Текст книги "Не американская трагедия"

Часть 15. 35-й день осени

– Как перестать беспокоиться и начать жить? – задал себе этот вопрос сегодня, в тридцать пятый день календарной осени, в том крайнем пограничном состоянии, когда от безысходности человеческий мозг способен превратить бренное тело в любое из нештатных физиологических состояний. Так случается: однажды, в дополнение к повседневно взведённой пружине, обстоятельства замыкают тебя флажками от общедоступного мира. В этот миг начинаешь ощущать волчью сущность. Владея определённой внутренней организацией, можно предвидеть наступающую крайность, но коварный круг сужается нежданно, обманчивыми масштабами, до последнего мгновения оставляя в мечущемся сознании спасительный просвет. Остаётся надежда на свои, возможные, отличные от других свойства. Твоя исключительность держится в мыслях исподволь, на самый крайний момент, оставляя в сознании спящее благоразумие окружения.

В наступившей катастрофе последний просвет встречает туннелем чёрной дыры, готовой плюнуть в лицо сгустком несбывшихся иллюзий. Блуждающее в крайностях пограничного состояния, в путанице закономерностей, сознание отчаивается в смыкании флажков найти спасительный выход.

Встал утром бодрый, оптимистичней, чем обычно, без раздражения вчерашним, хотя юбилейная дата не всегда радует. Кто прошёл этот беспокойный рубеж, знает, как тяжело рассуждать на тему всеобъемлющей тленности. Выплывший из далёкого детства сумбур мыслей отключил на время систему реального мировосприятия. Встряхнулся, улыбнувшись по Карнеги, взял авоську, список покупок и двинулся к рынку.

Толкотня очереди вынудила к противодействию. Раскрыл список.

– Шевели винтиками, папаша. Пусть расшифрует – а ну, сле-дую-щай!

Изморосью ударило по лопаткам, замельтешило перед глазами.

– Эт-та, я готов…, – поплыли перед глазами каллиграфические строчки жены, – торт мне нужен!

– Совсем народ ополоумел. Мясной отдел здесь – «молочка» есть… Кто плохо соображает… Как там вас?!

– Да, да, и эт-то. Буженины – 150 грамм, колбаски московской – 200 грамм.

– Ну народ пошёл, сегодня какой-то кошмар на миллиграммы.

Сглотнул загустевшую слюну:

– Сыра «пошехонского» – его 180 грамма… Фарша бы ещё смешанного – с полкилограммчика.

– Вы чё, дядя, на младенца берёте?! Ускорьтесь, реальный народ ждёт.

Дохнуло в затылок, вжало чужим жаром в прилавок. Упрев от напряжения, вырвался на воздух – глотнул освежающую осеннюю порцию с запасом. Выхватил, включаясь в ритм базара, у раскрасневшейся торговки торт, и, с облегчением двинулся к выходу. В проходе получил толчок по ногам.

– Если плохо видишь, надень очки!

Извинился, хотя не знал за что. С ощущением наступившей свободы выпростался из толчеи на простор аллеи. Пошёл стороной, вдоль ряда скамеек. Всё располагало к отдыху мысли, а глаза продолжали что-то искать. И нашли над цепью горной гряды… в неопределённости застывшего сгустка облаков. Стараясь изо всех сил противиться наплывающему безразличию, ворочал тяжелеющие жернова мыслей: кидал их в крайность, проверяя состояние системы на управляемость, подобно спортивному буллиту перед ответственным виражом. Наверное, со стороны это выглядело комичным – в тот миг был далёк до осмысления своих действий. Вернулся в ощутимую реальность стихами, всплывшими из неведомых глубин.

 
И если сумеете вы зародить
В толпу искорку счастья,
Никто вам не смеет тогда говорить,
Что нету у вас к ближнему участья.
 

Они предохранительным клапаном стравили спящий в голове вулкан. Мысли застучали, как камешки в погремушке.

– Не отстанут ведь, проклятые, пока не вспомнится автор стихов. Тютчев…?

 
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора…
 

Всплакнуть бы от прямого попадания. Здесь классика налицо – там другое. Поиск, становление личности. Не женщина – точно, им не подвластен страх за ошибки. Кто же?!

