Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 2. Дружеский жест

Предстоящий рейс в Роттердам считался удачным. Сеть дешёвых магазинов специально для моряков давала возможность поправить извечный финансовый дефицит. На судно стали возвращаться хитромудрые одесситы, жаждущие посетить известный салон пани Зоси в Роттердаме. Ничего особенного – просто нужный, но отсутствующий на родине ширпотреб: кожаные куртки, «недельки», гипюр, мохер и другое.

Мой старший друг оказался не силён в эксплуатации нового для него оборудования. Всю основную работу вахтенного механика за него выполнял я. Кроме управления главными дизелями, существовало закреплённое оборудование по заведованиям. Меня это радовало и возвышало в собственных глазах, а он, не кичась должностью, вместо меня брал в конце вахты ведро солярки с ветошью и занимался уборкой. На переходах, когда двигатели работали в ходовом режиме, после очередного обхода оборудования подходили к главному пульту управления и, дыша друг другу в ухо при надрывном шуме дизелей, трепались.

Рейс благополучно заканчивался. Приход в порт, близлежащий к базовому, дополнял радость. На берег семьям и любимым полетели радиограммы. На одну из вахт он спустился возбуждённый и оживлённый более чем обычно, в том состоянии, каким я его помнил в толчее «Бродвея». На той вахте миновали Дарданеллы.

– Что с тобой происходит, – успел я крикнуть ему в ухо в суете маневров.

– Нулечка приезжает, – просвистел он мне в ответ, зардевшись как маков цвет.

Очертания берега обозначились на рассвете. Море штормило. Седые барашки солёными брызгами ощущались на губах. Уютный приморский городок, словно сам покачивался на волнах, меняя линию горизонта. Разгулявшийся шторм поднимал огромные валы волн. Только через двое суток на борт смогли подняться «власти». Трёх часов хватило на досмотр. Буквально за катером «властей» – пограничников и таможенников, на не совсем успокоившемся волнении к борту ткнулся рейдовый катер, переполненный нарядными женщинами. Граница открыта – этого момента моряки после долгой разлуки ждали с нетерпением. Маневрируя не без риска под пляшущим трапом, катер с трудом высадил гостей. Мой новоиспечённый друг суетился в группе встречающих. Он прошёл в метре от меня, сюсюкая по-детски и тиская к груди хорошенькую девочку лет четырёх.

– Моя Нулька, – гордо поднял он её передо мной на вытянутых руках. За ним толкалась высокая, красивая женщина в формах – не просто женщина, а секс-символ в супермини-юбке, во всех крайностях проявления.

– Знакомься, моя жена Натали, – на что та беззвучно шлёпнула мне приветственно нагромождением из ресниц.

Короткая стоянка, особенно в неге, пролетает мгновением. Через двое суток судно уже держало курс на Европу. Вскоре после выхода в море в клеть моей каюты протиснулся он, разбросав на диване длинные руки, без вступления спросил:

– Слышал: после рейса будешь списываться на берег, посылают на экзамены – приедешь в штат команды механиком? Я рад за тебя, искренно. Спасибо, по установке натаскал меня. Скучать буду!

В дверь каюты показалась голова второго механика:

– Конечно, не разлей вода, где бы я ещё мог найти тебя, – обратился он к моему гостю, – на вахте не надоели друг другу? «Дед» просил занести сейчас же документацию по отчётности.

Они вышли, а мне показалось, что он мне чего-то не сказал.

Ничем не примечательный рейс в Гамбург заканчивался. Базовый порт, куда нас сориентировали, высветился пластованными образованиями скал. Столбы белёсого дыма цемзаводов подпирали небосвод. Город встречал издевательски чудной погодой. Свободные от вахты, мы стояли с ним на верхней палубе, наслаждаясь родным пейзажем. Выступающая далеко за пределы береговой черты, открывалась песчаная отмель Малой Земли. Прилегающий клочок безжизненной когда-то территории теснили высотные дома жилого микрорайона.

