Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 9. Прощай, Лиссабон

Впереди, на расстоянии какой-то мили, в мареве зноя извивались песчаные дюны. Далеко в стороне, в восходящих потоках испарений, плыли белые многочисленные коробочки строений, очертив светло-зелёным кольцом границы оазиса. Уютные со стороны моря, в контрасте с безжизненной пустыней, они ласкали взор необыкновенным воображением.

Внезапно возникшее облачко, быстро приближаясь к оазису, стремительно увеличивалось в размерах. В какое-то мгновение зелёная сказка исчезла, подобно миражу. Пространство обзора закрылось плотной рыжей завесой. В лицо ударил раскалённый воздух, который донёс мириады поднятых воздушным потоком песчинок. Всё живое, включая судовую дворнягу, поспешило спрятаться за надёжными укрытиями. В плотно задраенном иллюминаторе потускнел и пропал солнечный свет. Окутавшая мгла незаметно перешла в ночь…

А утром, в прозрачном воздухе начинающегося дня, в обновлённых красках ненасытной стремительной жизни вновь открылось далёкое поселение, на сей раз, без завораживающего контраста. Остался осиротевший островок порыжевших коробочек, игрушечных издалека домиков, на раздавшейся к горизонту бескрайней жёлтой пустоши.

Море играло мириадами солнечных бликов. Бриз приносил приятную бархатную свежесть, но намёты желтой пыли в ватервейсах да в глухих закоулках верхней палубы хранили память вчерашнего недоразумения.

На серебристой глади дальнего рейда одиноко маячила наша двуостровная посудина. Свободные от вахт и работ разделились на два лагеря: одни под подзор кормы налаживали снасти, другие – плескались за бортом, закаляя волю. Глубина под днищем посудины, между скалистыми выступами рельефа дна, достигала тысячи метров. Вода кристально чистая сверху – в глубину пугала сгущающимся сумраком. «Банка», поросшая буйной растительностью, с которой сцепились якорем, привлекала многочисленную морскую живность. Тем, кто устроился порыбачить, попадалась донная рыбёшка – при подъёме на поверхность её на глазах распирало собственным давлением. Порой налетали на выпас косяки прожорливой скумбрии, и тогда без устали работали трещотки спиннингов. За короткое время серебристыми трепещущими тельцами забивалась вся возможная и невозможная подручная тара. Азарт был всегда движущей силой, на рыбалке он противопоставляется человеческому рассудку. От хронического однообразия, каждодневной размеренности будней организм застоялся, требуя встряски.

В прыжке головой, удалившись от отвесной стены борта, я присоединился к купающимся, закаляющим за бортом свою волю. Когда под тобой бездна, фобия просыпается и у счастливчиков – здоровых духом. Игнорируя ощущение, я нырнул свечой в пугающую бездну, представляя себя Мартином Иденом. Несколько гребковых усилий – почувствовалась температурная граница. По телу пробежали мурашки, в ушах появилось нарастающее давление. Ещё несколько гребков, и тело охватила пугающая стыль – перепонки напряглись, в одном ухе подозрительно звякнуло.

Сознание включилось в испытание на выдержку:

«Назад – хватит», – сдерживал разум.

«Нет, это не предел, – подстёгивало расшалившееся сознание, – ещё, ещё… парочку метров».

Нарастало удушье. Шум мелодичными карильонами зазвучал в ушах. Я отчетливо слышал своё сердце – оно било тяжёлым набатом. Откуда ни возьмись появился страх:

– Как просто стать ничем…

Я начал задыхаться, встрепенулся – задвигался активнее. Навстречу свету открыл глаза: над головой раскрылся шатёр огромной призрачной сферой. До судороги хотелось ускориться, вслед за улетающим вверх отработанным воздухом и в искрящейся спасительной дали увидеть солнце. Ворвавшаяся в лёгкие свежесть подчернила атмосферу. Следующий глубокий вдох привёл в чувство. В радостном ослеплении продолжающейся жизни, поднимая веер искрящихся на солнце брызг, ободрённый продолжающейся жизнью, поплыл к борту.

