, о восьмое чудо света, ещё несчётно раз!»

Заворожённый, я приблизился к ней. Насколько это могло быть приличным, оторвал её прикипевшую к груди руку и галантно поцеловал. На указательном пальце смуглой ручки сверкнуло обрамлённое зёрнами граната сердце. Девушка, смущаясь, смотрела виновато открытым, наивным детским взглядом. На вид ей, казалось, не более шестнадцати.

Я вышел из оцепенения раньше, махнув пафосно на мокрую одежду. Незнакомка протянула для знакомства руку:

– Паула, Паула Перейра…, – и ещё что-то по-испански, опустив при этом глаза. Меня понесло на крыльях воображения, щелкнув каблуками представился, а Паула повторила:

– Керь-ю-шя?

– Ты Паула, а я – Ки-рю-ша, – продекламировал я, акцентируя звуки.

Паула попробовала ещё раз, но получилось неизменно:

– Керь-юшя, – с чего Паула звонко и непринуждённо рассмеялась.

Театральным манером она подала руку, приглашая в дом. Прежде чем принять приглашение, я, подкрепляя словесный винегрет жестами, спросил у неё:

– А не будет ли там ещё чего-то страшного? – она поняла, засмеялась и очень мило, как цветок-колокольчик на ветру, покачала в отрицании головой.

Её, чёрные вьющиеся волосы хорошо контрастировали с ярко-красным обручем. Приколка, в форме цветущего мака, дополняла знойный эффект.

Я вошёл за ней в небольшой холл. Крутая деревянная лестница вела на второй этаж. Уже с первого мгновения я задохнулся густым тропическим ароматом. Горшечные цветы стояли по кругу на полочках из стекла, вьющиеся – свисали со стен. Я никогда в жизни не встречал такого разнообразия цветущих красок.

Паула бездействовала, давая возможность восхититься, затем позвала в ванну. Подала мне халат и вышла. Пока я, облачившись в чужой объёмный халат, изучал коллекцию цветов, сухая выглаженная одежда чудесным образом появилась на вешалке у меня за спиной. Хотелось задержаться, и я лихорадочно искал повод остаться дольше.

«Навязчивость плохой попутчик», – подумал я.

С ироничной учтивостью я раскланялся, пронзив её лицо вопрошающим взглядом. Паула ответила таким же, но промолчала. Оставалось раскланяться. Давая усердную отмашку рукам, двинулся к выходу. Напоследок обернулся, пытаясь сохранить в памяти чудесный образ. С маленькой надеждой показал жестом руки наверх:

«Не нужна ли помощь?» – она не поняла. Я включил арсенал «винегрета». Паула оживилась.

– А могу ли я помочь ей?

– Да, ес, си, – закивал я, спасённый.

Совершенно не смущаясь, подбрасывая в движении много выше положенного короткую юбочку, посверкивая красными трусиками, она взбежала по винтообразной лестничке на второй этаж, давая мне сзади насладиться стройными смуглыми ножками от самого их основания. Вышли на балкон – там тоже зелено, много цветов – под ногами лужа воды. Паула тронула рукой смонтированную вверху систему орошения. Я смекнул: полив растений производился по стационарной трубе открытием того или иного краника. Паула, без доли стеснения, поднялась по стремянке и показала разрыв трубы. Передо мной на расстоянии вытянутой руки застыли две обворожительные ножки, от них исходила жизненная сила. В то время я был достаточно молод и не женат. Работа не составляла особой сложности. Мы общались каждый на своём языке, дополняя слова жестикуляцией – в редкие моменты возникало непонимание. Паула в доме оказалась одна. Охлаждающим вихрем в голове пронеслась мысль о вербовке. «Какие гостайны известны мне? Меня станут склонять к продаже технических секретов стареющей «посудины», взамен любви этого десятого чуда света?»

Мгновением грудь всколыхнулась радостью:

«Такой лёгкой ценой обладать самим совершенством?!»

Мысленно отмотал назад стремительные события последнего часа – сделалось смешно, до вспыхнувшей усмешки. Паула, словно опомнившись, прижала руками юбочку, соскочила со стремянки.

– Нет, нет и нет, – поспешил я успокоить её жестами.

Она понять меня не могла – ирония для языка жестов – высокая материя. Я стал понимать: при дефиците слов любой знак мимики может стать врагом. Руки мои заработали – слов стало больше. Я изобразил руками инструмент – включил английский. Подрезать виниловые шланги, заменить два хомута крепления – было делом нескольких минут. Когда Паула открывала кран, я шутовски закрыл руками голову – мы оба рассмеялись – напряжение мгновенно улетучилось. После инцидента я острее оценил её внутреннее состояние:

«Она не хочет расставаться, но и не желает двусмысленности».

