Текст книги "Не американская трагедия"

…За прошедшие годы солёный океанский простор из реальности перешёл в область предания. Пережитое тем же сердцем, той же душой – телом, что сегодня снизошло до мелкой хозяйственной суеты, превратилось в саднящую тоску, где даже соль морской воды – зудящее в ссадинах и порезах прошлое напоминание. Невозможно предвидеть будущие негативы сегодняшних обстоятельств. Мы порой принимаем решения в противовес внутреннему содержанию, увлечённые яркими событиями, опираясь на сиюминутную логику. Но тайники памяти и всё твоё кровное, органичное рано или поздно исправят преобладание субъективного и противоречивого, вернётся оно – твоё, ставшее частью монолита, такой же неотъемлемостью, как голова и руки.

Могло ли сознание остаться равнодушным к возможной разгадке событий далёкой поры? Да, могло, но там, где рассудок не в ладах с сердцем. Без прошлого нет места будущему. Интерес к судьбе потерянных друзей просыпается у каждого и в обычной, рутинной среде обитания. Какой же интерес может разбудить однажды осенью горячо бьющееся чувствительное сердце в среде обитания контрастно противоположной?

Здесь – тихий листопад под выцветшим пологом бабьего лета, там – вечно искрящаяся вода сказочной лагуны под диктатом неумолимого светила.

В лучах ещё припекающего сентябрьского солнца, за столом, полным дарами лета, готовилось к отдыху сокровенное, далёкое от праздника изобилия, чтобы заснуть, а проснуться весной и вновь засветить противоречивыми постоянствами.

Не успевший вызреть, поздний отпрыск могучего бука, отобранный у леса, начинающего терять былые краски, – прекрасный смычок для тихой увертюры неоконченной истории.

Лёха – мот и разгильдяй, искренний друг и соратник, вросший в разбалансированный организм, так варварски вырванный из его единого целого, не мог оставить опустошенным сознание. Лёха был, Лёха есть, Леха фантом моего эго.

…Волнорез канадского порта Сент-Джонс мощным бетонным крылом противостоял стихии Северной Атлантики, образовывая, вопреки напору циклона, тихую гавань для десятков плавающих средств. В непогоду здесь ютилось всё, что имело отношение к воде. Мачты всех калибров и назначений: от парусников, отдавшихся на время шторма воле бухты, до мачт солидных балкеров, выполняющих размеренные рейсы в самые отдалённые точки мира, застыли у стенок причалов на неопределённое время, зависящее от везения и спущенной сверху воли.

Третий день штормовой ветер перекидывал через волнорез устрашающие водяные валы. Неземными монстрами на фоне лёгких офисных сооружений не один наш теплоход громоздился в готовности выскочить через створы бухты в свою родную стихию. Узкий излом бухты при ураганном ветре создавал сложность свободного маневра, поэтому команды портовых буксиров ждали малейшей передышки непогоды, когда можно будет, наконец, вытолкать опорожнённые металлические глыбы на откуп своих единоличных возможностей.

Вынужденное бездействие выгнало пройтись по причалу. Дорога под солёным дождем привела меня к соседу по причалу – русскому по национальности, капитану либерийского балкера-близнеца. С ним и отправились в администрацию порта, с высокой башни которой открывался чудесный вид далеко за пределы волнореза. Вспомнились любимые страсти Айвазовского, боготворил которого за достоверные краски, за понятную страсть, за понимание красоты дикой, необузданной стихии. Отсюда, с высоты пределов недосягаемости, определялся красивый старт волны. Она собиралась в бездумный кулак, грозно обрушиваясь в бетонную преграду волнореза. За первой волной – череда поменьше. С завидной, тупой настойчивостью «водное чудовище» собирало свежие силы и, с пущей яростью, обрушивалось раз за разом на монолит укрытия, испытывая на прочность рукотворную преграду. Отсюда, с высоты птичьего полёта ощущался особенный алчный аппетит океанской утробы.