Вахтенный на мостике выкинул мне два пальца, жестом показывая на часы. Оказалось: он следил за конкретно моими действиями, хотя купающихся было несколько.

Меня не было в этом мире ровно две минуты. Я отчётливо осознал – это был мой крайний предел.

Последовал жест вахтенного: две скрещенные над головой руки означали окончание купания. Не я насторожил вахтенного, счастливого светом дня и своей молодости – ослеплённый ими, он не смог бы так скоротечно распознать близость возможной трагедии. Его отвлекло другое: со стороны створов гавани в направлении судна прочертил пенный след быстроходный катер. Следом за последним купающимся по приспущенной парадной сходне на борт в ослепительно-белом одеянии поднялся лоцман. Брашпиль заскрежетал металлом, корпус задрожал, и посудина, поймав фарватер, двинулась к месту швартовки.

Пронёсшаяся пыльная буря не помешала работе порта: тарахтели погрузчики, суетились смуглые арабы, скребли по бетону подручные средства, разгребая в заторах сугробы песка.

К борту резво подкатил японский грузовичок – объёмный кузов доверху забит белыми продолговатыми арбузами, каждый размером не менее доброго дружеского обхвата. Через пару часов арбузы и ворох картонных коробок в огромной плетёной веревочной корзине перекочевали на носовую деку. Сухонькие арабы, снующие вокруг сосредоточенными муравьями, дополняли место складирования другой грудой картонных коробок. Одна из коробок лопнула – поблёскивая глянцем, по палубе покатились вприпрыжку ярко-оранжевые мячики цитрусовых.

«Каких усилий стоило вырастить, по-царски нарядные плоды в этой дикой и необузданной пустыне?! – удивился я в попытке отыскать в колышущемся бескрайнем мареве оставшийся клочок того волшебного оазиса.

Отведал ещё до окончания выгрузки окладистую скибу арбуза; от обильного кроваво-красного сока с трудом разлеплялись замокревшие в нём пальцы. Мякоть, испещрённая иссиня-черными косточками, на фоне белой кожуры виделась отличной фактурой к натюрморту.

Суетливый араб, один из всех, стрелял угольями глаз по незнакомым лицам, ища внимания. Остановив взгляд на мне, он, как бы невзначай, коснулся моей руки, показав взглядом на стоявшую особняком коробочку, истыканную многочисленными глазками. Стараясь теперь не привлекать постороннего внимания, он поднял большой палец кверху.

Эту категорию маркитантов, их манерность мне доводилось наблюдать почти в каждом арабском порту.

В Танжере и в Александрии подобные «жучки» пытались навязать всякую мелкую дребедень: женские приколки, открытки «моргай-моргай», «зубрфорс». Подобное изрядно примелькалось. Что касалось лекарств и снадобий – почти всегда под яркой красивой этикеткой скрывался обман. Но вот поделки из латуни, тонкой ручной работы, вызывали всеобщее восхищение оригинальностью – они пользовались большим спросом. Латунь или бронза, натёртые до блеска золота – самый распространённый для их поделок металл, из которого ваялись очень заманчивые вещицы. При прохождении Суэцкого канала арабские семьи напрашивались, без малейших претензий на комфорт, прокатиться на верхней палубе до определённого места следования. В канале судно двигалось через систему отстойников, медленно, часто стоя подолгу в ожидании формирования каравана в попутном направлении. Из сострадания к их жалкому виду капитан зачастую позволял взять на борт арабскую семью. Все отверстия в грузовой палубе, в целях избегания искрообразования, закрывались резьбовыми заглушками из той самой латуни. И тогда перед посадкой очередной группы боцман пробегал по палубе, обжимая заглушки мощным метровым ключом. С высадкой «несчастных» мигрантов всегда слышалась изощрённая морская брань. На площади, занимаемой арабской семьей, боцман обнаруживал открытые отверстия. То, что оказывалось под силу мощному ключу, арабы умудрялись выкрутить заскорузлой пяткой.