В награду за успешную работу мы чокнулись апельсиновым соком, шутили – она непринуждённо смеялась. Потом я попробовал грушу авокадо. В каждую минуту общения хотелось пойти дальше – поцеловать, почувствовать вкус её губ. К ней тянуло, как притягивает мотылька к свету костра. Помня себя в двадцать лет, понимал: тогда я, определённо, сгорел бы в костре её страсти. За следующие несколько лет произошло много всего такого – скорее всего, прошёл безудержный мужской рубеж. Сдерживающий фактор работал, но взгляд мой говорил о многом. Вне зависимости от такта, я независимо от себя задерживал взгляд на влекущих формах. В движении руки Паулы на указательном пальце играли гранатовые рубины сердца. Я дотронулся до них и с надеждой спросил, не она ли работает в гостинице?

Паула кивнула утвердительно, показывая жестом, что знает меня. Похоже, она слышала о катастрофе. Мы сидели за столом, а с огромного фото на свободной стене нас заражали ослепительными улыбками смуглый моряк с нашивками старпома в обнимку с яркой красавицей.

Почувствовав моё внимание к фотографии, Паула языком придыханий и жестов ввела меня в детали:

– Мама живёт в Италии – у неё другая семья, папа – в рейсе, сейчас – у берегов Канады.

Я предоставляю резюме, на самом же деле объяснение выглядело до уморительного смешным.

Я с ужасом посмотрел на часы: прошло три часа – мной нарушался режим увольнения. Среди членов экипажа могли быть осведомители. Как ужаленный я вскочил, показал на часы и с тяжёлым сердцем пошёл на выход. Паула в недоумении поспешила следом. У дверей я взял её руку – она покорно позволила, и поцеловал дважды: один раз традиционно, другой – с внутренней стороны у изгиба локтя. Смуглая кожа Паулы была упоительна по ощущению. Внутри меня забурлило так, как совсем недавно бурлила за бортом своенравная злая стихия. Паула, на мгновение, дружески прильнула губами к моей щеке. Не оглядываясь, чтобы не выдать замокревшие глаза, я двинулся в сторону белеющей в отдалении гостиницы. Проходя по двору, обернулся на помрачневшее бунгало. В холле гостиницы меня окликнула администратор, показывая на сидящего в кресле мужчину – им оказался чиновник торгпредства.

После объяснений, уже с другим представителем, меня отправили самолётом домой.

Я никому не смог донести содержания своих помыслов – услышать их не захотели. Отныне флот и Лиссабон стали перевёрнутой страницей недочитанной книги. В какие только крайности не кидала меня впоследствии судьба – неизменной осталась память – тот короткий, но ослепительный миг жизни. Из памяти такое не стирается никогда.

Попугай Гоша ещё долго оставался материальным воплощением прошлого. После известных в стране перемен, я порывался отправиться в Лиссабон, отыскать Паулу и сказать ей, то главное, что не успел сказать. Навязчивая притча, когда-то подхваченная сознанием: «Вернувшееся прошлое рождает разочарование», – и неудовлетворение собой заглушало бой моего легковозбудимого сердца.

– Изменилось время, то злополучное нарушение режима перешло в статус разрешённого. С промежутком в три года я вернулся на флот. Прости за метания, надеюсь, ты не увязал непоследовательность с маразмом. Хочу разложить факты по полочкам событийной значимости. Человек, о котором продолжится рассказ, дорог мне высокой порядочностью. Трагедия личности, уже известная тебе, оставила место для оптимизма.

– Событие определённой закономерности произошло не так давно, едва успокоилось сердце острым желанием разгадок, хотя белые пятна на личной географической карте, которые желал бы подцветить, оставались. От нагромождения, редких для одного смертного сочетаний мог бы возомнить себя избранным небом, но излился и одной твоей реакцией удовлетворился. Ты ведь не наблюдаешь у меня нимба над головой – значит, я обычный – не святой и не избранный. Просто – я Русский. Сейчас понимаю, с чего должен был начать свое повествование: «Сладкий дым отечества…» У разных национальностей России, для иностранцев – русских, в отдельности и в целом необыкновенная судьба. А всё, благодаря бурному непредсказуемому течению нашей многоликой истории. Подведя под прожитым мной и большинством моих друзей черту, имею моральное право заключить: это сложившаяся Система корёжила-перекорёживала природную суть каждого очередного поколения. С потугами оставались самими собой – больше приспосабливаясь, выживали.