Отвлечённый исследовательской задачей, поднял голову – хрустнуло в позвонках, сместило в пространстве сиротливые кроны. Как верующий молящими руками, пронзили они беспечную осеннюю прозрачность. Отжившие листья срывало набегающим сквозняком, закручивая в хороводе праздника осеннего листопада. В эту пору хочется задохнуться чистотой, без опаски переборщить, втянуть её в себя и не отдавать до поры проникновения в твою самую тонкую сущность. «Жизнь нам даётся для состязания со смертью…»

– Поймал, конечно, Бунин! Простите, Иван Алексеевич, сразу не признал.

 
В стороне от дороги, под дубом,
Под лучами палящими спит,
В зипунишке, заштопанном грубо,
Старый нищий, седой индивид.
 

Раздражение, подпитанное беспокойством, засело в центре солнечного сплетения. Глубокий вдох с резким выдохом, внедрение в себя отвлечённого образа – сейчас помогало с трудом.

– Политическая конъюнктура не предвещает обвальных перемен, зато авоська – не увесистая, но ласкает под коленом, похрустывая содержимым, что ещё надобно для тихой жизни без оглядки, – настраивал мысли на мажорный лад.

Группа стариков на скамеечке, выбранной в заслоне векового исполина, руками у подбородка решала неразрешимую задачу: как вернуться в ушедшую молодость. Неуёмная жизненная сила дерева вздыбила стройный рисунок тротуарной плитки. Мысли искромётными змейками, неуправляемым ознобом пробежали в голове:

«Пытается отвоевать утраченные возможности?! Сотрут с лица земли твой строптивый корень! На том и конец твоей беззаботной песне. Подрубят твою неуёмность. Не осилишь ты с весной свежего побега, замочкуешь обрубок, но, заражённый всеобщей задачей к обновлению, рванёшь набухающей почкой – да надорвёшься непосильной ношей. Ссохнется твоя ветвь, именно та, что зависла немой дугой над укромностью стариков…»

Задумавшись, споткнулся о нештатную неровность и побрёл дальше, обласканный под коленом авоськой, с назойливой мыслью: «Как перестать беспокоиться и начать жить?!»

Дорогу пересёк кот. Озирнулся – весь чистенький, в ошейнике гламурном – чернющий, чертяка.

Не имея глубокого суеверия, а лишь декоративное, подхваченное в окружении, сплюнул через правое плечо – мысленно, кинул взглядом по диагоналям и, с непонятной для себя осторожностью, переступил зловещее пересечение.

– Здравствуй, уважаемый! Ты всё под ноги себе глядишь, мало того, что уже нашёл?! – обозначился сосед по жилью, протягивая панибратски руку.

«Намного моложе, а руку тянет первым!» Скорежившись изнутри, как лист в огне, всё же ответил рукопожатием.

– Выглядишь не айс, заморенный какой-то. Что-то мучит?

Шестерёнками скребанула мысль: «Раздражённый тон, пустота и хамство – не первое сегодня проявление». Сосед царапнул авоську цепким взглядом:

– Мясцо потребляешь, ещё чего там?

Вибрация прошла по груди, но выдержал паузу – острота улеглась.

– Потребляю, это странно? Пропахал сорок пять лет, пока могу себе позволить! – парировал с трудно скрытым раздражением, как выбросил тяжёлое наследие.

– Хорошая пенсия?

– На больное давишь, дорогой сосед?!

Не хотелось именно с ним откровения, но «нечистые» всегда хорошие психологи. Так уж участливо вперился в глубину зрачков.

– Образование высшее – знаю. Чувствую – малый долг отдали. Комсостав из морячков хорошо получали?

– Выходит, не ценит отчизна отработанный материал.

– Не-е, я из мяса – одну рыбу ем, – ответил, не заподозрив раздражения, собеседник, – по случаю ещё винцо позволяю себе – для расширения сосудов, чтобы мозги лучше варили. Ресторан, заправка, участков…штук – сам знаешь. Без мозгов всему не дать толк. Ладно, продолжай искать, что-то ты позеленел весь. Давят годы? Несчастный… неужели и меня такое ждёт? Сдаёшь прям на глазах.

Парочка воронов встрепенулась в кроне над головой, зашлась карканьем в тональность пустому диалогу.

«Сателлиты тёмных сил, к вам у меня нет претензий. Вы – независимые от моей воли включения.

А эти – неистребимые атрибуты?!»