Заинтригованный, я отошёл по знаку араба в сторону. В щель, из темноты заключения, сверкнула совсем не яркая безделушка – на меня посверкивал внимательный живой глаз…

Завершив погрузку продуктов, пополнив запасы питьевой воды, судно отвалило от причала. Винты дали мощный бурун – берег скоро удалился. К ночи, за сто пятьдесят миль восточнее, вне видимости берегов, на одной из «банок», бросили якорь. Кругом ни огонька, мёртвый штиль и полнейшая тишина. Оживлённые судоходные трассы оставались севернее.

В это время на Ближнем Востоке шли боевые действия. Танки Израиля молниеносным броском захватили Голанские сирийские высоты.

Верные союзническому долгу, на стороне арабской коалиции, группировка кораблей ВМФ СССР в Средиземном море выдвинулась в противовес обосновавшемуся здесь на стороне Израиля американскому флоту.

Стоило закрепиться на якоре – из темноты ночи, подобно легендарному «Катисарку», вынырнул стремительный силуэт военного корабля. Матросы сбросили за борт кранцы. Почти сразу с борта на борт пролегли две огромные, извивающиеся змеи. Пока по ним напряжённо, в форсированном режиме, подавался бункер, мальчики в тропической форме военных моряков перемещали коробки с провиантом с одной палубы на другую. Под утро к борту пришвартовалась дизельная подлодка. И всё повторилось сначала. В отличие от первого посещения, из утробы корабля, как по команде, на ботдек устремилось сразу несколько человек – прапорщики и офицеры. Внешне физически крепкие, но без малейшей кровинки в лице. Длительное пребывание под водой оставляло на молодых лицах пагубный след. С азартом дворовых пацанов, под подсветкой они перекидывали через сетку волейбольный мяч. Едва искусственный свет начинал меркнуть в свете набирающего силу утра, подлодка, бурча в воду выхлопом дизеля, проваливалась в глубину.

Якорные стоянки менялись каждые сутки с завидной периодичностью. Запасы груза истощались быстро, и, к исходу третьего месяца, судно, передав эстафету другому бункеровщику, двинулось в сторону родных берегов.

После посещения арабского порта забот у меня прибавилось. В каюте, в самодельной клетке, поселился обладатель внимательного взгляда – серый африканский попугай жако. Осторожная птица, в совершенно новой для неё обстановке поначалу вела себя агрессивно, при приближении осаждала истошным криком. Три дня попугай не притронулся к еде. Я забеспокоился и даже начал подумывать о насильственном кормлении. На четвёртый, после очередного отсутствия, я обнаружил под ним следы пиршества. В оставленную дверную щель я стал наблюдать: попугай с жадностью накидывался на оставленную ему еду. Через неделю попугай уже не кричал, а лишь пригибал голову, принимая стойку вынужденной защиты. По существующим правилам провоза через границу любая живность сдавалась в порту прихода на карантин. Можно представить состояние человека, прибывшего на родину, после пройденных тысяч миль, в каких-нибудь полутора часах переезда домой, оставаться в ожидании двух недель до окончания карантина? В то время в стране по-иному, чем сегодня, увлекались экзотикой. Страсти накалились много позже, массовости подобный провоз не носил, и строгих законов еще не существовало, а разночтимые оговорки в таможенных правилах держали створку возможностей открытой. По редким эпизодам с прошлыми очевидцами, все обычно заканчивалось символическим «презентом».