Часть 10. Нимфа

Южное лето в этот день показало свои затаившиеся возможности. Тридцати восьмиградусная отметка в медленном проявлении обычно не казалась столь уж убийственной, но резкий прыжок от стабильных двадцати – двадцати восьми воспринимался дыханием Сахары. На стенах домов проснулись пауки кондиционеров. Солнечные лучи, пробиваясь в прогалины лапчатых листьев платанов, уже через несколько минут оставляли выразительные подпалы на отвыкшей от их воздействия коже.

Она, как масленичное светило, без повода озаряла улыбкой лица досужих курортников – и моё лицо, пытающееся вычленить из десятков улыбок, покрытых плесенью памяти, эту улыбку. Лишь одну, но взбаламутившую засыпающую живость души.

– Я – Нимфа Гомес, – бумерангом бросила девушка, обращаясь не к кому-то, а, без сомнения, ко мне, начиная светиться теперь более чем масленичным Ярилом.

Что-то несовместимое и далёкое почти затмило мой разум – я отреагировал тем же светом. Мысли связались в мышечный узел, но быстро размякли, потерявшись в шапке витых волос. Её смуглое лицо играло по-кошачьи красивыми глазами, интригуя выплывшей откуда-то, до боли знакомой манерностью. Во мне взбрыкнул ранний Кирюша: вот оно, рядом, знакомое и чужое. Сердце разволновалось. А она – из другого мира, но в доску своя, играя самообладанием, приблизилась на расстояние вытянутой руки, назидательно покачивая головой.

– Я сдесь для вас, и вам большущая привьет от большущая друг. Он сказал: вы будешь сами узнавать меня, – проговорила она, слегка искажая, но без труда складывая слова в правильное смысловое значение. Прикрыла один глаз, вмиг превратившись напускной искусственной маской в мультяшную куклу.

Наваждение медленно выплывало из далёких глубин прошлого. В голове что-то не совмещалось. Мне показалось: внутреннее кипение услышала она – лицо её в следующее мгновение стало прямо противоположным. Из развесёлого, масленичного, оно скукожилось подпаленным блином.

– От большущая друг, большущая привьет? – дополняя эффект, она развела широко в сторону руки.

Я уже хотел съюродствовать, сдаваясь, поднять руки, но за наступившей переменой в её лице обозначилась скорбь, и я воздержался. Бархатная ручка девушки кричащим оранжем маникюра ловко выпростала из-за мысика майки амулет.

«Зуб акулы?» – схватилось в сознании.

На полированном основании мелькнули буквы аббревиатуры. Оранжевые лопатки открыли-закрыли и всё же открыли – пьяные, но отчётливо читаемые символы – «ЛК».

– Лёха Кузя? – упало вниз сердце. – Какими судьбами?

– Большущая друг?! – удовлетворилась она без ответа.

Я, наверное, уподобился японскому идолу. Она с участием коснулась моей руки. И это прикосновение привело в чувство, оживило воспоминание.

– Потом остальное. Жив он, здоров?!

– Бистро не смогу – заплячу.

Забыв о делах – обо всём на свете, я пригласил её на берег моря. В конце эстакады, куда часто прогуливался поздним вечером, далеко выступая в море, притаился тишайший ресторанчик с итальянским уклоном – «Тавернетте». Расположились за крайним столиком. Мы парили над искрящимся бликами морем.

Во что-то ткнул пальцем, что-то подали на стол, но это оставалось за кадром. Морской бриз освежал потускневшие в памяти события.

– Фош-ду-Кунене? – только и спросил я.

Она лишь кивнула.

– Купите дамочке цветы, – пропищал за спиной голосок.

Я обернулся. Миленькая девочка с грустными глазами держала перед собой ведёрко с цветами.

– Выбери, если хочешь, – предложил я Нимфе.

Она скребанула оранжевым ногтем по ножке цветка – выпростала один, потом ещё один и остановилась.

– Два – фатит два!

В вазочку на столике, к икебане, она осторожно присовокупила две траурные веточки.

– У нас это тяжёлая условность, – попытался возразить я.

– Так будит правильна, – опустила она глаза.

С упавшим сердцем я отпустил юную продавщицу и попросил у официантки водки.

– Будешь? – спросил я с сомнением.

