Текст книги "Не американская трагедия"

Нашему маленькому обаянию исполнилось три года. Рос он любознательным живым малышом. Люсиль позволила мне поупражняться в поиске, проявить фантазию – назвать сына на своё усмотрение. Она проявила здесь тонкий такт. Способность к самоотвержению пришла к ней издалека, не из внешней среды – этот редкий и желанный окружением дар приходит от самого Бога. Люсиль закончила не лучшую районную школу, росла в малоинтеллигентной семье – папашка поддавал. Может быть, бабушка? Но и та – нервная учительница младших классов, далёкая от образа Арины Родионовны, вряд ли могла дать это.

Я принял её без предварительных условий, ни словом не упрекнул о прошлом. Сказать, что я не был полным аскетом – не сказать ничего, но в этот раз я не переживал критически о содеянном поступке. В целом я был сдержанным, целеустремлённым, трудолюбивым. На определение «мудрый» в свой адрес я бы ухмыльнулся – ошибок случалось немало. Можно ли назвать следствием мудрости поступок, когда случайной девчонке с трассы я огульно, через час знакомства, предложил свой дом, выстраданные временем предпринимательские тонкости, свою постель, наконец.

«Ищите глаза, в которых вы захотите утонуть, от взгляда которых у вас замрёт, а затем сорвётся в галоп и никогда не угомонится сердце. Ждите, не растрачивайтесь в пустых увлечениях», – изрёк кто-то из патриархов, философов литературы, по-видимому, основываясь на житейском опыте. Впрочем, он мог бы стать для кого-то программным апологетом. Встречалось ли изречение мне, или оно само, своей природой, стало благодатной почвой для выброшенной в космос энергии – это остаётся тайной за семью печатями. Исследовательская миссия – для холодных разумом, романтический ключ – для горячих неугомонных сердец.

Я назвал нашего сына сам. В открытой детской душе я отчётливо видел свои недостатки, скорость и живость мышления от Люсиль, свою целеустремлённость, женскую тонкость в чертах – тоже от Люсиль. Сынок рос самостоятельной личностью, не домогаясь чужой опеки. В три года он уже мог просчитать завтрашний сценарий, если наблюдал сосредоточенность или усталость.

Было до уморительного смешно украдкой наблюдать за откровенными действиями маленького старичка. Вечером, видя утомлённые лица родителей, при немногословном общении, натужно пыхтя, он самостоятельно укладывался в постель без слов. Окинув просительным взглядом обоих и не найдя в ком-то из них хотя бы лёгкую слабинку, смиренно ложился на бочок.

Однообразие будней никуда не ушло, почти ничего не изменилось в обиходе повседневной сутолоки, может быть, только чуть-чуть прояснился горизонт будущего. Тем не менее в душе поселился покой и внутреннее тепло, открылось второе дыхание – хотелось дерзать, жить с новой силой, мечтать.

…Незаметно подкралась южная зима, сорвавшись внезапным ненастьем после затянувшейся осени, с её приятными сюрпризами и неожиданными коварствами. Всё тот же старенький фольцик шуршал по мокрому асфальту зимними протекторами, разбрызгивая лужи по сторонам. Дождь то затихал, то припускал до потоков на лобовом стекле, то переходил в крупные хлопья снега. На нависающем впереди перевале снег лежал убедительным белым ковром, магнитя взор после мрачного последствия затянувшейся осени. В кабине, в противовес ненастью, всё дышало теплом и уютом. Люсиль встала раньше. Когда я поднялся, еда уже была готова, и сейчас я с умилением смотрел на её безмятежное спящее лицо. Рука, лежащая на рычаге переключения передач, просилась обласкать оголившиеся кукольные коленки, но я глубоко впитал щемящее душу состояние, когда она открыла глаза.

Люсиль улыбнулась приветливо и игриво:

– Не люби меня так пристально, я чувствую твой взгляд даже во сне.

Я умилился её словам, хотел тиснуть в объятии, но плотный поток машин едва позволил продвинуться к пограничной с коленкой области.

– Не обещаю, – усмехнулся я, – не смогу, это выше моих сил. Спящая ты особенно хороша: уходит напускная властность – открывается лицо, которое я люблю больше всего.

Люсиль наклонилась, намереваясь ответить поцелуем, но я перехватил её губы – машина вильнула, выкатившись на край дороги.

– Остановись, – задохнулась чувственно Люсиль, – ты ведь знаешь: я не переношу полумер.