Она зыркнула по сторонам: в лице страсть… нескрываемо пагубная – иная тряпка, брошенная, чище покажется.

– Угомонись, ты, слышь, всё в законе. Загадка, что у меня в пакете. Культурно отдыхаем после тягот житейских. Давай – свою первой… женщинам у нас почёт. Выпили по очереди – закусили звонким засосом.

– Ты чё уставился, дядечка, любопытство не порок?! Перекладывай, сердешный, руль по другому курсу.

Пискнули за спиной тормоза. «Как вы оперативны, братцы. Всё как положено в правовом государстве – полиция, ППС».

Перемял в руках авоську, невольно придержал ход. «Неужели увезут, спрячут от свободного обзора? Видят внимание – явно мешкают».

– Всё в порядке, начальник: во-о – пакетик, хрен его знает, что в нём, правда, Оксаша? Не выражовываемся… громко, за наличием окружения строго сечём. Голову даём на гильот-тину инк-квиз-зиции: и дальше всё будет чики-чики. Кстати, знакомьтесь с Оксашей, для вас – Оксаной Преображенской. Чуете, куда ветрило дует?

– Рядом с вами дети!

– А-а… эти? Это же не дети, пардон… подсвинки. Делаем устное заявление: обложили тройным сквернословием. Дай им волю, скоро места от их свободы не останется безобидным гражданам. Ваш-ше здоровье! В горле пересохло…

– Философы-алконавты, не рисуйтесь больше в людном месте. Поступит сигнал – будем воздействовать жёстко. По…ли, да?

– Начальник, перегибаешь, мы граждане демок-крат-ти-ческой страны…

– Поднимайсь, пошли…

– Упаси, боже, начальник. Мы всё понимаем…

Велосипедист ухнул в просвет между плечом и стволом платана – кепи вихрем свернуло набок. Схватилось от неожиданности сердце. Зашуршало под ногами палой листвой. «35-й день осени. Насыпало за одну ночь».

– Дядя, ты охренел? По-твоему, я здесь в дудыля гоняю? Чтобы тебя уважали – других уважь! Ковыляй стороной, «потребсоюз» долбаный.

Подъём на этаж, домой, неожиданно разогнал сердце. Ткнул авоську куда пришлось – скорее на диванчик. Жена на кухне звякает посудой. «Фу-ты, расшалилось…» Телевизор – сам по себе в разрыв связок. Сполз с места, ударил в кнопку с досады.

– Не наслушалась гавкатни?

– Тебе всегда что-то не так. Никакого личного пространства.

– Нехорошо мне…

– Обещался на Байкал, Таиланда на этом веку уже не увижу. Стороной прошла жизнь. Последнее информационное пространство отнимает.

Рванула с нескрываемой злостью ручку – гуднуло косяком двери.

Смежил глаза. «О, счастье! Угомонилось в груди, успокоилась кипень мыслей». В раструб открытой фрамуги вгрызлось магнитофонное:

 
Зачем смеяться, когда сердцу больно,
Зачем встречаться, когда ты грустишь со мной?
 

Задребезжало стёклами:

 
Зачем играть в любовь и притворяться,
Когда ты день и ночь мечтаешь о другом?
 

Схватился, не помня себя, в распояс сбежал вниз. Огладил в круговерть кулаком ненавистный капот. Сдержал прущий из недр вулкан.

– Можно потише, уважаемый?

– Ты чё, опух? Сам ты «уважаемый». Если по ушам вот так же пройдусь, вся тырса затрухлявевшая высыплется… Отойди от техники, не погань. Мне громко в кайф, понимашь? Спать будешь ночью. Хому хошь бреши – демократия нонче, – и уже отошедшему вслед, – ушло ваше рамочное время.

 
Тут заплакала горько барышня,
Утирая глаза кулачком.
Как дойти домой в такой слякоти
В непролазную ночь босиком…
 

– Не оглядайся, давай, давай, волочи ножки по своему маршруту. А то ведь могу и бескультурно – по-другому направить…

Включил релаксацию: «Я совершенно спокоен, моё сердце работает чётко, спокойно, хорошо… Всё это сопутствующая порода – отсеется, дальше драгоценное пойдёт». И тут же себе зло усмехнулся: «И ты веришь этому?»