– Будд-ешь… б-буду – дополняя выразительным кивком, согласилась она.

Не чокаясь – водка корябнула горло. Гремучая слеза зародилась в моих недрах – у неё тоже повлажнели глаза.

– Тогда почему Гомес?!

– У нас так… имя по радовистасти. Я понятна виразилась?

– Понял, конечно, понял: по родовитости!

– Поверте, здесь, внутри, всё его. Хочу жить в Россию! Папа последний время много молчал, думал много про себя. Он страдал, он хотел назад и не мог – мама больела лихорадка. После мамы, черяз мьесяц, он тихо ушёл во сне. Перед тем он дал мне это.

Нимфа нежно коснулась кофточки, где печальным бугорком покоилась дорогая память.

– Он сказал: ты быстро будешь сосочуствовать и поможешь мне жить там, где просится сердце…

– С явлением Нимфы, казалось, белых пятен не осталось. То, чем жил раньше, начало утрачивать смысловое течение, но появилась она, стал содержательным ты, и желание дерзать обрело новые формы, – сказал в конце дед и загорелся озорно блеснувшими глазами.

Днём, в самое пекло, спустились в прохладу векового леса. Рослые буки не оставили на земле и прогалины для солнца. Там, где редким лучам удавалось проникать в промежутках отдельных деревьев, игрушечными пятачками закрепился папоротник. Ручеёк, стекающий от родника, в вымоине собирался в огромную грязную колдобину, окрест истоптанную копытцами.

– Семейка кабанья барложится здесь. Грязь создаёт корку на щетине, защищая от насекомых, – открыл для меня дед.

В общении с дедом день пролетал на космических скоростях. Незаметно пришёл вечер.

– Был в моей бытности особый случай, – похилился к костру дед, разгрёб рассыпавшиеся головешки, пролил периметр костра из чайника, – теперь не напакостим природе, – повёл взглядом окрест, ласкаясь взглядом в набирающем мощь звёздном небе.

– Вначале ты был крайне молод для понимания щекотливой темы, затем быт и обстоятельства развели нас, потом твоя учёба. Честно сказать, я не определяю качество людей по родственным связям. Не были мы близки духом всё это время, хотя ты и внук мой. Я приверженец привязанности по понятным мне ценностным качествам. Ты мне казался поверхностным – не глубоким, и то, что я ощущаю сегодня, приятно радует: ушло проклятое напряжение, преследовавшее меня все эти годы. Ты выбрал хорошую профессию. Быть патриотом журналистом, писателем – не каким-то папарацци – летописцем, во все времена почётно. Схватил рвач от литературы кучку денег за попадание в искажённые вкусы, проел их, а всё «жареное» – на грязную помойку высосанных из грязного пальца фактов. Твоё творение войдёт в антологию качества. Прочитают потомки, потерянные обстоятельствами недальновидных политик в дебрях разноголосицы, и от того, как ты все преподашь, сформируется стойкое мнение о нашем времени. Прости, что полез в нравоучения – у тебя такие участливые глаза, не удержался. Сегодня слушай неизвестную тебе историю твоей семьи. Брат твой, он ведь не родной тебе по крови.

– Ты чего, дед, это правда?

– Правдивее не бывает…

– Ну вы с бабушкой и партизаны!

Часть 11. Уральские самоцветы

Начало зная, вижу я конец…

Виляя среди ущелий, дорога внезапно выскочила на простор, с высоты высвечиваясь далеко впереди замысловатой петлёй. Вялотекущие мысли встрепенулись, и нога спонтанно дожала акселератор. Осветлившаяся надежда зажгла существо: как будто быстрее замелькали путевые отметки, приближая выбранный ориентир, а за ним – линия призрачного горизонта. Так всегда: стоит почувствовать простор, возникает манящая бесконечность. И не хочется понимать: это до определённой поры, пока однажды не обретёшь философский смысл у не осевшего ещё печального холмика твоего погодка. Наш многогранный мозг способен уходить от грустного. Какой прок от уныния? Кирилл Петрович находил выход в компьютерном аналоге. Случился «глюк» – перезагрузил, и вновь необозримость от скачанной тобой заставочной картинки. Не получается в жизни, как у проворного чибиса – уподобься жирующей утке: тяжело взлетел, зато какой-никакой полёт, и финал в своей стихии, и с падением, без всякого сомнения, в объяснимой концовке.