Бурохвостые жако относятся к наиболее агрессивным и крайне осторожным попугаям. По окраске оперения значительно уступая своим более эффектным австралийским или южноамериканским собратьям – по качеству воспроизводства человеческой речи, по диапазону памяти – им нет равных. По цвету радужной оболочки глаза, да и по своему комичному взъерошенному виду мой жако тянул на едва ставшего на неокрепшее крыло птенца. Из энциклопедии я узнал: эти крайне чуткие птицы гнездятся в центральных и некоторых северных районах континентальной Африки. Основной ареал их обитания – долина озера Ньяса. Ведя аскетический образ жизни, они всегда поджарые, мускулистые и очень выносливые на крыле. Летать кормиться им приходится на большие расстояния от гнездования: до пяти-семи километров. Недалеко от насиженных мест непременно должен находиться ручей или родник, словом – чистая вода. Перегорающая пища требует влаги, и жако небольшими стайками, три-пять птиц, не более, стремительно пикируют с огромной высоты вековых эвкалиптов в сторону заветного источника – остальные несут недремлющий дозор. Приобретение оказалось настолько желанным, что, решив не рисковать, я незадолго до прихода в порт выклянчил у артельщика сто граммов «кагора», якобы для особого лечебного растирания. С большим трудом, спеленав силой истошно орущую птицу, перед приходом в порт влил ему в клюв несколько капель «живительного нектара».

…По длинному коридору кормовой жилой надстройки, в сторону моей каюты, приближалась группа представителей власти – таможенные чиновники и пограничники. Они сгрудились у каюты соседа – следующая каюта моя – сердце стучало волнительно. За несколько лет работы на судах загранплавания процедура открытия границы стала обыденностью – в первый раз охватило подобное волнение. В пустой коробочке аптечки «спал» мой захмелевший «заяц». До сих пор он не подавал активных признаков жизни, но кто его знает, опыта в данной области у меня не было:

«Вдруг проснётся, зашебуршит?»

После стандартного вопроса:

– Предметы, недозволенные к провозу, имеются? – У меня, помнится, перехватило дыхание. Не глядя в глаза старшему группы, как мне показалось впоследствии, выпалил с плохо скрытым волнением:

– Н-нет! Не имеются…

Уполномоченные представители власти, к моему счастью, были отвлечены, ничего не заподозрив, удалились, даже не переступив порога каюты. С большим трудом я погасил внутреннее волнение – сердце в груди выбрасывало кровь надсадными гулкими толчками. После этого случая стало очевидным: ни разведчиком, ни контрабандистом мне быть не суждено, а так как ни то, ни другое особо не прельщало – напряжение спало. Я поспешил достать коробочку, наблюдая за попугаем. Осанка его очень напоминала строгую осанку (да простится подобное сравнение) отца школьного друга. Есть люди, у которых при двойной возможности имени прилипает одно из них. Отца друга звали Георгий, но это был как раз тот случай, когда другое, кроме Гоши, не сочеталось с ним. У попугая тот же пронзительный взгляд, тот же грациозно театральный поворот головы при прямой негнущейся спине. Именем попугая, бесспорно, стало Гоша.

Яркий свет разбудил Гошу – он с невероятной резвостью вскочил, рванул крыльями, едва не выскочив в открытый проём иллюминатора – спасла тяжелая гобеленовая штора. С большим трудом охватив его полотенцем, я поспешно сунул его назад в рундук. Предстояла сборка разобранной накануне клетки.

Очередной рейс намечался в Европу: Швеция, Гётеборг. В этот рейс, вполне легально, Гоша пересёк границу, внесённый в декларацию. Появившаяся забота и страсть окрыляли. После вахты стремглав вылетал по крутым трапам наверх, в каюту.

После традиционного приветствия потчевал Гошу лакомством. С завершением ритуала только следующим действием позволял себе спуститься в душ.

В Одессе, на великом Привозе, по словам самих одесситов: «за ваши деньги – любая прихоть». Несколько разновидностей орехов нашлись легко. Гоша предпочитал из всех прочих – грецкий и кедровый. Их твёрдую оболочку Гоша разрушал играючи, без усилия оставляя под собой неизменную грудку скорлупы. Ему нравилось потом копаться в этом хламе, кроша крупные скорлупки до состояния муки. Таким образом, Гоша закалял постепенно крепнущий клюв. А клювище у взрослых жако невероятной силы. Гоша, уже без оглядки, брал еду из рук. Наметился очевидный прогресс в общении. Я им воспринимался братом по крови. При сближении с клеткой Гоша упирался пеньками начинающих отрастать перьев в прутья клетки, выпрашивая приятной процедуры.