– Видишь, – обратился он ко мне, – сразу за комплексом Высшей мореходки улица с домами в голубой тон? Там живёт моя Нулечка.

Из недомолвок я чувствовал его разлад с женой, но насильственно лезть в душу не стал.

Как обычно, в этот раз без промедления, на борт прибыли представители «власти». В отличие от обычного досмотра, штатного по времени, он затягивался. Экипаж находился по своим «норам» в напряжённом ожидании в полном неведении. В самом апогее терпения ко мне в каюту постучали. Обеспечивающий контроль от состава экипажа, некоторым образом понятой и помощник, попросил меня подняться в кают-компанию. За столом, перед ворохом колониальных товаров, расположились таможенники. Чуть в стороне, опустив голову, стоял мой друг. Я смекнул о чём-то неладном, но постарался остаться хладнокровным.

– Вам знакомы эти вещи?! – обратился ко мне старший по званию.

Я понял, что здесь пахнет керосином для моего друга, но подвоха пока не увидел.

– Не спешите, прошу обратить внимание на количество… Вы увольнялись в одной группе?

– Да, это так. Я не следил за покупками товарищей. У меня лично всё согласно декларации.

Вошли младший таможенник и сопровождающий моторист. Таможенник отрицательно качнул своему старшему головой.

– Обратите внимание на это украшение, – подошёл старший ко мне, – а эта штучка вам знакома?

Он открыл передо мной бархатную коробочку с золотым украшением. Я обмер: его я видел на груди у Натали.

– Так, так, – увидев моё замешательство, подошёл он вплотную, – нехорошо комсомольскому вожаку покрывать контрабандиста.

Я усмехнулся на «контрабандиста» – я знал его добрую душу, знал его как самого себя. Знал, что он хотел к близкому дню рождения подарить своей любимой дочурке такую же Нефертити, но отрицательно покачал головой. Валюты на всё ему, конечно, не хватило бы, лихорадочно крутилось в голове, – он рассчитался червонцами?

– Категорически, я об этом ничего не знаю, – выпалил я со злостью.

Сегодня я могу сказать, что тогда родилось искрой в моей голове. Но не буду опошлять прошлого.

Я не стал вдаваться в экскурс наших разговоров. Об этой покупке я не знал ничего. Я не был силён в риторике допросов, поэтому решил меньше говорить.

– Эта штучка тянет, вкупе с этим, – он провёл жестом по столу, – лет эдак на десять не совсем южной полосы. Спасаем друга или молчим?

Я не представлял, как я могу помочь другу. Взять часть вины на себя? Но я ни слухом ни духом не знал об этом. Много позже я осознал, что вряд ли смог бы помочь моему другу липовым признанием. Мы потеряли бы оба паспорта моряка, работу и загудели бы в колонию как группа преступного сообщества на больший срок. Я догадывался, кто толкнул друга на это деяние – это его чистая любовь к жене, к дочери и его страх потерять её. /Слухи доходили, что Натали погуливает/.

Какое-то время меня не отпускали, переговариваясь о чём-то в стороне.

– Свободны, идите! – пришёл я не сразу в себя от прозвучавшего предложения.

– Идите, идите… или поговорим ещё?

Не помню, как я вывалился из кают-компании, как оказался в своей каюте совершенно опустошённым. Мне живо привиделось, что это не у него, а у меня жизнь пошла под откос.

…Колония общего режима встретила меня вгоняющим в тоску зрелищем. Колючая проволока, ощеренная по всему периметру территории звериной злобой, лай сторожевых собак напоминали сцены из фильмов о концлагерях. Тревожное ощущение сдавило грудь. Наваждение держалось во мне всё время пребывания в колонии.

За «презент» в разных инстанциях мне удалось получить пропуск на свидание. Мой друг, как оказалось по тюремному сроку, матёрый «контрабандист», получил восемь лет лишения свободы. Два года скостили за сотрудничество со следствием. Так безжалостно могла карать только власть, лютующая против своего народа.