Я остановился, прижал её к себе, покрывая поцелуями все милые мне прелести. Одним мгновением она взорвалась свойственной ей шальной лаской, другим мгновением – внезапно отпрянула и показала на заснеженный перевал.

– Оставим немного энергии – нам предстоит напрячься, – в это мгновение контрастно преобразившись.

На последнем перед подъёмом повороте собралась кавалькада машин. Впереди медленно поднималась спецмашина с мигалкой, оставляя за собой чёрный просвет полотна. Выпавший снег сопредельной полосой разграничил перепад высот. Мы стали в хвост образовавшейся колонне. Дорогие иномарки, отягощённые бездействием, пытались преодолеть подъём на инерции, но их бесполезные конвульсии лишь беспорядочно перегораживали проезжую часть.

– Потеряем не меньше часа, – подражая Родиону, лопотнула Люсиль и тут же, словно спохватившись, – а какая красота, давай выйдем.

Воздушные снежинки на склоне рядом с обочиной дышали далёкой бездной. Глубже в лес – режущая глаз белизна, не тронутая ни единой помаркой. Люсиль, тремя пальцами руки, на нетронутом покрове первой оставила стёжку следов. Из окон машин сдержаннее приветствовали первозданную красоту – вышли только они. К оставленной стёжке откуда ни возьмись выпорхнула стайка красногрудых снегирей. Деловито перечёркивая оставленное Люсиль перекрестье, засеменили в темнеющий на склоне распадок. Я набрал в пригоршни охапку невесомых снежинок, не успел опомниться, как ощутил за воротником их холодящую мертвенность. Не дожидаясь ответа, рыжая копна Люсиль вкатилась в кабину, показав оттуда кончик языка.

Сверху возвращалась «мигалка». Затор начал рассасываться – тронулись и они. Два мрачно-чёрных джипа оставались на месте, с диким упорством продолжая плавить снежную кашу.

– Техника в руках дурака – дубина питекантропа, – скорчив им рожицу, хохотнула Люсиль.

За перевалом сказка пропала – Люсиль приуныла, она прижалась к моему плечу, щекоча лицо шапкой рыжих, пахнущих домом волос.

Дорога затянулась более чем на час – основной подъезд к модулю складов, куда держали путь, оказался подтопленным водой. Окольными путями, с большим трудом вписались в окольную улочку. Люсиль вся напружинилась, давая ценные указания, а меня, от её участия, раздирало умиление. Рядом с Люсиль повседневная рутина переставала раздражать.

…Вернулись домой много позже обычного.

В большей мере человека угнетают не физические нагрузки – их переносят сравнительно легче. Внутреннее напряжение, ежедневная борьба при отсутствии светлых горизонтов будущего – вот тот стержневой корень зла.

Разгрузили машину и далеко за полночь вошли в дом. Добрая соседка тётя Глаша помогала, но их сынок полулежал в своей постели на коленях, так и не раздевшись, до последнего сопротивляясь силе сна. Кроме Люсиль и меня он никому не позволял укрыть себя. Люсиль поцеловала его в родимое пятнышко в виде маленькой фасолинки на нежной пяточке, раздела, а когда накрывала, он проснулся и протянул к ней свои пухлые ручки-крючки для объятия.

Настойчивый стук в дверь заставил ёкнуть сердце. Люсиль застыла в позе объятья. Я вышел в коридор – на пороге мне преградили путь три суровые фигуры.

«Людмила… проживает здесь?» – с не напускным официозом, с вызовом мне в лицо бросила передняя фигура, сверкнув в заученном жесте гербом удостоверения.

Я отгородился дверью, попытался выяснить недоразумение вне помещения, но меня грубо оттеснили и прошли вовнутрь.

Люсиль встретила непрошеную делегацию с Родионом на руках.

– Людмила…? Вы арестованы. Вот санкция и ордер. Введите понятых, – кивнул двери один из трёх.

Люсиль положила недовольного Родиона в кроватку и вытянулась перед пришельцами плечом к плечу рядом со мной.

– Что за детективная история? – севшим голосом возмутился я.

– Советую успокоиться и ждать, – громыхнул из-за плеча суровый баритон.

Вошли в накинутых наспех пальто двое соседей.

– Людмила, не желаете ли добровольно содействовать следствию в раскрытии преступления? – бесстрастно предложил высокий нескладный опер, профессиональным взглядом ощупывая интерьер.