Слух о не совсем обычном пассажире быстро разлетелся по судну. Об этом пронюхала и судовая дворняга Булька. Нагловатая по характеру, бестия Булька вела себя со всеми вызывающе – к любимице снисходили. В первый раз при прямом контакте Булька по-хозяйски поставила лапы на клетку и недовольно фыркнула. Гоша среагировал молниеносно. За посягательство на свою вотчину, он немедленно ухватил её за самое больное – перемычку носа. По его невозмутимому виду, он это сделал больше для самоутверждения, нежели от злости. С тех пор, без дополнительного выяснения отношений, Булька уступала первенство, сторонилась близости к Гоше, а при визуальном контакте покорно поджимала хвост.

Большинство членов экипажа Гоша встречал миролюбиво – он не признавал единиц. Например, мог демонстративно отвернуться хвостом перед первым помощником капитана, сделав при этом «каку». Кстати, первого помощника не любил никто. Зашоренный политическими штампами, он делал первый рейс после окончания ВПШ. Независимым видом Гоша демонстрировал, как ему ровным счётом «начхать» на всякую иерархию. Гоша жутко «рычал», топорща перья, на дремучих с виду бородачей – такие среди экипажа имелись. Очевидно, он принимал их за безжалостных аборигенов – пожирателей своих собратьев.

Рейс мог остаться только этим и примечательным – всем же остальным похожим на десятки других пробегов на Европу, если бы не стечение ряда обстоятельств.

Отдав груз по назначению, возвращались назад в балласте. Последние мили Ла-Манша шли под всё усиливающимся юго-западным ветром – разыгралась жестокая бортовая качка. С выходом в Бискайский залив ветер усилился до штормового. Стоять на ровном месте, не держась, стало невозможным. И при следовании в грузу подобные ощущения не из приятных, в балласте – это болтанка, напоминающая по качеству попадание в шальной шторм Каспия. На Гошу стало невозможно смотреть, вначале без смеха, потом без сострадания. Этот непреклонный гордец укачался. Снизойдя до унижения, он слез на дно клетки, расставил пошире крепенькие чешуйчатые лапочки и, не понимая природы воздействия, осоловело таращился по сторонам. Шторм мог затянуться.

– Надо искать выход, – подумал я.

Включил инженерную смекалку. А решение оказалось невероятно простым, доступным даже школьнику. Основной морской прибор – гирокомпас, при качке держит линию горизонта, покоясь в спиртовом растворе на осях. Осенённый этой мыслью, я, приунывший было в раздумье, вскочил, сдвинул штору кровати и подвесил клетку – страдания Гоши скоро улетучились. Он резвенько взлез на насест, отряхнулся, похлебал водички, и впервые – меня ударил мороз по коже – отчётливо услышал свой голос:

– Проклятая качка…

Впоследствии слова посыпались из Гоши как из рога изобилия.

События следующего дня могли оказаться трагичными не только для Гоши: он мог никогда не порадовать слух тем огромным набором смешных слов и фраз, не спеть с серьёзным насупленным видом шутливых песенок, мог не порадовать окружающих редким совершенством. А случилось скорее не событие – это была грань большой катастрофы. Мог погибнуть весь экипаж в пятьдесят два человека, вместе с Гошей и судовой дворнягой Булькой.

Пресловутый план, жажда лучшего удела, заставляли продолжать технологический процесс, не делая скидку на обстоятельства. Информация о следующем направлении поступила накануне. Оставалась единственная возможность получить серию удобных для экипажа рейсов – успеть подготовить танки /грузовые ёмкости, или отсеки/ судна для перевозки «светлого» груза после предыдущего «тёмного». К примеру, получить возможность принятия дизтоплива после сырой нефти. Реального времени хватало – накладка со штормом в планы не входила.