Ко мне вышел исхудавший, чахоточного вида, хотелось сказать «заключённый», а на язык просилось: аббат Фариа – «узник» замка Монте-Кристо. С трудом я узнал в глазах, впавших глубоко в глазницы, его некогда живые серые глаза. Передо мной стоят до сих пор, мгновением вспыхнувшие зарницей из подземелья, потухшие атрибуты измождённого лица.

В первом порыве он не сдержал радостную искру эмоции.

– Ты не забыл меня?!..

В удивлении я задал совсем не тот вопрос:

– Ты настолько виноват? Насколько я знаю, ты согласился с предъявленным обвинением?

– Мне не стало бы легче, если бы за решёткой оказался и ты! Украшение для Нульки – я не смог отрицать.

Контрабанду нашли за облицовкой кладовой запчастей, которой официально заведовал он. Я многократно спускался туда за запчастями – в неё могли получить доступ другие мотористы.

– Попался на «золоте» – остальное взял на себя. И вы с одной матерью не жировали, мог ведь и ты захотеть быстрее улучшить своё благосостояние?

Меня ошпарило, словно кипятком. «Он покрывал меня?»

– Как ты мог подумать такое, мой друг?! – смог выдавить из себя я, поражённый его великодушием.

Мог голос сорвался до неуправляемого состояния. С глубоким состраданием я посмотрел на его жалкое, обезображенное болезнью и внутренней болью лицо.

– Они убивают мою волю. У меня туберкулёз… Прощай…

В это время я перестал быть для него – он стал частью мрачного бездушного интерьера. Сцепив за спиной руки, не глядя более в мою сторону, высокий и сухой, как отживший своё бамбук, он нестойко засутулил к выходу. У самой двери тяжело обернулся, с трудом усмирил дыхание:

– Помоги моей Нулечке…

Часть 3. Нулечка

Разноликий контингент стрип-клуба тонул в клубах одуряющего сизого смога. Задобренные содержимым кальянов, из балконных ниш пялились похотливые прищуры инкогнито ловеласов, определённо – с сомнительным прошлым. Освещённый изжелта-красно, в стиле ретро, подиум закручивал в вихре обильно сгорающее масло восточных благовоний. Обнажённые, ещё нерастраченные сочные тела молодых красавиц поочерёдно, в завершающем апогее страсти пожирались теми, что сверху обладали ими под приправой чадящих кальянов, и другими, что в упор дожёвывали их под булькающие в разгорячённых глотках энергетические напитки. В воздухе наслаждений парили блестевшие от пота крутые бёдра искусительниц. Рождался сонм эротических фантазий, страсти пухли рельефностью узких брюк.

Примитивность нынешних достижений рождает поиск, ищет отдушину в низменных пристрастиях, и оправдание действует до поры, пока картина не принимает завершённый смысл. Эта категория посетителей прочно застолбила за собой место в будущем «прогресса». Честь им и хвала уже за то, что не мешают другим и находят утеху без насилия в легальном калейдоскопе развлечений.

Духота ночи подходит к концу. Невооружённым взглядом сегодняшний блиц выглядит вполне цивильно. За право обладать мелькают пограничные жесты. Количество и достоинство денег решает, кому обладать в качестве.