Сведения метеосводки удручали, и мы, в состоянии тихой грусти по затягивающейся эпопее обоих рейсов, уныло взирали на водный противоречивый мир. Несколько дней назад тишайшая океанская гладь ничем не предвещала такой силы урагана. Далеко впереди, в солёной дымке волн, маячили силуэты тех, кому досталась на сегодня штормовая доля. И все же, любая, пусть не своя твердь, для земного существа всегда лучше, пусть родной, но грозной стихии. Мой путь, предстоящим последним рейсом, завершал серию контракта, после чего можно вернуться на родину – окунуться в лоно родной природы. Мысленно тело давно купалось в прозрачном воздухе осеннего леса, шепчущей листвой доверяющего сокровенное своей вотчины. И летящая в воздухе паутина, и косяки перелётных птиц – всё грустное, земное, создавало прочный задел выдержки на чужбине.

Капитан – его звали Владимир, читал мои мысли:

– Эх, в эту пору бы с лукошком, полным грибов, приятно притомлённым, не спеша вернуться на уютную дачку. Ничто так не дополняет колорит осени, как ядрёная ветка рябины в лукошке сверху. Я в это время года стараюсь быть в России. Второй год обстоятельства сильнее моего желания – в третьей декаде осени будет поздновато, да и юбилей не из оптимистичных: шестьдесят пять ахнет в ноябре.

Я посмотрел на него внимательно и позавидовал подтянутым формам, однако лицо одутловатостью и испещрённостью морщинами напоминало коралловую губку. В красивых, мужественных чертах застыли уставшие глаза. Лицо не являло образец здоровья – я бы дал Владимиру все семьдесят пять.

– Тело – плохой ориентир, мой оценщик, – парировал капитан мой взгляд, – душа погрызена. Скорее всего, и тебе, – обратил он внимание на мой не спортивный вид, – нелегко пришлось в наше время дураков-политиков. Кто из них пострадал за угнетение передового активного послевоенного поколения, превратив в раннезрелые червивые плоды с перспективой раннего опадания. Осталась последняя страсть – осенний лес, там я свой со всеми изъянами.

Я показал ему просветлевший в этот период горизонт – он же отвёл его руку, жестом вытянул свою, приглашая кивком к выходу.

– Я хорошо знаком с этим регионом. Рулю на канадской линии не первый год – карусель на неделю, попомнишь мои слова. Приглашаю к себе на борт. Тоска зелёная: малайцы, индусы, два поляка, старпом – испанец. Пообщаться по-русски не с кем, одни писаки-доносчики. Если бы по существу. Не стесняясь, индус – 2-й помощник, пишет донесение на «мастера», представляешь? Вышел к бассейну не в установленного образца тапочках. Один Интернет, хотя и виртуально, как-то поддерживает на плаву. Пообщаешься – как помусолишь пальцем в постели с девицей.

Своё положение я не назвал бы лучшим: из двадцати четырёх членов экипажа – пять русскоговорящих. Трое из них отщепенцы из Литвы, двое других – ярые западенцы из Чопа. Где больше двух, общение по закону на английском. Как ответить на традиционное утреннее «сквозь зубы»:

– Хау а ю?

Разве что пустым «о кей»?

Я и сам был искренне рад дарованной возможности поговорить нормально без рамок, по-русски.

Моя каюта, старшего механика, не отличалась вычурностями – у Владимира атмосфера купалась в роскоши. Как оказалось, и она недостаточна для тонкой русской души.

– Удивлён видухой? – похлопал он меня дружески по плечу. – На этой посудине занимались мы высокоприбыльными поставками – много знали. Нет, нет, всё в рамках закона…, правда, натерпелись. Эта прядь, – он тронул посеребрённый сединой, неукротимый мальчишечий вихор, – в одну памятную ночь заблудилась в цвете.

Хозяин хорошо платил сверху, быт всем облагородил, на коротком плече разрешил жен брать. Со временем острее ощущаешь: оболочка – пустое. Дома никогда не пью – жаль времени, а здесь, – он из стройной батареи бутылочных экспонатов выудил беленький идеал, – такой благодарный смысл.

– Гарантирую: настоящая – «Русская водка», не халтурная палёная – столичного розлива. С огурчиками тоже без проблем – самые, что ни есть, «мерзавчики», особой закваски.

Шум непогоды растворился за глухими задрайками иллюминаторов. Незаметно мы улетели далеко за пределы своего обиталища. Выпилось много, не мешая насыщению клеток мозга разбросом и содержательностью тем. Прочехвостили политиков-дураков, самих себя туда же, за пресловутую русскую терпимость, а остановились на будоражащих душу родных просторах. Учтивый стюард-индус менял изысканные блюда – кажется, третья бутылка «белой» столичного розлива незаметно провалилась в тартарары. Мне не хотелось уходить, но долгое отсутствие, без оговорок, могло вызвать недовольство моего капитана-ирландца, и я засобирался.