…Узкая улочка кружила в гору – мелькали неотчётливыми размывами цветные домики, асфальт перешёл в грунтовку. Спотыкаясь в неровностях дороги, двигался вверх. С высоты горного массива тянуло хвойным настоем. Сзади знакомый пейзаж: город под тобой – на горизонте безбрежное море, небосвод изборождён огненными полосами заката. На дальней границе холма, обозначенного желтыми пятнами осин, – дымы.

«От кого бегу? Там мой дом, моя обитель, выстраданная временем». Взгляд впереди замкнулся – дорога упёрлась в крутую насыпь. Протоптанная стёжка уводила вправо – дальше терраска. Засаднило под лопаткой, буравчиком вгрызлась навылет нелепым грузом тупая боль. Через разбросанные в беспорядке брёвна, в просвет колючек держи-дерева, головой, как тараном, вперёд.

– Шалишь, не остановишь!

За одежду что-то держало – рванул наваждение.

– И скольки можна шастать по чужим владениям? Ату его, куси!

Изрыгающая пену морда закрыла путь отхода, дохнула в лицо перегаром перебродившей мути. Глаза в глаза – два остановившихся взгляда. Два закисающих болотца глаз впритык – проседь морды до ушей.

– Свой я, пошли со мной, старик!

– Ворьё ненасытное, куси его, Джек, куси!

Язык в белесом налёте завернул в тягучую петлю клейковину слюны – остывшие зрачки виновато отвернули.

– Пошли, Джек, со мной. Там другая жизнь – там и твоё спасение! Боишься потерять последнее? Спасибо за сострадание, а мне вперёд!

Проносились мимо автомобили. Ударило в лицо россыпью расклочкованной бумаги. «Закрутило вихрем чьи-то невысказанные мысли, а может послесловия. Послание человечеству, призыв или отчёт?!»

Через ленту шоссе – вперёд. Завертелась в голове карусель лошадок – заныла пищаль сопровождения. На пружине подстилки из иголок попробовал отдышаться – в просвете сосенок, измождённых ветром, замельтешил поджелтившийся подлесок. «Где-то там тропа…!» Изогнулся червём, обезболил тупую назойливость. «Не рви, дружок, на опережение. Все никчёмное уже позади».

А оно – людское, опостылевшее, посверкивало далеко внизу зайчиками объемных витражей. Как воздушно легко идти по настилу слежавшейся хвои. Буравчик лез глубже, камнем высверливал в спине.

На границе подлеска тропа змеёй уходила к вершине. «Победа, если хватит сил – счастье, если познаешь с высотой свою истину». Низкорослый грабельник сменился тронутыми осенью, извращёнными тяжёлым существованием дубками. Валун, на котором оставил когда-то вязь цифр, лежал на прежнем месте, посеребрившись чешуйками мха. Той весной верил в торжество высокого разума, пытаясь оживить бесполезно сорванные, разбросанные на тропе жёлтые тюльпаны.

В высоких устремлениях пытался отыскать ту, неистоптанную Русь – изощрялся пройтись по ней босиком, чистой слезой её росы умыть лицо, испачканное городской неизбежностью, жаждал встретить малиновый рассвет и потерять в том очищении страх умереть в бесславии. Где тот целебный эликсир забвения, где тот пик счастья быть понятым?! Сегодня, в перекличке с прошлым, осталось желание стать шмелём – пусть даже уснувшей былинкой, имеющей надежду обрести с весной былую красу, даже одноцветным наивным мшаником – чем-нибудь, только не назад.

На залысине лесного раздела – «карагач» окостеневшего временем граба, перегородил тропу. Выпорхнувший откуда ни возьмись ветерок, вывинтил из распадка слежавшийся гумус, секанул им по глазам.

Посторонний запах примешался, а потом и вовсе заглушил бодрящий запах хвои. Дым! Сизая струя коварной змеёй потянулась из темного прищелка хребта. Природная прыть взыграла, проснулась внезапным мышечным обновлением. Оленем, почуявшим опасность, кинулся с кручи вниз без разбора. С валуна на валун, лёгкостью обновлённых ног. Продиагностировал мысленно тело – недуги пропали, подпитанные свежестью усиливающегося ветра. Всё ниже и ниже, всё быстрей и быстрей по крутому склону козьей тропой. Древесный чертополох цеплялся за одежду, оставляя прорехи, но он и рождал, усиливал устремление. Дымом разгорающегося пожара тянуло всё больше – уже столбом на средний уровень хребта. Там его размётывало порывами ветра, несло вниз, и дальше рассеивало в мглистом ореоле города.