Дымили кальяны, сверлили смог благовоний похотливые борзые взоры. Из балконных ниш, дающих основные сборы заведению, на подиум пялились свинячьи глазки властных откормышей. В полумраке зала вскидывались донышки бодрящих баночек. По частоте взлётов донышек и интенсивности задымлённости можно судить о достигающих апогея животных страстях. У столба, в свете мигающего юпитера ярко-красным атласом отливал её купальник. Три фосфоресцирующие жёлтые звезды тремя прелестными принадлежностями кидали в сумрак зала новое созвездие. Вторым посещением пристало судить: накал страстей происходил с её выходом. Совершенство фигуры и художественный замысел танца плели сюжетную канву для определённо страстной, мятежной, пытливой души. Её очаровательная ножка взлетела с лёгкостью крыла птицы, оставив мыслям простор для сокровенных желаний. Ничего двусмысленного из попутной вязи откровенных намёков. Её глаза бессмысленно упирались в стену смога, без малейшей попытки покинуть пределы своего загадочного ареала. Синхронно с её судорожным движением по телу прокатилась неудержимая дрожь. Фон аудитории поглотился бесшумными движениями тела – он пропал: ни стона, ни намёка. Борзые сами стали дымом, охватывающим в похотливой утехе материальные прелести. Луч прожектора метался, выхватывая места откровенных наслаждений, но примитивный замысел режиссёра безнадежно рассыпался в сказке телодвижений. В песне тела главной оставалась она.

Словно поняв это, луч остановился, оставляя возможность созерцать без ограничений, создав чёткие границы света и тьмы. В какое-то мгновение луч опустел, и из тьмы, будто из подземелья, ввинтилась в столб мясистая самка, повторяя танец совокупления. Зал загудел обычным своим присутствием. Взметнулись кверху бодрящие донышки партера – верхние ярусы выбросили обильные клубы сизого образования. Ночная жизнь заканчивалась тягучим смакованием обыденного как обязательного гарнира в «кухне» заведения.

Приближается утро – наступает момент истины. Красотки играючи, томно ныряют в разветвления коридорчиков с множеством гримёрных, чтобы через какое-то время продефилировать в экстравагантных шелках у подъезда, сопровождаемые одуревшими от ночной атмосферы, чрезмерно суетливыми малыми. Империя утех и лёгких денег, похоже, заглотила и тех и других без остатка.

Эта вышла одна, пружиня независимой походкой. До судороги знакомой манерностью: гребёнкой пальцев откинула с лица пряди светлых с отливом волос. Если упразднить составляющую встречи – до яркости узнаваема внешне. В лице и фигуре отложилось две тени, две реальности, отбрасывающие на светлеющем асфальте тротуара одну нереальную тень.

– Нуля, как хорошо, что вы одна!..

Упав за руль автомобиля, она измерила меня ЕГО недоуменным взглядом, одарила ЕГО интонацией:

– Нуля? Мы знакомы?

Взгляд её сменился шутовской поволокой, дополняемый до боли знакомой манерностью. Мысли в голове засуетились: «Надо что-то такое сказать, что заставило бы её снять ногу с акселератора».

– Я знаю вас с очень юного возраста…

Её высокомерие сделалось совсем неподдельной тоской.

– Вам не сказали? Дополнительных услуг я не отпускаю!

Её красивая, налитая, услаждающая грудь при неловком движении распахнулась – в лицо брызнуло золотом медальона. Она не удостоила меня следующим вниманием. Моё существо отскочило от неё, как брызги от раскалённой сковороды. Она манерно вскинула прядь и ловко захлопнула дверь японского утиля. И совсем не свойственно внешней вальяжности, резво, как при отмашке стартового флажка, юзом рванула с места на автостраду. Повидавший немало, я опешил стремительностью пролетевшего, как вихрь среди ясного неба, сумбура. Я понял главное: мне помешала засевшая под спудом текущего времени мысль о вседоступности, если хотите, вседозволенности, где деньги решают всё. А возможно, лежавший в кармане адрес с желанием оттянуть предполагаемый финал. И всё же в негодовании я сорвал ненавистную «бабочку», остановил первого попавшегося «бомбилу», в резких тонах приказал ему высадить меня у одинокой, традиционной скалы, всегда упорядочивающей грусть. Оттуда открывался вид на уходящее за горизонт море. Перед глазами, сцепив за спиной руки, стоял Он – нескладный и измождённый. Засвистевший в ушах ветерок вызвал дрожь: его посвист был схож с его голосом:

– Помоги моей Нулечке…

«Он казался морально сломленным. Всё ли я сделал, чтобы улучшить его участь?» Деньги, данные начальнику подразделения в помощь ему, вряд ли послужили существенным подспорьем в его беде. Мысли буравчиком сверлили разгорячённую голову. Природа даровала нам разум – не для того ли, чтобы в итоге бичевать себя от собственного бессилия? Только сильные мира сего могут позволить себе манипулировать достояниями чести.