За крутой извилиной шоссе приоритеты рассредоточились по привлекающим особенностям. Шофёр стоящего на обочине грузовичка скрёб на ней картонкой. Почти триста километров пути без остановки: спина и ноги давно просили пощады, да и сосредоточенность, с какой пожилой шофёр проделывал странную работу, возбудила интерес и ускорила решение. Остановившись неподалёку, Кирилл Петрович подошёл к шофёру. Его добродушное лицо располагало к разговору.

– Что, браток, золотоносную жилу надыбал?

Глаза и мимика шофёра излучали скорбь, в перекличку с мыслями, посетившими Кирилла Петровича незадолго до этого. Поисковик тяжело разогнулся и покачал головой.

– Просто цветные камешки, велели доставить строго по весу. Вижу в задний обзор – скачут сзади желтинки. Глядь в кузов, а мешок расползся. Кого виноватить теперь?

От неожиданного откровения интерес Кирилла Петровича разгорелся.

– Большая ценность? А красивые…

– Двадцать мешков – в каждом свой цвет. Шестьдесят килограммов в каждом. На километр возвернулся – по крупинке собираю.

– Камешки-то драгоценные, – повторился Кирилл Петрович. – Почему без охраны?!

Немолодой шофёр, сутулясь насевшими годами, выжидал прогалину между идущими машинами, изловчившись, заученно собрал в ладонь несколько цветных камешков на полотне дороги.

– Красивы?! Да их там, этой драгоценности… в отвалах лежит, – прошипел он в негодовании. – В наших краях, может, какая необычность. Вишь, вон – угольные копи вздыбились породой? Экзотика, но такое тут не удивит – обыденность. К сравнению, я среди обезьян в питомнике – тоже драгоценность, – преобразился он угодливым подобием смеха.

– Весельчак! Пахнет расплатой, а ты шутишь…

– Да не посадят же за жменю камешков, а неприятностей на одно место могу приобресть в достатке. Бес попутал: дорога знакомая, – прорывало его, словно при встрече давнего знакомого, – раньше на этой линии картошкой промышлял. Дай, думаю, попутно прихвачу, машина-то почти порожнем. И прихватил… Камешки для океанариума – мирные бандиты заправляют там бизнес. Название у камешков красивое – «уральские самоцветы». Видел, как в воде красками играют.

– Ну, будь здоров, – похлопал его по плечу Кирилл Петрович, – вози для спокойствия то, что не блестит и не пахнет, картошку например.

Шофёр посмотрел снизу с презрением:

– Хуже жить не заставишь. Картошка побочно – пройденный этап.

Покряхтывая и бормоча, он вскарабкался в кузов. Дорога шла с видом на терриконы, у Кирилла Петровича свое притухло, а перед глазами всё стояло скорбное лицо старого шофёра.

Ремонт дороги собрал колонну машин, упавшая скорость отдаляла финал поездки. Нетерпеливые иномарки создавали нервозность. Нескоро миновали неудобный участок. Привычные для взора современные сооружения федеральной трассы с поворотом в сторону сменились бедными поселениями. Убогие придорожные кафе томились ожиданием, с навевающими грусть холостыми дымками мангалов. Белеющий свежей дорожной разметкой подлатанный асфальт вёл в провинциальный городишко. В одном из домов Кирилла Петровича ждала встреча с матерью усыновлённого им двадцать пять лет назад ребёнка.

…Кириллу Петровичу, родившемуся в Великой несчастной стране, не менее других выпали тяготы трудных времён. Спасибо Богу за сохранившийся до поры до времени старый сельхозпотенциал. На прилавки глубинных рыночков вытаскивались продовольственные резервы. Голодовки не случилось, но нервозность посетила всех поголовно. Система, сумевшая привить неприязнь к коммерции, породившая за годы народной власти инертность мышления, стремительно отпустила вожжи, бросив в одночасье всё и вся на произвол судьбы. В поиске сферы деятельности первыми кинулись самые активные, возможно, и самые авантюрные. Те, что ухватились за сокровенное – продовольствие, по большому счёту высоко не взлетели. Лишь настырные и непреклонные вымучили у набирающей силу коррумпированной власти крошечные магазинчики на закате сил, и те убитые впоследствии монстрами «Магнитов» и «Пятёрочек». Всё, что устремилось в поднебесье, захватывая роскошью и размахом, не рождено рабским трудом. В грязи смутного времени оно выпросталось из лабиринтов перелицованной власти, под покровительством двойных стандартов и несовершенных законов. Недосуг был властям в Большой возне заниматься социальным блоком. На свет божий выплыло всё, что во все времена называлось говном. С падением достатка страждущие множились, как грибы в благодатный год, оставляя прилавки, затерявшихся в глубинке торговых рядов, голыми задолго до рассвета. Расцвела популяция циничных перекупщиков, разбавляясь криминалом профессиональных аферистов. Ослабевшая власть, сама и нарушившая самобытность людской популяции, открыла новые прелести своего несовершенства.