– Эт-та, что-то инородное – послышался отчётливый вскрик из глубины расщелины, – никак кабан шалый ломится!

От неожиданности перевёл дыхание и совсем рядом, в углублении красиво нависающей скалы, увидел рукотворный навес – оттуда и поднимались клубы дыма.

– Не угадал, Киса – не инородец – гость к нам…

С дубиной наперевес на пути вырос бородач. В мгновение, поменяв мимику, он встретил ироничной улыбкой.

– Добро пожаловать, ежели, с добром.

Длинные тёмные волосы, собранные в хвост на затылке, перемежались вкраплением серебристых тонов. Аккуратно остриженная борода имела красивый оклад. Подкупающие лучики морщинок, разбежавшихся от глаз, не выражали неприязни к внезапному пришельцу.

– Поехать с женой в Париж, всё равно, что в Тулу с самоваром. Поэтому я с женой здесь, а в Париже бываю исключительно один, – внезапно ошарашил бородач, сорвавшимся на хрипотцу голосом.

«При чём здесь Париж?» – внезапно отвлёкся от вброшенной оказии.

– И я о том же, – улыбнулся бородач.

Костёр, давший повод, дымно разгорался в обрамлении ложа из камней. На корточках у закопченного котелка – молодая женщина. Волосы на её голове, в противовес волосам спутника, кучерявились огненным сполохом. Свежее лицо, улыбающееся ямочками на щеках, очаровывало открытостью. Определённо, красива – лет сорок с большим натягом. Хотелось приблизить её к спутнику, которому при его породистости – все шестьдесят. Её глаза – не ошибусь – голубые, чувственной игрой провоцировали на задушевный разговор. И я понял: от меня хотят ответа за столь сумбурное вторжение. В последних бликах заходящего солнца блюдца-глаза её молили о неведомом для них. Мягкими щупальцами взгляда, с физически ощутимой нежностью, она ласкалась в моём удивленном лице. Чувствуя внутренний порыв, она воркнула горлинкой:

– Присаживайтесь к нашему очагу.

Помнится, я засуетился, как школьник под взглядом требовательного учителя, но от предложения отказаться не смог.

– Дойти до полного убеждения вы можете только путём личного опыта и страданий, – произнес на мгновение забытый мной бородач. – К моему сожалению, я не автор этой мудрости. Это Антон Павлович – главный наш с Кисой кумир. Вам он тоже, несомненно, интересен. Нам кажется, у вас ищущие правды глаза. Я осмелюсь, Киса, сказать и от себя…

– Все правильно, Цыпа, именно так я и хотела приободрить нашего гостя. Смысл нашей жизни в борьбе за её смысл.

Они давали мне время осмотреться, продолжая великодушно философствовать, осторожно подчёркивая необязательность в полемике моей персоны.

На четырёх кольях, закреплённых в расщелинах скал, покоилась незатейливая крыша, крытая целлофаном – подобные над укрытиями незадачливых бомжей. В углублении нависающей скалы навес образовывал нишу. Два спальных мешка на подстилке из хвои создавали ощущение обитаемой норы. Женщина ворохнула прутом в костре – взыгравшее пламя изрыгнулось в небо шапкой искр.

– Киса, пусть тлеет, здесь требуется осторожность.

Мужчина подошёл к костру, деловито потрогал камни внешнего очага – действия его выглядели ритуалом. Затем в той же замедленной манере, он из пластиковой бутылки пролил водой пустившие огонь головешки.

– Закипает уж, подайте мне картошечку. Будете с нами уху из прибрежной мелочёвки есть? – обратился он ко мне с показавшейся мне благоговейностью. – Никогда не ел вкуснее ухи, чем из черноморского песчаного бычка. В послевкусии вся наша противоречивая история. Удивительная рыбёшка, вроде – сорная, – почувствовал я на себе его проницательный взгляд, – а очень и очень чувствительная к загрязнению. Мы с Кисой, – простите за интимное обращение, – тоскуем в мегаполисе о таком.

– Марья Петровна, – парировала женщина с улыбкой, – не обижусь на Машеньку.