Серьёзная статья, поломавшая ему жизнь, железные путы тогда – сегодня, в обозримых десятилетиях, кажутся такой малой шалостью. Я его не мог не понять и не стал более напоминать посещениями о другом, не ограниченном колючей проволокой пространстве, хотя и полном несовершенства. Как я узнал позже, он не умер физически – выкарабкался, вопреки увиденной мной безысходности, растворился в глуши поселений староверов. В круговерти национальной мясорубки исчезла из поля зрения и его семья.

Порывами то усиливался, то отпускал морской свежак. Бирюзовые барашки волн с завидной последовательностью катили к бесстрастной береговой черте, сбивая ритм конвейера мыслей. Извилистая тропка манила сбежать к морю – там умирающие ламинарии томились зыбким отвалом среди прочей бессмыслицы штормового безумства. «Я нашёл Нулечку!» Напоенная родным запахом, голова полнилась картиной следующей встречи. Под ногами обрушилась груда щебня, потревожив невидимое гнездовище красногрудого кустарничка. Его надрывный крик и всполошённый вид заставили извиниться за непрошеное вторжение и отказаться от спуска вниз. Машины проносились по шоссе без претензий и предложений. Решил возвращаться назад, не огибая щель горного рельефа, сократить путь. Наметившаяся было тропка пропала, чертополох подлеска, с засильем держи-дерева, сменился уходящим под уклон плато, поросшим свечками туй вперемежку с можжевельником. Малейшие ложбинки щетинились прошлогодним сухостоем, сквозь него стремились к свету струйки ядовито-зелёной травки. Солнечный взгорок с выемкой супеси окутался сиреневой дымкой крокусов. Изворачиваясь на сыпняке, вслепую приобнял жирующую, не в пример унылому держидереву, туйку. За ней что-то всполошилось, ухнуло устрашающим рыком – на меня уставилось ощетинившееся сурло дикого кабана. Стремительный перепляс вокруг деревца продлился мгновения, но оставил надолго бьющееся в агонии сердце. В какую-то секунду я осознал: кабан спал и, как и я, не жаждал этой встречи. Я ухнул ответно – зверюга почти неуловимо ввинтился в породу на сто восемьдесят градусов и в смешном прыжке сиганул в сторону, разметая копытцами щебень. Переведя дух, я присел на валун – в воздухе, в смеси с запахом потревоженной хвои, повисла энергия чужого сильного присутствия.

«Посланник параллельного мира или тривиальная случайность?»

Оглянулся вокруг: вполне мирно заигрывал тёплый ветерок, всё так же дичились друг друга свечки туек, напрягалась в последних усилиях тяжёлая головка крокуса – молчала непробиваемой стойкостью стена серого подлеска. Ни малейшая подсказка не принесла ответа. Лишь всепобеждающий воздух подкрадывающейся весны заполнял содержимое открытой души знакомым букетом ощущений.

На окраине города, на границе света и тьмы, остановился в попытке привязать ночную вакханалию к краскам окружающей природы. С ужасом для себя, возможно впервые, открыл замаскированную закономерность наступающего мракобесия.

«…Высоко в небе светило солнце, а горы зноем дышали в небо». – Как силён Максим Горький в простоте и силе слога? – сказал, отвлекшись от рассказа, мой дед.

Откроюсь вам: в рассказе я моментами забывал размеренно дышать. Понимая мой недуг, дед ворохнул под собой мешок свежескошенного сена – я задохнулся его ароматом. Вдохнул глубоко – не надышался, а в голове сделался непредвиденный коллапс. Этот дед – он всё подмечал.