– Грешным делом, веду дневник, – не очень стройно вывел я вязь фразы, – изображу в нём нашу встречу, к несчастью, много грозовых красок. Образ твой, Володя, подходящий в иносказании, вроде символа нашей любимой России. Прости, если не узнаешь себя в художественном вымысле, – расчувствовался я напоследок.

– Стоп, стоп, дружище, – он пошатнулся в сторону стола, небрежно выбросил ненужное на пол и торжественно вручил мне толстую коленкоровую тетрадь, – на, пользуйся мной без чужого оперения, – от первого курса мореходки до нынешнего времени. Мой дневник, так – немного рассуждений, а в основном события. Осилишь – вернёшь… когда-нибудь. Какой из меня-деляги писатель?

Расставаясь, мы обнялись содержательней, чем из соображений алкогольной солидарности. Чувства размякли – это верно: наши мысли экспресс-методом прикоснулись к самому родному – русскому обиходу, мы стали больше, чем собутыльники – мы расстались, как братья. Нездоровый цвет лица Володи в начале встречи – при прощании не вызывал внутренних вопросов – нынешний пунцовый цвет напомнил мне заходящее солнце.

…Прошедшая осень в России оставила мне несколько незабываемых дней. В один из них с кузовком, полным отменных белых грибов, в перехлёст с пунцовой веточкой рябины, возвращался к месту своего отдыха в глубинке Рязанской о бласти. Валерия Ниловна, в прошлом сельская учительница, обихаживала меня. Она много суетилась: испекла невероятных рогаликов, пирожков со всякой всячиной. В семьдесят пять у неё оставалась молодая сноровка и завидная шустрость мышления. Из трёх возможных помещений, она предоставила мне самое светлое и уютное. Вид открывался на Среднерусскую низменность: балки с перелесками, в подсветке светло-сиреневого небосвода, одухотворяли. Ни канадское раздолье, ни безбрежные воды океанов не сотворили желаемого чуда – вдохновение не приходило до сей поры. Только здесь, в окружении природы, в приятной истоме натруженных суставов, пробудилась жажда самовыражения. «Унылая пора» в русской деревеньке встрепенула до состояния дерзновенного поиска, яркие проблески памяти зажглись пожаром засыпающих осинок. Из походной сумки вытащилась коленкоровая тетрадь. Я давно предвосхищал этот момент, не смея начать, пока не появится достаточное рвение. Похоже, черёд наступил. Пейзаж за окном никак не вязался с тем, другим, что давал жизнь тетради.

В чём сила русской души? Конечно, в базовых апологетах и, конечно же, в умении заряжаться щемящим сердце родным духом.

Я погрузился в чтение.

Сухие записи фактов пребывания в знакомых точках Мирового океана пролетел глазами.

…25 августа. Миновали мыс Диксон. Следуем в караване судов за ледоколом «Арктика» в порт Мурманск. Ледокол вгрызся в ледовое поле. Нарушили покой паре белых медведей.

18 ноября. Вошли в атмосферу влажного скандинавского климата. Впереди Английский канал. Следуем в Роттердам – дальше на Чёрное море.

20 ноября. Беспричинная ли волна ревности захлестнула меня?! Хочу и стремлюсь увидеть в ней чистую понимающую душу. Хочу, но не выходит. Мешают сложившиеся за годы общения факты, рисующие её как личность с мелкой изворотливой душонкой. Не тот я человек, который сумеет порвать, имея в основе приятные воспоминания. Знаю, каким мучительным станет существование, если одна-единственная мыслишка сомнения останется буравить мозг…

Я вспомнил из рассказа-покаяния Владимира его русскую драму в страстях с разводом. Во время встречи в Канаде он состоял во втором браке с японкой. Мыслишка эта, чувствовалось, у него оставалась.

«У моей «экзотики» есть всё: картинная внешность, покорность – нет родственной души». Многого я тогда не понял, но не хотел тревожить досужестью в деталях. Сейчас, в пору тихого увядания природы, я был не готов вытащить на божий свет еще одну драму. Перелистал тетрадь дальше. Эта запись начиналась красной пометкой: «Сомалийский индивид». Именно так начиналась солидная глава рукописи. Мелькнувшее имя «Лёха» заинтриговало.