Сидя у костра, она смешно перемещалась на корточках, уклоняясь от дыма. Назвав себя, я с ожиданием взглянул на колдовавшего над котелком мужчину – тот сосредоточился на своём.

– Возрадуюсь, – пытаясь поддержать их насмешливо-ироничный тон нежданно свалившегося на меня, как манна небесная, приятного общения, – если вы окажетесь Иваном.

– Природная мудрость, или простая житейская наблюдательность? А ведь угадали – хотелось бы больше под стать Машеньке, балканские корни чуть подкачали, – ответил он мне всё с той же ненапускной, доброжелательной улыбкой, огладив при этом свою смоляную в красивой проседи бороду.

– Я о рыбке… Помнишь, милая, мы пять лет назад в этих краях не поймали ни одной?! Бычок любит чистоту-у, – перешёл он на учительский наставительный тон. – К счастью, наметилось осветление всеобщего сознания, по бычку и видно пробуждение нашего основного долга – не «пакости природе». Безвременье дало нам хороший урок.

Умиротворённый существованием другого, чистого мира, усыплённый их миролюбием – всё преследовавшее меня до сей поры ещё утром, всё, что громоздилось во мне непосильным грузом, растекалось таявшим льдом. Прошлые лица – всё сопутствующее им, виделось мне сейчас контрастной частью постановочного сюжета. Мне хотелось обнять их в обхват и поведать им многое, что тянулось противоречием от прошлой до них жизни.

– Лучок, милочка, скоренько, – спохватился Иван, подмигивая понимающе мне, – целиком, вот так. Умница! Рыбёха на подхвате. Миски, миски, готовьте миски! Располагайтесь удобней, уважаемый, вы на пороге великого таинства. И вы правы в главном: равнодушие – это паралич души.

Я ничего такого не произносил и, наверное, удивлённо посмотрел на него.

– Это, дорогой, на вашем лице. Все мы проходили в иносказаниях ещё в классах начальной школы. Сегодня мы – матёрые бычки, занимающие в мире свою чистую нишу.

Окрестности быстро сковывала темень – я невольно вздрогнул, оглянувшись вокруг, встретился с ушедшими в глубину себя глазами Машеньки. Безучастные, увеличенные светом блекнущего костра, они были направлены в мою сторону. И мне совсем не хотелось в тот момент доискиваться истины: был ли это застывший не понятием какой-то её вопрос или то была обычная предосторожность хорошо воспитанного человека.

– Так-так, красавчики, – ворохнул Иван побелевшие в бурлящем потоке тушки рыбы. – Готовность – ноль! К столу!

Без бравады эйфории: я никогда в своей жизни так не хотел продолжения. Запах моря, сдобренный хвоей, запахом костра и ещё чем-то добрым, ощущаемым мной сейчас, жадно проглатывался моими порами. Вместе с порой непонятным мне их успокаивающим воркованием я освободился от противоречивого постулата параллельного мира, мельтешащего внизу циничными огнями; отрешился от мира, где концентрация моего сопротивления дала сегодня критический сбой. Прихлёбывая из миски уху, я ощущал на губах вкус моря и не хотел, чтобы пропал этот спасительный просвет тридцать пятого дня, со всей очевидностью, не последнего дня моей осени. Иван скребанул со дна своей миски последнюю каплю ухи, огладил бороду и, опершись на две руки, уютно потянулся. Своим удовлетворением он вовсе не отрицал продолжения.

– Кому мало – могу добавочки. Ушица без комментариев. Надо уметь находить большое счастье в малом.

– Цыпа, ты не перестаёшь меня удивлять своей иррациональностью. Помнишь, у Антона Павловича: «Даже за дверью счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастье и что после непродолжительного счастья наступает несчастье, – прервала его зарождающийся монолог Машенька.

В общении с ними мне не хотелось нарушать сложившийся паритет сил, где мне была уготована роль впитывающей губки, а их роль – насыщение позитивом за всё отвергнутое мной окружение.

Я протянул свою миску.

– Буквально, чуть-чуть…

– А мне отказано в продолжении, – тоскливо отметил Иван, – в перекличку с другой известной философией: пресыщение приводит не только, а даже… к гибели мощных империй. Мне положено рядом с Кисой, по крайней мере, ещё лет тридцать стоять нетленной глыбой.