Глаза его цепко остановились на деревянной узкой двери, ведущей в кладовку, – в ней хранились баночные заготовки на зиму.

Люсиль до боли сжала мои пальцы, посмотрела вокруг потухшими обезумевшими глазами и тихо, наклонившись близко к моему уху, прошептала:

– Прости…

– Я всё расскажу…, – выдохнула Люсиль в пространство с видимым ощущением облегчения.

Неуверенными шажками она двинулась к кладовке. Понятые и опера следом закупорили собой узкий проход. До меня донёсся грохот и звон разбитого стекла – все отпрянули. В кладовке Люсиль потеряла сознание, падая, нарушила стройный ряд банок. Из порезанного запястья алым пятном растекалась кровь. Опера в нерешительности замерли. Я напролом рванул к ней – получил больной толчок в грудь, упал на колени, но всё же поднял её на руки. С безжизненно обвисающей руки на пол обильно капала кровь.

Несколько минут Люсиль приходила в себя. Открытые глаза смотрели на меня неживым потухшим взглядом.

Едва очнувшись, Люсиль кивнула в угол:

– Там, в банке с синей крышкой…

Порез оказался глубоким – пятно крови заметно разрасталось. Я полубессознательно обматывал рану сорванной с себя рубашкой.

– Не видите, нужна квалифицированная помощь? – зло выкрикнул я операм.

– Скорая сейчас будет, – бесстрастно промямлил один из них.

Со дна банки, из бумажного пакетика, двумя пальцами, как нечто взрывоопасное, он достали золотую печатку. На выпуклой части отчётливо обозначилась монография «БК».

– Борис Коломбаров? Интересно… Это есть всё? – спросил он.

– Больше нет ничего, и не было, – почти выкрикнула Люсиль, в бессилии присаживаясь на диван.

Родика беспокоил свет – он беспокойно перемещался с боку на бок.

– Везите меня куда надо, не беспокойте ребёнка, заканчивайте представление, я всё расскажу, – Люсиль решительно поднялась на ноги.

Опера потыкались в ящики, сходили в сарай. Ничего не найдя, на выходе столкнулись с врачами. Рану перебинтовали, и машины разъехались. Мне сдавило горло, резкая боль ударами нагайки перекрестила спину. Я повёл по сторонам мутнеющим, бессильным взглядом.

– Тётя Глаша, присмотрите за Родионом, – только и успел просипеть я в скрипнувшую дверь…

Давние друзья Люсиль поймались на разбое, в ходе дознания всплыло её имя.

С той поры, когда Люсиль на оживлённой трассе села в машину ко мне, прошло четыре года, но закон суров.

Люсиль осудили на пять лет колонии общего режима.

Позже, при первом свидании со мной – она не знала о перенесённом инфаркте, Люсиль негодующе глянула мне в глаза:

– Ты поверил в оговор старых дружков? Эх, ты! Печатку я хранила не из корысти. Старая история обманной любви – я ждала случая передать её из рук в руки своему однокласснику, инициатору грабежей.

За четыре года совместной жизни в одной упряжке, да в праведных трудах я узнал о Люсиль многое – я был уверен в полной её искренности. Люсиль ответа не дождалась – она всё поняла по моим глазам и, как могла только она, сжала мою шею цепким объятьем.

– Милый ты мой мученик…

Родион рос без мамы. Эмоционально очень похожий на неё, он так же деловито суетился, совсем как она, помогал в мелочах. Здоровье восстановилось. За три года предпринимательства, без Люсиль, я приобрёл небольшой участок земли, поставил на нём торговый павильон. Дома вокруг обновлялись, город вырастал вширь и ввысь, множился дорогими бутиками и магазинами. Кто-то был удачливее меня – я же благодарил Бога и Судьбу и за то, что имел. Я жил теперь редкими встречами. При свиданиях, как мог, заражал оптимизмом свою Люсиль.

P.S. Люсиль вышла из тюрьмы на полгода раньше положенного срока. На сегодня прошло полтора десятка лет, они по-прежнему вместе и живут на родине – внешне они вроде бы счастливы: у них есть все атрибуты обеспеченной семьи, но часто наедине они бывают печальны. Родион учится за границей, свободно говорит на двух языках. Он не забывает свои корни, и главная настольная книга у него – «Горе от ума». Выученные наизусть страницы достояния, переданного ему отцом, каждым изречением несут мудрость русской мысли:

 
Опять увидеть их мне суждено судьбой!
Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
И дым отечества нам сладок и приятен.
 