Неосведомлённому человеку не понять сути, если упустить описание технологического процесса. Для танкерника сия информация даже не азбука – она крючки преддверия к ней. Прошу остаться сердцем в штормовом сюжете – технический экскурс прибавит вам недостающих знаний.

В одной из грузовых ёмкостей готовится моющий раствор – оттуда, через подогреватель, раствор насосом подаётся на моющие машинки, опускаемые поочерёдно в две-три «грязные» грузовые ёмкости – танки. Смысл высокой остойчивости танкера – в низкой посадке и «под завязку» залитых ёмкостях. В таком случае возможны две реальные опасности – столкновение с родственным или инородным телом либо посадка на мель. При надёжных дублирующих системах, при совершенстве навигационной аппаратуры – риск сводится к нулю. Если учесть систему подготовки персонала в повышенной зоне ответственности – риск и того меньше. При мойке образуются свободные, «гуляющие» водные поверхности, они-то и усиливают амплитуду качки. Учитывая уменьшение осадки – опасность удваивается.

Судно размотыляло до крайней степени – моментами становилось жутковато даже бывалым морякам. А они шутили, подтрунивая над штурманами:

– Извозчики, а нельзя ли выбирать дорогу ровнее?

Судоводители, словно прислушиваясь к репликам, принимали попутные решения, несколько меняя курс, снижали неприятные ощущения. Люди, страдающие морской болезнью, как правило, на флоте не задерживаются – у старых морских волков при качке лишь яростнее проявляется аппетит. Будь моя воля, в такие штормовые дни повар отмечался бы особыми заслугами. Приготовить в срок и всегда непременно вкусно, стоя на уплывающей под ногами палубе, лавируя над плескающим из котла флотским борщом, дано не всякому. Гоша при большой амплитуде крена крякал и приседал, делаясь похожим на любителя экстрима на воздушных качелях.

Сильнейший толчок заставил вздрогнуть. Первая мысль, возникающая в подобных случаях:

«Титаник» – столкновение». Перед глазами всплыла трагическая картина тонущего гиганта. В то же мгновение оглушительно заверещала сигнализация судовой тревоги.

Команда разбежалась по аварийным расписаниям. Судно ощутимо валило на левый борт. С высоты шлюпочной палубы как на ладони открывался вид на грузовую палубу. В средней части, ближе к левому борту, палуба зияла рваным проёмом, из него клубами валил чёрный дым. По предварительной версии: произошёл взрыв паров нефтепродукта в центральном и левом бортовых отсеках. Время детальному анализу придёт позже – предполагали отрыв и падение цинкового протектора. Для защиты от коррозии ими утыканы все грузовые емкости. На участке левого борта, через рваную пробоину, в разрушенный отсек хлынула забортная вода – пламя быстро сникло. Главная задача при любой морской катастрофе – борьба за живучесть. Усилиями команды удалось оперативно отсечь дальнейшее распространение воды – помогали конструктивные особенности танкера. Смежные сохранившиеся переборки пока сдерживали напор поступающей воды. Судно дало крен до тридцати градусов, но капитан грамотно держал его кормой к волне, избегая критического крена. Сложившееся положение корпуса позволяло использовать спасательные мотоботы лишь с одного борта. Были в спасательном арсенале, на случай, и спасательные плоты, но кто не назовёт подобное пустой авантюрой при волнении в шесть-семь баллов. Спустить любые плавсредства в штормовую стихию – значило бросить людей на верную гибель. Каждую вахту механики вели записи температуры забортной воды – в памяти остановилась цифра +10. Достаточно получаса, чтобы человека в воде сковала судорога.