…Дрожащими руками я закрыл дневник. Глаза смотрели в окно на милый сердцу пейзаж, но не видели его. Я слышал о хитросплетении судеб – иногда делал вид, редко, в зависимости от мастерства рассказчика, верил в существование невероятного. Передо мной, в записях случайного знакомого, открылась судьба дорогого человека. Однокурсник, коллега по работе, спасший меня – этого уже немало – Леха был настоящим другом. Он был готов пожертвовать за меня жизнью. В моте и разгильдяе Лёхе жил Альтруист.

Из сухих фактов дневниковых записей Владимира, иногда прямой речи собеседников в них, некоторых умозаключений удалось открыть экстремальные виражи судьбы, едва ли не с момента неожиданного исчезновения Лёхи в африканском предместье Фош-ду-Кунене. Политическая мясорубка не могла не взять в обиход эксцентрика-Лёху: вялое течение – не его стихия, захлебнуться – так в бурной реке, сгореть – так пылающим костром. Словесные принципы он отчётливо воплотил в жизнь. За бесстрашие, за самобытность, за силу воли, за бескомпромиссный вызов времени низкий ему поклон. Я мысленно пожелал пережить всем то, что должен пережить каждый после обретения потерянного друга. Отныне и навсегда – Лёха живее всех живых.

В далёкий день расставания Леха покусился на самое святое в клане африканского вождя – дочь. Он дал согласие на участие в завоевании Унки. Восклицание «Ункулункулу – доступная, как звезда», стало вызовом претендента на полноправное обладание. Можно догадаться о доступности звёзд, но Лёха – мот и разгильдяй, бросил вызов. Ему противостояли самые достойные, физически сильные и ловкие соплеменники Унки. Я реально оценивал, как абсурдно выглядело для Унки возвращение из лона цивилизации в родной, но дикий племенной уклад. Познав сладость вкушённого плода, трудно вернуться к пережевыванию копры его носителя. Думалось, Лёха пришёлся Унке по душе, став для неё лучом света в тёмном царстве. Сговор я не допускал. Это мы, русские, ассимилированные за века противоборств и недальновидных политик, можем прогнуться под чужим влиянием. Африканские племена строго чтили установки предков. Состязание выбиралось вождём, и исполнение оставалось фактом безусловным. Лёгкую подтасовку выбора вида испытания в пользу достоинств и преимуществ Лёхи я допускал. Хотелось верить в супермена Лёху с копьём наперевес. Сухой, искромётный, временами задумчивый, головастый Лёха накачал мышцы? Стоило гадать над победой, – вероятно, вождь избрал нечто интеллектуальное, близкое ему. Победа Лёхи должна была стать очевидной без сомнения. Десять лет победивший Лёха жил с Ункой на отдалённых границах племени. В выделенные ему владения он внёс блага цивилизации. Унка тяготела в культуре к европейским акцентам. Арендованные суда добывали продукцию океана, давшую солидный доход. Позже Лёха стал сам вождём влиятельного племени. Не будь Лёха Лёхой, если бы слепо остался пожинать плоды своего бытового творчества. О возможных деталях дневник сведений не донёс. Я представил его отпрысков – ушастых, головастых, чёрненьких Лёх – настоящего не брал загар. До невероятности белокожий, он привлёк внимание Владимира среди соплеменников. Этим да славянским происхождением он заслужил у него рубрику «Сомалийский индивид».

20 декабря. В пределах видимости о. Лемба на траверзе мыса Танга.