Часть 13. Александровский сад

 
Москва, Москва! Люблю тебя, как сын
Как русский, – сильно, пламенно и нежно!
 

События недавних лет не только моего деда, вас – всю активную часть населения нашей огромной страны, завертели в смерчах бурной деятельности. Для большинства людей, затянутых в этот порочный смерч, выход получился не без потерь. С солидным кушем в кармане остался тот, у кого в руках власть и деньги, а в голове выпестованный этой властью авантюризм, тот, кто искупался, а потом и вовсе безнаказанно погряз в нечистоплотном факторе. Оставшиеся за пределами желаний – в смерчиках кабинетно-чиновничьей рутины, их удел – ночные прожекты, рождающие небоскрёбы нечеловеческой усталости и, в лучшем случае, неврозы. У деда иммунитет сдал в самой зрелой фазе бытия, когда и мудрость подкатила и сил ещё в достатке! Эпизодическое «поджатие гаек» в предпринимательстве перешло в нервозное сезонное ожидание – оно под основание стронуло поколебленную ранее веру в полную искренность державной политики. Все те, что честны и не авантюристы, приняли на себя тяжёлое бремя «осмотрительных» законов и за кланово-олигархический беспредел, и за свободу фамильных и прочих групповых объединений. А ведь именно они вытягивали параболу статистики государственного конвейера! Прошлая революция кровью заклеймила потенциал нации, нынешняя – изощрённее, без крови обескровливает будущее, порождая мутантов, не способных сгенерировать в себе простое слово «наше». Общность интересов, патриотизм, любовь – понятия, вызывающие у них усмешку.

Судьба Кирилла Петровича сегодня – маленький штришок среди подобных, обречённых на извечную Голгофу, только во имя бесславия и полного забвения. Двигаясь полномасштабнее, опустимся в грязь, в реализм провинции – не самой глухой, постаравшись не замарать навощённой обуви, не сдвинуть галстук цивильности и не заразиться пушкинским резюме.

…Кириллу Петровичу ни много ни мало – семьдесят. Дерзать бы ему ещё, прирастать мудростью, делиться накопленным опытом. Чтобы не всхлипнуть от досады, зашоримся аллегорией:

«Он всё ещё бредет по зыбкой почве, начиная тащить тяжёлую ношу новых основ, оступаясь и падая. Наивный, он не может поверить: его обозримый горизонт – это мираж в пустыне иллюзий. В настоящем давно пора стоять на ногах крепко, без страха и упрёка вдыхая пленительный воздух истинной свободы. Он романтик, и рецензия текущему времени, т. е. обсасывание эрзац-свободы – не для него. Ему неведомо очевидное: его малая родина не что иное, как зеркальное отражение большой родины. Всё вершится там! У него от отца-фронтовика, скончавшегося от блуждающего под сердцем осколка, через три года после войны, сохранилась в памяти установка:

«Россия – Родина твоя, люби её, как мать. Всё лучшее, без сомнения, в ней».

Когда они с женой Люсиль через десяток лет предпринимательства /с женой ему повезло/ выбирали место отдыха, не сговариваясь, дуэтом пропели известный мотив: «Не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна» и… выбрали Саяны.

В извращённой вакханалии новизны ему стало очевидным лишь сверхочевидное: его родина с ним, Кириллом Петровичем, теряет остатки корчагинской самоотверженности. В глубь веков не заглянуть, и, как знать, что ждёт его Родину дальше, без него? Он – последняя жертва социальной эпопеи, сходит с дистанции «Даёшь!» Как ни печально, но его век заканчивается сполохом догорающей спички, не могущий согреть, а лишь озарить эпитафию на дешёвом камне печальной трапеции, – такую нелёгкую думу нёс в своей голове Кирилл Петрович, всматриваясь в кричащие витрины Охотного ряда. Мысли с русской расточительностью летели через рогатки голых деревьев Александровского сада, без пользы теряясь в нетленных стенах древнего Кремля.