– Не пугай хорошего человека… и мне чуть-чуть. Назавтра весь дух из ухи выветрится, а просто суп – это так банально, правда? – так непринужденно сняла она напряжение.

Уловив мои естественные безудержные, завистливо-сладострастные оттенки, Машенька заметно стушевалась. Первый раз в перекрестье наших взглядов проявилась моя доминанта. «Она, оказывается, обычная – не исключительная женщина, знающая о своей неотразимой красоте».

Я улетел далеко в своих мыслях открытием секрета их такого редкого сегодня единомыслия в семье. «По образу мышления – интеллигенты архаичной, доисторической профессорско-интеллигентской формации – динозавры современного мира, по образу жизни – старатели-поисковики ультракрайнего толка. Кто они и зачем здесь?!» – терзался я вопросом под их ненавязчивый, смахивающий на показательный диалог.

– Цыпа, нашему гостю хочется знать, кто мы и зачем здесь, – нараспев обратилась Машенька, телепатируя мои мысли, скорее ко мне.

В который раз за короткое время общения вздрогнул от их проницательности. Приятный озноб пробежал по мне при мысли о возможно скором разрешении для меня их тайны.

– Твой Цыпа не даст исчерпывающего ответа, того секрета, которого от нас ждут – тайны нет. Но Цыпа вслух вспомнит навязшее: без половинки твоего совершенства не состоялось бы полного. Хотя кто знает, является ли умение услышать и читать чужие мысли классическим совершенством. Перфекционизм, мой дорогой, – повернул он ко мне подобревшее удовлетворением лицо учителя, – в сегодняшнем мире заканчивает на больничной койке известного медицинского учреждения. Мы такие же разочарованные окружением и заблудившиеся в новом времени люди, но мы – единомышленники, и мы вместе – в этом наша сила. Ищите, мой друг, и обрящете! Мы уходим от трений окружения как минимум два раза в год – весной и осенью, когда эмоциональные раны дают обострение. Блага цивилизации уводят нас всё дальше от нашей природной сути. Мы – дети природы! Мы не должны превращаться в управляемых роботов.

– Цыпа, скажи ищущему человеку, что и в его возрасте остаётся время для познаний. Биологических разногласий нет – есть заскорузлая мещанская ментальность. Ощущения тела…, и плотские тоже, сродни качеством со съеденной нами ухой. Если я продолжу, моя роль может показаться ролью его послушной ученицы. С нами общее достояние – наши Великие учителя и наши независимые мысли. Только поэтому мы будем до конца…

Она стушевалась пафосной концовкой. По её интонации я понял: она не скажет мне больше ничего. Я встал, поклонился им без фарса этикета и за всё время общения в их кругу произнёс единственный значимый для меня постулат: «Желание служить благу – должно быть непременной потребностью души, первым условием личного счастья. Всякая злость – есть малодушие своего рода».

Мы расстались, как расстаются давние друзья, чья дружба не является чем-то модным и обыденным. Он обнял меня без прихлопов и притопов – просто тиснул скупым мужским объятием. Она догнала меня, словно спохватившись, на последнем моём повороте головы, не прикасаясь руками, дохнула в лицо труднообъяснимым, будоражащим сердце женским присутствием и поцеловала в щёку. Мы простились без посул обновления, без искромётно-фальшивых заявлений. В их последних действиях мне передалось их глубинное, не напускное тепло. Встающая луна в её прильнувшем ко мне лице высветила очередную загадку. Промелькнувшие совсем близко ямочки щёк свели на нет дремлющие в кулуарах сознания прошлые сомнения противоречивой жизни.

Я миновал гребень скалы, скрывший меня от них, а вслед услышал его сорвавшийся на дискант голос: «Ищите наш патера-ан…».

Словно на крыльях, меня вынесло из глухого прищелка хребта, через автостраду, мимо вильнувшего хвостом Джека – назад, в старое окружение – в свой дом. Я без двойственности улыбнулся жене, с виноватым видом ждущей за накрытым столом. Я вернулся назад, туда, где всё не так просто, где сознания видятся чудовищной бездной пустоты. Всё не ново, но в голове поселилась задача: в какое из мгновений этого тридцать пятого дня осени из сердца улетело беспокойство и зародилось неотвратное желание жить?