Все замерли по местам в ожидании сигнала к действиям. Аварийная команда тщетно пыталась завести под пробоину пластырь для последующей возможности откачивать её аварийными осушительными средствами и заделать цементным ящиком. Старший матрос Бирюков, на глазах, соскользнул за борт. Некоторое время он маячил на волнах ярко-оранжевым спасательным нагрудником, быстро отдаляясь на гребнях волн. Помочь ему ничем не могли – очень скоро штормовая пучина скрыла несчастного из поля зрения.

Пластырь – огромная брезентовая заглушка, эффективна при наружной пробоине. После взрыва внутри судно получило «розочку». В эфир попутно улетел SOS.

Наступил тот трагический миг, когда ты спрашиваешь себя:

«Зачем я жил?»

Все вместе мы находились в абсолютно равных условиях, и все, отдельно взятые, находились на волоске от своей личной трагедии, самой великой трагедии на любом пике человеческой жизни.

В голове проносились обрывки лучших эпизодов жизни, под их гипнотическим воздействием всколыхнулись таинственные закоулки сознания, дремлющие до сих пор – хотелось жить. Спасение призрачно, а конец – вот он, стоит стихии наложить на крутой вал – следующий, чуть круче. Но после крутого вала, набегала серия мельче – это спасало, судно держалось на плаву.

В кризисных ситуациях происходили, происходят и будут происходить сбои в навязанном идеологией мышлении, провоцируя раздвоение личности. В войну слабые духом предавали товарищей, превращаясь в жалких слизняков. Великодушно простим им подобную слабость. Не за предательство простим, простим за сверхчувствительность – только они могли так болезненно сознавать, так тонко представлять трагическую сущность света и тьмы. Слабаки, без доли погрешности, могли сиюминутно дать настоящую цену отдельной судьбе – остро почувствовать абсолютное безразличие осуждающих сил к самобытности этой судьбы.

Прижухшая Булька понимала всё, не терлась под ногами, как обычно на учебных тревогах – она смирно сидела с поникшими ушками недалеко от лебёдки мотобота, готового к спуску, легонько поскуливая, глаза её молили:

«Вы же не забудьте меня!»

«Как мой Гоша там внизу, в каюте? Наверное, с присущей ему гордой осанкой принимает тяготы выпавшего на долю испытания, подобно стойкому капитану готовится выполнить последний долг, не помышляя о геройстве». Представил я его в кромешном ожидании, в наполовину ушедшей под воду клетке. Я едва не заплакал, бессильный чем-то помочь.

…Над головой застрекотал вертолёт, потом ещё один – они зависли над ними, предлагая поднять людей. Но ни один человек не сплоховал, не дрогнул, ни один не бросился к спасительным мусингам без команды. Судно продолжало штормовать. Сколько философских мыслей созрело в голове за те кошмарные часы противостояния, за те несколько зловещих часов перед распахнутым алтарём судьбы.

Через восемь часов подошли береговые спасательные средства – началась спасательная операция. С третьего раза удалось подвести и закрепить к борту понтоны. Появилась надежда, показалось, что и шторм спасовал и пошёл на убыль.

…В сухом доке Лиссабона наш легендарный «Варяг» на глазах обретал первоначальный облик. Многие из экипажа были отправлены домой, взамен пришли новые люди – их стало большинство. Новички с лихвой разбавили страшные будни свежим жизнерадостным тонусом, помогая оставшимся обрести покой. В душе проснулась та самая неутолимая жажда жизни – хотелось жить за двоих, за троих, спешно заполнить образовавшийся вакуум, чтобы впредь ни единая злая сила не сумела проникнуть в самое сокровенное человека – его сознание.