К несчастью, послевоенные улицы содержали непосредственности больше, чем сегодняшний потужный блеск витрин. Сознание вершителей судеб заразилось лоском западных иллюзий, отдав предпочтение перед простотой и основательностью близких русскому сердцу ценностей. Другого исхода ждали только наивные, когда тачать сапоги сел пирожник, а печь пироги – сапожник. В который раз их кинули в бой с ветряными мельницами, делая ставку наверняка, на доверчивую русскую суть. Включая энергию поиска, упустили самую малость – меру безопасности. Известный казус карается законом и на частном уровне – предусмотрен исправительный срок. Какой же срок полагается на высоком уровне за миллионы исковерканных судеб, упокоенных на спешно организованных вчерашних пустырях? Душа их не мечется, не просит исповеди?!

Споткнувшись о брусчатку мощения в воротах Александровского сада, Кирилл Петрович на мгновение потерял канву мысли. Совсем близко крепостная стена отечественной истории – её неприступность отпечаталась у него на лице близкой копией.

Он поклонился городам-героям, державным взглядом окинул знакомые с детства символы, посмотрел на часы.

– До поезда пять часов. Я озадачу мою Люсиль: спасовал я у самой цели.

Мысли закружились порочным кольцом собачьего невроза.

«Были ли счастливы мы с Люсиль достижениями? Если и были, то мелкими пупковыми, улиточными. Ступенями-годами потужных усилий бездарно состарились. А годы, как птицы – порх, и ты, Кирюша – Кирилл Петрович. Кому рассказать о своей внешней вальяжности? Это маскировка для самого себя: «Я спокоен, я совершенно спокоен…». Ах-х-х», – хотел сплюнуть Кирилл Петрович автоматически, от безысходности – опомнился, не посмел опоганить святое для русского место.

Люсиль пред поездкой увещевала: «В Новом мире складывается Новая правда…», а он в сердцах на очередную несправедливость всё же поехал. И письмо с неопровержимыми фактами для Высокой инстанции приготовил. Ранние крики отчаяния через почту возвращались местными отписками. Блицкриг не состоялся. Вопль отчаяния, вылившийся дома, застыдил в Москве величием родной истории!

Сквозняк, тянувший в проход от Красной площади, заставил сомкнуть верхние пуговицы куртки. Кирилл Петрович с уверенностью двинулся в сторону метро. В одно мгновение он содрогнулся, то ли от холода, то ли от самобичевания, а в следующее – согрелся мыслью о доме.

Полное имя героя – Кирилл Петрович Державин. Фамилия и многочисленные прозвища от школы и до устоявшейся личности – не аксиома его сути. Если нужна истина – она в осознании его внутреннего мира – это глубже, она полно открывает его проникновенный образ. Сравнивая по значимости жизнь Фердинанда Люста с нашим героем – наш Державин куда актуальнее, даже со своей бесхитростной биографией: флот, учёба, женитьба, работа, работа и работа… Это предыстория, а попросту – производные обычной среднестатистической биографии, обычного русского, окунувшегося, как и все его предки без исключения, в перипетии нашей тяжёлой истории. Мы помним благоприятия, перемежавшиеся слоями десертного пирога. В нём нежным бисквитом – поиск очевидной истины, сладкими прослойками – кровавые распри, над ними – присыпка эйфорией. Эфемерные розы украсили его завершающую часть. Державин развился в личность с красками и содержанием злосчастного продукта.

…Шоркая уставшими ногами, Кирилл Петрович брёл с видом на озябших внезапным похолоданием воробьев. Аборигены подкрышных стрех, эти серые проныры провожали его бусинками вездесущих глазок. В нём проснулся подросток Кирюша: он взял одного из них, матёрого крупного смотрящего, в перекрестье раздвоенных пальцев: хлопок резины и трепещущее в предсмертной судороге тельце добычи упало к ногам. В бесполезной азартности он дунул в раздвоение холодеющего киля – сбитый струей воздуха, лёгкий светлый подпушек оголил желтые вкрапления кожи.

Холодный вихорок внезапно возникшего порыва ветра, громко трепыхнул пламя «Вечного огня». Прошлое и настоящее растворилось в многоцветьи пляшущей радуги. Пролетевший в промежутке строений вихрь вывинтил с асфальта пыль, отсепарировал в глазах слезу – радуга размножилась, приобрела плывущие формы, размягчая взгляд завораживающими красками.

В сознании Кирилла Петровича наступил мистический рубеж, с которым последнее время не было никакого сладу. Его жизнь напоминала цирковое представление: хождение по натянутому тросу высоко над землёй. Временами он с трудом возвращался в реальность.

Бреньканье струн отвлекло.