– Впечатлительный ты очень, дай твой пульс. Не считая, ошибусь ненамного – под девяносто шпарит. Это хорошо: ты такой чувствительный – не сожги себя дотла, прежде чем выделишь нужное другим тепло. Я тоже только внешне сдержан. Человечек, о котором идёт речь – его дочь, и он и она оставили неизгладимый архитектурный след в моём мироздании. Благодаря этому следу, я где-то стал добрее, где-то снисходительнее к окружению, где-то с большим почитанием к Богу. Природа толкала меня на грань ошибок, чужими примерами охраняя от катастрофы.

Гляди, синицы подпортили наш последний батон. Всеядные шельмовки – хотят разнообразия, как и мы. Хотим, кто исподволь, а кто до жадности откровенно. Кроме хлеба насущного дай нам зрелищ. Отдышался? Скоро коснусь главной интриги рассказа.

С обострением от утреннего диалога сознание подогревалось предстоящим логическим концом. Адрес заманчивым звучанием «Изумрудная» отпечатался в памяти нестираемым клеймом. Вычурно ухоженные палисадники раскинулись роскошью двориков. Обстановка располагала к спокойному течению мыслей. Заветный № 22 неизбежно приближался. В воротца прелестного домика с зелёной крышей ткнулась носом старенькая «Хонда». В отличие от преобладающих в округе цветниковых клумб, перед этим домиком равными квадратами расположились две умиляющие взор земляничные полянки. Лианы гледичии толстыми жгутами стволов очертили границы владения. Собственные шаги в охваченном мёртвой тишиной пространстве казались кощунством. Даже калитка не издала ни малейшего звука. В мирной уютности дворика охватила оторопь между «позвать» и «постучать». Спас положение звонок, отозвавшийся в глубине веранды звоном атакующего комара. Бросился в глаза идеальный порядок: ни единая вещь, даже такая, как тряпичный шут, не противоречила гармонии убранства. Кусты роз смотрелись в небо весёлым одеянием этого шута: розовыми, малиновыми, жёлтыми, красными и ещё неведомого сочетания цветов лепестками – поднимались из сплошного ковра мелкоцветного волошка. Бесшумно всколыхнулась шёлковая занавеска. В проёме в назидательной позе выросла женская фигурка. Огонь её глаз прожигал. Она узнала меня, с виду явно не удивившись моей вопиющей наглости. Запахнутый в спешке халат японского содержания нежно оголял красивые белые ноги до разумных пределов. На груди блистал зеркалом известный профиль. Хотелось что-то сказать, но мысли спутались царственным изваянием. Она стояла, уподобившись скульптуре тонко чувствующего мастера. На что я решился, наконец, – это ткнуть себя в грудь, показывая в её сторону. Снисходительно, едва заметно, она кивнула в ответ. В этом эпизоде она не блистала свойственным ей напором. Я, с позволения, присел на пыхнувший воздухом пуфик. Как напроказивший школяр образца семидесятых, сложил на сдвинутых коленях руки, пытаясь поймать подходящий тон. Её обезоруживающий, откровенно ждущий взгляд не раздевал, более того, он высвечивал твою скрытую под личиной условности сущность. И эта суть менялась в крайностях давней памяти в ореоле её очарования.

«Что избрать своим приоритетом? Как не нарушить её внутренний покой? Как заставить её сердце биться ровно, не мешая последовательности предстоящей пытки?»

Если человек нестандартен, он нестандартен во всём. Предположим: незнакомый мужик грубо домогается вас. Какие ваши противодействия в подавляющем большинстве случаев? Хамство и грубость в нашем многоликом обществе – обязательные атрибуты, с ними непреходящее напряжение может привести к серьёзной болезни, и приводит многих с разными сроками, в зависимости от лотереи концентрации, но значительно раньше физиологической крайности. Она, в отличие от подавляющего большинства, сделала мимику, от которой захотелось любить весь только что попираемый мир.