В четыре утра, когда тело просит уюта тёплой постели, в сумраке уходящей ночи тогдашний Кирилл ждал встречи с осторожными, знающими его, продавцами провианта. Петушиные крики хуторского захолустья перемежалась надрывом гружёных мотоциклов. Волнение и холод толкали на движение. Выбрав закольцованный маршрут, дожидаясь договорного времени, Кирилл завершал очередной круг. Сдавленный писк от контейнера с отходами заставил затаить дыхание. Писк то усиливался, то ослабевал. Кирилл подтащил валявшуюся рядом конструкцию, заглянул вовнутрь – полупустой. А когда отвалил груду коробок на дне, отчётливо различил приглушённый свёртком голос ребёнка.

На заднем сидении своего автомобиля, с замиранием сердца, развернул куль из драного стёганого одеяла. В простыне, судорожно вздрагивая, лежал малюсенький мальчик. Первая мысль сковала грудь: бежать отсюда, и как можно дальше. Сила высшего провидения дала ему этот посыл. Тоска одиночества, и вспыхнувшая мгновением любовь к безжалостно брошенному существу заставила его, не раздумывая более, вжать акселератор в пол до самого Большака. По дороге купил банку парного молока. Обретённое дитя, упокоенное тряской, не пикнуло. Машины шли безостановочным потоком – предприниматели направляли свои пути в сторону многочисленных рынков большого города. У милицейских постов старался не выделиться ничем. Удача благоприятствовала – его не остановили. При подъезде к месту притормозил, переклонился со страхом назад: живо ли его чадо. Дитя, сморщив миниатюрный лобик, безмятежно спало. Развернув дома куль, Кирилл пока не осознавал, в какую он ввязался авантюру. В первый раз ребёнок поел у него из обычной стеклянной пипетки. Ел жадно, взахлёб, не успев доесть – опорожнился. Почему-то после этого Кириллу стало так легко, будто с тела стряхнулась огромная тяжесть. Спало напряжение – он забылся недолгим, но крепким сном бок о бок с ребёнком. В этот же день Кирилл экипировался всем необходимым: от сосок до подгузничков, пелёнок и детского питания – всем, что необходимо младенцу. Помогала выхаживать ребёнка одна, потом другая «мама», обретённые им в спешке. Лишь третья смогла стать для них той единственной и неповторимой. Не хочется рассказывать о постигших трудностях, сколько скачала с него первая мерзавка за обещание молчать. Через пять лет, в процессе уголовного дела, Кириллу пришлось не раз посетить место в захолустье, где всё началось. В ходе дознания подтвердилась его правда – немного позже на стыке несовершенных законов удалось оформить опекунство. В ходе разбирательства Кириллу посчастливилось получить данные о настоящей матери.

…Приближался миг – подготовка к чему-то страшному. Страх вогнал всех в самих себя. За спиной, в салоне микроавтобуса истощились отвлекающие реплики по поводу дорожных особенностей, а редкие всплески шуток превратились в шаблонную звуковую завесу. Положив подбородок на спинку кресла, в затылок Кириллу Петровичу дышал их приёмный 25-летний сын. Минуло пять лет, как он вернулся из армии, и все эти годы сознание Кирилла Петровича жгли брошенные однажды со злостью слова:

– Кто просит тебя вмешиваться в мою личную жизнь?!

– Мечусь я в рассказе между первым и третьим лицом. Будешь выхолащивать, сделай какую нужно правку.

Бытует мнение, что только кровное родство рождает глубокие отеческие чувства. Не верь пустому! К нему я испытывал такие чувства, каких не испытал к собственному кровному сыну. А те обидные слова я получил за усилия по освобождению его от службы в Чечне. В итоге он попал в передрягу: по сути, мальчик, от пережитого в кровавой резне в двадцать лет получил инфаркт миокарда…

В этом месте я прошу позволения разорвать нить повествования и скрепить разрыв рассказом «Мама-а», напрямую связанным с печальными страницами отечественной истории. Вы вправе знать о тех событиях изнутри, знать о правде, исковеркавшей жизни тысячам вчерашних мальчишек и их родителям.