В Сомали, куда следует судно, локальные вспышки междоусобных клановых конфликтов. По рекомендации управляющей компании, имея грузополучателя в п. Момбаса, приняли курс, отклонившись от судоходных маршрутов на 50 миль мористее. На борту по документам запасные части к машинам сельхозназначения. Учитывая отклонение, приход в порт назначения к 10:00 местного времени. На удалении 12 часов хода, минуя мелкие осколки Сейшельской гряды, слева по курсу появились два быстроходных катера без знаков опознания. Двигаясь со скоростью 18 узлов параллельным курсом, катера имели преимущество в скорости и маневре на порядок. Один из катеров резко пошел на сближение до нескольких ярдов. Предупреждённый о возможных в этих широтах пиратах, прибавил ход до 20 узлов – по рубке прошлась очередь крупнокалиберного пулемёта. Осколками стекла травмировало глаз вахтенному рулевому матросу. С другого катера ударил миномёт – фонтан взрыва пришёлся прямо по курсу в нескольких ярдах, следом по рубке стреканул зажигательными пулемёт. Пули с шипением прожгли металл рубки, загорелась краска. Начался пожар. Помещение рубки наполнилось едким дымом. Подручными средствами пожаротушения огонь с трудом погасили. Запросил руководство компании. Рекомендовано двигаться с использованием маневрирования. В ответ на выполнение устрашающего маневра в борт ударила мина. Во избежание жертв и, нанесения ущерба мореходным качествам судна, отдал команду сбросить ход. На борт по стремянкам поднялись восемь чернокожих боевиков: у двоих наперевес станковые пулемёты, у остальных – «калаши» и арсенал ручных гранат на поясе. Весь экипаж – всего двадцать пять человек, кроме меня и радиста, задраили в шкиперской. На диком английском мне объяснили: мы заложники. Предложили связаться с руководством. В обмен на жизнь и свободу потребовали выкуп за судно миллион долларов США. При затяжке переговоров пригрозили затоплением. При первом отказе подчиниться разорвали рубашку, при втором – ударили рукояткой ножа в затылок. Берег молчал, приближались сумерки. С выключенными ходовыми огнями дрейфовали в открытый океан…

Читая сухие факты событий, я чувствовал, как лицо моё горело – я находился там, вместе с ними.

…Среди ночи растолкали. Показали точку на карте, куда стать на якорь. Четверых под надзором выпустили: механика с мотористом, боцмана и рулевого матроса. С горечью вспомнил прошлое время, когда ходили одной спаянной командой. Мораль изменилась – никто не хотел стать героем посмертно. Прошли часы безрезультатных переговоров. Меня ежечасно заставляли выходить на связь для переговоров. Компания платить не спешила. Пришла ночь. Точка стоянки постоянно менялась. Я падал с ног, ушибленная голова раскалывалась. На диванчике в «штурманской» разрешили прикорнуть. Провалился ненадолго. Проснулся от того, что кто-то тронул плечо.

– Наш, русский – ошибаюсь?!

От неожиданности вскочил. В изголовье, в компании трёх чёрных, вооружённых до зубов боевиков, стоял улыбающийся худощавый белый мужик в камуфляжной рубашке и брюках под Фиделя, с жидкой миссионерской бородёнкой, совсем не боевого вида.

– Ваши угнетатели, связанные внизу, сидят. Капитанишь с малайцами? Эти жидкие – не вояки. Поднимай, товарищ, экипаж и в путь-дорожку. Моя гвардия с вами до Момбасы.

От неожиданности продрала нервическая дрожь. С большим трудом спросил:

– Кому мы обязаны нашим спасением?

– Раньше Лёхой звали, точнее, Лёхой Кузей. Поговорим на месте – заждались нас в порту…

Меня, удовлетворённого концовкой, сморил сон. Разбудило солнце. Нежные лучи ластились на лице в полуоткрытый проём шалаша. Деда рядом не было. Высунувшись, увидел его стоящим лицом к солнцу с распростёртыми руками.

– Медитируешь, дед, – крикнул ему севшим после сна голосом. – Во сне бился с африканскими боевиками.

– Нельзя тебе, как всякому ребёнку, страсти перед сном рассказывать – ты кричал. Айда к родничку ночные недоразумения смыть. Закатывай штанишки и по росе босичком – обильная сегодня. Облака белесые и «восточный» сник – дождь минул нас стороной.

Спустились к родничку. Колдобинка в две пригоршни дышала двумя ключиками.

– Осторожно, не замути – вот стаканчик, полей мне.

Позже, расположившись в тени разлапистого дубка, я, помнится, попросил о продолжении истории, тронувшей меня.

– Давай не тревожить зверьё дымом – обойдемся без горячего? – словно не услышал меня дед.

Он с удовлетворением изучал моё лицо. Вижу, что тронуло. Вопрос: насколько глубоко? Не назовёшь ни одного иностранца, на судьбу которого выпало бы столь много житейских казусов, кроме, может быть, путешественников, любителей экстрима. Нам же, русским, почитай каждому, сопутствует трагическое течение. Трудно мы живём. Обидно за родную Державу!

– Накачал ты меня, дед, допингом – долго не прийти в штатное состояние.