– Я могу предложить вам чай – не тонизирующий, но расслабляющий. У вас невероятное напряжение в лице. От свежих ватрушек с творогом ещё никто не отказывался. Несколько мгновений, и я готова слушать вас. Утром я была уставшей и не очень учтивой с вами.

Она воздушно, как всё в этом доме, просочилась сквозь тюль занавески. А мне стало невесомо и уютно на моём дышащем пуфике, ещё до приятной мне идиллии чаепития. Лёгкий сквознячок втянул вместе с занавеской знакомый до безумия, но неведомый аромат. От её неожиданного голоса я вздрогнул. Она вошла вместе с ароматом цветущего растения – с ним мои мысли отвлеклись поиском аналогов.

– Цветы боярышника и лесного жасмина, собранные мной в лесу, – мигом разрешила она все мои сомнения, – надо правильно сушить. Ешьте ватрушки. В творог добавляю чуточку, чтобы без горечи, мяты перечной. Оцените…

Она подала пример: откусила ватрушку и запила чаем, как я понял, давая мне возможность снять скованность. Белая крошка творога украсила её верхнюю губку – она, нарушая её напускную взрослость, топорщилась юной невинностью. Я не смог не задержать на ней взгляд.

То состояние наступившего покоя хочется передать всем. Мне оставалось чуть-чуть – я ощутил это по лёгкому надлому её брови.

– Спасибо за необыкновенный чай. Он действует, и мне хорошо.

Она посмотрела на меня так, что понять по-иному её посыл стало невозможно: даже в полудрёме рядом с ней мне находиться осталось лишь миг.

– Нуля, ваша Нефертити не даёт мне покоя!

Она нервно вздрогнула, больно сцепила руки перед собой – расправила плечи. Медальон на её мраморной груди блеснул страстью Его безумного взгляда.

Дед хитро придержал мои руки.

– Замечаю: диктофон мнёшь в руках временами, мой лирический монолог хочешь застолбить? Оставь журналистские замашки. Не интервью даю тебе – сокровенное открываю – душу. Постарайся выстрадать со мной вместе, с семьёй нашей. Страдания изольются на бумаге криком души. Читаешь порой откровения, а видишь материальные сопли, размазанные по бумаге. Кроме жалости за берёзу, из которой она произведена, других ощущений не возникает. В писательском деле я от тебя должен был получить качественный толчок к развитию, ан не могу пока воспользоваться – не увижу удовлетворения. От живой сущности отрываетесь, от главного её элемента – матушки природы. В правде ваших откровений – откровенный цинизм. Мне это так видится. Да ладно, мой друг, окстись: Богу – Богово, кесарю – кесарево.

Есть у меня ещё один нерешённый интеграл – сложный персонаж, неоднозначный. Природную прозорливость и качество человека скрывал под маской времени. Этот символ у него вышел на все сто с перебором. Один недостаток – до болезненного обожал внимание к себе. Звали его Лёха – Леха Кузя, вот так им он и остался со мной навсегда. С ним пересекали экватор и в прямом и в переносном смысле. В прямом – понятно, в переносном – экватор наших лет. Не хочется о войне… Ремаркой скажу: спас Лёха меня от преждевременной гибели, когда чурки на голову полетели. Эдакие «безобидные» чурочки для искрообразования, без взрывчатки, но могли сотворить масштаб поболее. Однако с высоты в триста метров железный цилиндр весом в сто граммов отверстие в голове мог оставить сквозное. Не люблю я о своём участии в войне, тем более в Такой, где не было моего откровенного противостояния. Вспомни Зою и Мишу – там есть чем гордиться! Не позирую я этой частью биографии. Будь по-твоему, – вдруг спохватился дед, – о Лёхе я рассказал не в полной мере. Надо признать: и сегодня Вьетнам часть моих снов…