«…И Вена плясала и пела, как будто сам Штраус игра л…»

Седая женщина, образца той Великой Победы, со сбитым на плечи платком в ритме вальса старательно щипала струны. Она пела свежим молодцеватым голосом, не фальшивя, стыдливо буравя глазами отверстие деки. Рядом на лавочке, образца того же Великого года, кверху пуговичкой, лежала габардиновая кепочка с одинокой блескучей пятирублёвкой.

– «…Весна сорок пятого года…», – неподдельно страстно вывела голосом поющая. Взгляд гвоздём проткнул носок начищенного туфля Кирилла Петровича.

– За Великую Победу можно и больше дать, но вот – что есть.

Кирилл Петрович низко наклонился – сторублёвка мягко накрыла одинокую затравку. Гуляющий низовой ветерок пошатнул летучую твердь купюры. Его рука потянулась вернуть кепку в логическое положение, но бесстрастный взгляд, ушедший назад в деку, остановил его. Изношенная до жировых отложений, в откровенной открытости, кепка имела сверхфактурный вид.

В манере поющей, в низко опущенных глазах давило замирающее движение мысли.

«…Крутится, вертится шар голубой. Крутится, вертится над головой…», – проснулось ритмическое ощущение в движении её головы и тут же потерялось в веселье компании подростков, зависших в паре-другой метров.

Усиливающийся ветер мешал праздной мысли, назойливо лез к малодоступному, отбирал драгоценное тепло. По «трамплину» перевала из бесконечности сбежали два белесых облачка – посланники вечного, и тут же обернулись свежими порывами усиливающегося ненастья.

«Делу – время, потехе – час», – огрызнулось, грозным всплеском негреющего луча солнце.

Тягуче пересекал путь постинсультник – он явно и с надеждой ловил замедление встречного Кирилла Петровича. В другое время Кирилл Петрович обязательно уступил бы, но проснувшийся в нём Кирюша ускорился. Когда он набирался житейских мудростей от мамы – та поучала: «Идёшь куда-то – не позволяй пересекать свой путь с пустой посудой».

Кирюша развил мудрость глубже:

«Всякое нежизнеутверждающее пересечение – твоя будущая дорога».

Кирилл Петрович заспешил, но, узнав в несчастном шустрого всегда соседа, притормозил. Стон или возглас спешившего в никуда прошептал ему благодарность, похожую на последний выдох.

Мысли подогревались горячностью подросшего Кирюши – в ракурс обзора попали обтянутые изощрённостями короткие и длинные, сомнительные и стройные конечности раскованных женщин. Всё, поголовно для него, откровенно играло бёдрами. И эта невидимая загрудинная грань остановилась в невесомости. И уже Кирюша, но пока не Кирилл Петрович, заспешил домой. В тишину комнаты ворвалось его отяжелевшее, ускоренное возбуждением, дыхание.

…Коротко, мгновением, промелькнула его жизнь. Он ухмыльнулся себе: надо же, как всё последовательно и чётко: он – маленький мальчик в шароварчиках и кепочке, длинный коридор коммуналки – перебранки тёток на общей кухне, пьяный дебош Жорки – всё, от начала и до конца, промелькнуло живым кино. Река детства – горная, пенная на перекатах, заливала лицо. От бьющейся в агонии воды, брызги попадали в рот – мешали глубоко вздохнуть. Вдруг течение резко замедлилось, Кирилл Петрович сделал усилие, пытаясь избавиться от досаждающей воды, пробовал закрыться. Он увидел над собой клюв воробья, того самого, что подстрелил в азарте. Воробей норовил извернуться и попасть ему в глаз – когти больно держали грудь. Кирилл Петрович заискал рукой – нащупал рогатку, под другую руку подвернулся огромный булыжник. Он судорожно вставил его в придаток из кожи. Натянутая резина дзинькнула и оборвалась – булыжник ударил ему в лицо.

…Кирилл Петрович проснулся в поту – взором окинул пространство: ни реки, ни монстра-воробья. Он ласково поцеловал лежащую у него на лице руку уснувшей Люсиль.

Как обнадеживающе легко задышалось вдруг. Скверный сон – результат внутренней борьбы. Аника-воин, будь реалистом, посмотри на себя: лучший твой удел – вершина Маркхота. Дотелепаешь – поживешь ещё, а ещё сверху сможешь разглядеть возню других «поисковиков», не сведущих в ценностях Новой морали.