…В небольшом тенистом дворике гостиницы, где поселили экипаж на время ремонта, стоял крошечный киоск в форме оригинального бунгало – в нём торговали сувенирами. Национальные сувениры страны всегда богаты разнообразием красок, и перед невольными пришельцами открылись мировоззрения и древние истоки португальцев. В узеньком оконце изредка мелькали смуглые проворные ручки с перстеньком на указательном пальце. Общение с внешним миром ограничивалось дорогой в порт и назад. При отсутствии свободных возможностей знакомство с городом свелось лишь к одной дешёвенькой экскурсии. Всякий раз, проходя мимо киоска, я непременно останавливался, изучая до мелочей интересующие факты со скрупулёзностью знатока, а когда обнаруживал что-то интересное и новое – обязательно покупал. Через месяц у меня собралась приличная коллекция сувениров, открывающая достоверную, может быть, слегка художественно приукрашенную, самобытную историю Португалии в целом и Лиссабона в деталях. Подобное собирательство несколько лет являлось моим неизменным хобби. Попугаи и всё вокруг них – сравнительно недавнее, менее страстное увлечение. Свойство характера заставляло быть законченным и основательным.

– Судить об этом, плохо это или хорошо – тебе, мой дорогой внук, – едва перевёл дыхание дед и продолжал.

С самого начала пребывания здесь никому ни разу не посчастливилось увидеть лица продавца. В игрушечном окошечке, расположенном очень низко над прилавком, мелькал перстенёк с сердечком в гранатовом обрамлении.

Больше месяца, изо дня в день, я томился желанием увидеть обладателя смуглых проворных ручек.

Одна и та же песня воспринимается по ситуации неоднородно: то просто слухом, то глубоко сердцем. Внешний вид бунгало воздействовал на меня песней, то экзотически маняще, то холодно обыденно – всё зависело от живого присутствия в нём.

В тот день выпал выходной, друзья отсыпались, а я вышел побродить окрест. Дальние прогулки в одиночестве не приветствовались – разрешались они в составе группы не менее трёх человек. Сувенирный киоск красовался глухой ставенкой с трафаретом CLOSED. Медленно шагая по улочке, под шатром нависающих китайских акаций, я рассматривал за оградами, непохожую друг на друга, пёструю архитектуру строений. Прогуливаясь в одиночестве, без назойливых реплик обязательных спутников, глубже впитываешь новизну. Я решил обогнуть квартал и, оставаясь в пределах видимости своей гостиницы, через час вернуться назад. Заложив руки за спину, с неизменными чётками – они всегда помогали мне сосредоточенно анализировать, а здесь – дополнять внешнее восприятие. Получалось продуктивное времяпровождение. Уподобившись Юлию Цезарю, я успевал выполнять три дела одновременно: думать о своём, проводить экскурс в окружающую действительность и небесполезно убивать время. Дошедшая до современности классика одарённости Цезаря в моём исполнении однажды закончилась проглатыванием цельной виноградной ягоды, после чего ограничился своими, менее великими, упрощёнными возможностями. На разнообразии стилей и форм царила печать выхолощенности. Метко схваченные, выделенные на суд зрительской оценки изящества рождали в ощущениях умиротворяющий покой.

«Шестнадцать туда, пять назад – сточенная грань – середина», – отметил я в своём движении и мышлении закономерность. На периодичность шага накладывался щелчок кости, а на прогалину в связке – очередное архитектурное открытие. Пока, задумавшись, я разрушал навязчивую закономерность, углубился с тротуара в тень нависающего балкончика. Поднял голову, и в тот же миг, внезапным дождём, на меня полилась вода. От неожиданности я замешкался, а когда отскочил, моя одежда обрела плачевный вид. Вымокшие белые брюки и гипюровая рубашка прилипли к телу. Пространство открытого балкона, преломлённое в каплях влаги, расцветилось цветами радуги. Водопад прекратился – в доме звякнула стеклянная входная дверь.

В створе двери появилась знойная красавица, более смуглая, чем местные жители. Глянцевые ножки едва прикрывала откровенно коротенькая, почти балетная юбочка. Девушка остановилась на полувздохе, сложив на груди руки, как для молитвы, и смотрела на меня мокрого, не произнося ни звука. Я онемел и сам, заворожённый неожиданным видением, начисто отключившись от казуса. В голове потерялся весь небольшой арсенал испанского языка, а плохой английский официозом мог испортить вспыхнувшее во мне романтическое начало. Я подумал по-русски: