Текст книги "Владелец кинотеатра"

12.

Let’s all get up and dance to a song, that was a hit before your mother was born…

Эту песню «Битлз» Оля выбрала, она повторяла ее снова и снова…

В темноте.

Вернее, она прокручивала эту песенку в памяти так, как ее исполняли сами «Битлз», слышала хорошо знакомую музыку. Но вот сосредоточиться на песне, отвлечься от всего другого не удавалось. Оля не была уверена, что это именно то, чего хотел Кремин.

Как только она закрыла глаза, ее слуха достигло нарастающее гудение справа. И чернота с правой стороны уступала место разрастающейся красной пелене. Так бывает, если на лицо человека с закрытыми глазами направить яркий луч света. Оля представляла, как раскручиваются до предельных оборотов зеркальные многогранники и призмы на осях, как наливается желтым свечением и ослепительно сверкает кристалл в центре.

Though she was born a long long time ago…

Пустота, существовавшая где-то на периферии сознания Оли (возможно, те комнаты, где раньше прятался паук ) вдруг начала быстро-быстро заполняться. Это были прямые, растущие белесые нити, пересекающие области пустоты во всех направлениях, потом цифры – сотни тысяч и миллионы объемных, мягких, пульсирующих цифр, вспыхивающих тревожными сигналами. И они гасли тысячами, как будто снизу их затопляла тяжелая волна морского прилива.

Эта волна принесла с собой боль. Первые уколы, как от электрических импульсов по всему телу, были только лишь неприятными и не предвещали того урагана, болевого тайфуна, который застиг Олю мгновения спустя.

Your mother should know,

YOUR MOTHER SHOULD KNOW.

Музыка уже не была слышна за пронзительным воем, сделавшим бы честь атаке эскадрильи пикирующих бомбардировщиков. Оля проваливалась куда-то, как в скоростном лифте – нет, как в свободно падающем лифте. Она ждала удара в конце падения с ужасом и надеждой… С надеждой на то, что удар освободит ее от боли, терзавшей каждую ее клеточку, каждое нервное окончание.

Но удара не последовало, лифт замедлил падение. Навалилась перегрузка, эта тяжесть выдавливала боль. С высоты Оля неясно увидела летнюю равнину, пыльную проселочную дорогу. Открытый пароконный экипаж мчался по ней, вздымая пылевые шлейфы. Олю притягивало к этому экипажу, высота и расстояние уменьшились. Там были двое… Того человека, что сидел справа, Оля не очень хорошо рассмотрела. Но слева…

Слева сидел Борис.

Оля вскрикнула и открыла глаза. Она тут же снова зажмурилась от нестерпимого блеска желтого кристалла… Видение уже исчезло. Не было ничего, кроме багровой, меркнущей завесы.

– Все, уже все, – прозвучал в пустоте далекий, утешающий голос Кремина. – Можете открыть глаза, уже все…

Свечение кристалла больше не ослепляло ее. Гудение стихало, зеркала и призмы вращались медленнее. Хрустальный шар покачивался вверх и вниз, как на пружине. Голубых искр в нем стало заметно меньше.

Не пытаясь встать (боль еще не покинула ее совсем), Оля посмотрела на Кремина.

– Что это было?

– Вы установили контакт, – ответил он.

13.

Боль уходила; оставалось легкое электрическое покалывание в кончиках пальцев. Непроизвольным жестом Оля поправила волосы.

– Я видела Бориса…

– Я знаю.

– Знаете?

– Да, хотя сам я не мог видеть его. Но эксперимент удался, я был прав… Это паук.

– Да что с ним такое, с этим пауком?!

– Он был внедрен извне в ваше сознание, – сказал Кремин, протягивая Оле бокал, где на дне плескался коньяк, – и внедрен вашим врагом.

– Каким врагом?!

– Все, что мне известно – это женщина, и очень могущественная.

– Женщина из Прошлого?

– Да.

– И это она… Затянула Бориса?

– Нет, не думаю. Это сделал дилетант, слабо знакомый с магией. Много грязи – ошибок, приблизительности, непроизводительного расхода энергии. Вполне вероятно, без ее участия не обошлось, но лишь косвенного.

Оля проглотила коньяк и встала. Ее повело в сторону – вряд ли от этого маленького глотка. Кремин поддержал ее. Она едва не плакала.

– Но почему, почему? Почему это случилось с нами, кому помешали Борис Багрянцев и Оля Ракитина? Почему нас преследуют?

– Не знаю, Оля.

– Не знаете, – повторила она замороженным голосом. – А может быть, знаете? Это вы во всем виноваты! Вы и ваш треклятый кинотеатр!

Она упала на стул, закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Успокойтесь, Оля… – Кремин погладил ее по плечу. – Вы ошибаетесь.

– Да? – она всхлипнула, подняла к нему заплаканные глаза. – Тогда почему вы не спешите к нему, на помощь?

– Я уже говорил вам. Это не в моих силах.

– К чему тогда был ваш эксперимент?

– Видите ли, – Кремин подвинул стул и сел напротив Оли, – внедрение паука, манипуляции сознанием – это все очень сложно… Чрезвычайно сложно, глубоко. И полностью избавить человека от последствий такого вторжения – задача почти невыполнимая… Во всяком случае, ваша Раевская с ней не справилась.

– Не справилась? – пролепетала Оля в ужасе. – Значит, паук… Он все еще во мне?!

– Паука больше нет. Но есть другое… Вы не та, что прежде.

– Что это значит?

– У вас есть часть ее силы… Часть силы вашего врага. Право, не берусь даже гадать, насколько значительна эта часть… Но вы можете научиться ее использовать.

Глаза девушки широко распахнулись.

– Чтобы отправиться туда, к Борису?

– Вы можете попытаться…

– Научите меня!

– Увы, – молвил Кремин печально. – Как я научу вас? Это ваша сила, а не моя. Вы должны найти ключ в себе самой. Это нелегко. Но если вы отважитесь на попытку, я постараюсь помочь вам.

– Помогите, – решительно сказала Оля.

– Подумайте хорошенько… У вас очень мало шансов. В магии ничто не бывает тем же самым, ничто не повторяется. И каждый раз вам придется…

– Пусть так.

Кремин взглянул в ее глаза… И кивнул.

– Идемте.

– Куда?

– Переодеваться. Судя по тому, что я обнаружил в ходе эксперимента… Да, это последние годы девятнадцатого века. Не появитесь же вы там в джинсах… Гм… Если, конечно, вам вообще суждено там появиться, а тем более вернуться назад.

– Вы меня запугиваете?

– Я начинаю вам помогать.

14.

Кремин и Оля вышли из кабинета в коридор. Владелец кинотеатра достал из кармана связку ключей и отпер одну из дверей. За дверью было темно; нашарив выключатель, Кремин зажег свет.

– Уау, – выдохнула Оля.

Длинная и широкая комната была полна одежды. Мужские и женские платья всех времен и народов размещались на вешалках-плечиках вдоль длинных, как в магазине, алюминиевых трубок-перекладин, висели на портновских манекенах и в застекленных шкафах. Здесь были венецианские камзолы эпохи Возрождения, немецкие плащи-бранденбурги, какие носили при ком-то из Людовиков, юбки с кринолинами, платья со шлейфами и турнюрами, пелерины с отложными воротниками, куртки-спенсеры, рединготы, фраки, смокинги и жилеты, простые кожаные и полотняные куртки. На полках вдоль стен располагались головные уборы – бургундские чепцы, береты со страусовыми перьями, треуголки, шляпы из флорентийской соломы, канотье, отделанные цветными лентами. Не менее богатым был и выбор обуви, от фламандских деревянных башмаков до мушкетерских сапог и ботфорт со шпорами. Были и какие-то странные одеяния из мерцающих тканей – ничего подобного Оля не видела никогда.

– Вот это музей! – воскликнула она, озираясь. – Глаза разбегаются. Зачем вам все это?

– Скажем так, – сдержанно улыбнулся Кремин, – иногда я тоже снимаю фильмы…

Он провел Олю в дальний конец комнаты и открыл шкаф.

– Посмотрим, что тут у нас есть подходящего…

– Надеюсь, вы не нарядите меня в кринолин?

– Помилуйте, кринолины тогда уже не носили… По-моему, вам отлично подойдет вот эта длинная прямая юбка, к ней черные английские туфельки… Так… Наденьте эту блузку и короткий открытый жакет. Все вместе составит неплохой ансамбль…

– А моя стрижка?

– Ничего, по тогдашней моде допустимо… Вот зеркало. Переодевайтесь, а я подожду вас у двери.

Он скрылся среди бесчисленных платьев, а Оля принялась переодеваться. Она не сразу справилась со всеми непривычными застежками и тесемками, но то, что она увидела в зеркале, неожиданно понравилось ей. Она с улыбкой поклонилась своему отражению.

– Добрый день, сударыня. Не изволите ли чашечку какао Ван-Гоутен?

Сложив свою одежду на полке шкафа, она пробралась к выходу. Кремин оглядел ее с головы до ног очень придирчиво.

– Вам идет, – одобрил он. – А как вы чувствуете себя в одежде девятнадцатого века?

– Превосходно. Я будто бы родилась в ней.

– У вас получится, – задумчиво произнес Кремин.

– О… Но разве вы больше ничего не дадите мне?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, там… Документы какие-нибудь, деньги… Мало ли что…

– Денег тех времен у меня нет. Паспорт для вас можно было бы подобрать, но время дорого…

– Выходит, вы меня отправляете ни с чем?

– Я вас не отправляю. По мере сил я помогаю вам, но результат попытки зависит только от вас самой.

– Это я уже поняла.

– Вы должны не только понять, вы должны полностью поверить в это. У вас еще остаются сомнения, вы еще допускаете, что я играю с вами. И пока такие сомнения остаются, ничего не выйдет.

– Их не останется, Константин Дмитриевич.

– Тогда надежда есть. Пойдемте…

– Куда теперь?

– В зрительный зал.

15.

В полутьме зрительного зала Кремин усадил Олю в первый ряд.

– Сейчас я пойду в аппаратную, – сказал он, – покажу вам одну очень старую пленку.

– А мне что делать?

– Смотреть…

Оля ничего на это не ответила, а Кремин ничего не добавил. Его шаги гулко отдавались в пустом зале. Где-то наверху хлопнула дверь, послышался громкий металлический щелчок, потом какой-то лязг.

Застрекотал проектор, белый луч упал на экран. Замельтешили царапины на ленте, черные иксы, пересекающие экран крест-накрест, замелькали цифры. Затем появилось черно-белое изображение. Оно было смазанным, не в фокусе, и слегка двоилось.

Оля увидела большой дом, построенный на холме. Его правое крыло почти примыкало к лесу, за левым скорее угадывались, чем были видны, долина и река. К дому вела дорога, обсаженная высокими деревьями. Два экипажа стояли невдалеке от парадного подъезда – пролетка и закрытая карета. Ровно ничего зловещего не было в этой мирной картине, но Оля вдруг ощутила прилив нарастающей тревоги. Она невольно вспомнила начало «Падения дома Эшеров» любимого ею Эдгара По.

«Весь этот день – тусклый, темный, беззвучный осенний день – я ехал верхом по необычайно пустынной местности, над которой низко нависли свинцовые тучи, и наконец, когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Эшера. Не знаю почему, но при первом взгляде на нее невыносимая тоска проникла мне в душу…»

Экранный день был не тусклым, а по всей видимости, солнечным, и дом на холме вовсе не выглядел «унылой усадьбой»… Но именно эти слова удивительно точно отражали состояние Оли. Что-то там происходит, в этом доме или рядом с ним. Что-то очень плохое.

Камера поворачивалась, давая плавную панораму. Из-за склеек изображение перемещалось порой скачками, и это почему-то производило на Олю особенно удручающее впечатление. Как будто выхватывали куски из Времени, нарушая его ровный ход…

Кремин – лжец, подумала она. Он не сказал ни слова правды, ни единого слова – ни тогда, когда они были здесь с Борисом, ни теперь. Все это – лишь его игра. Он жонглирует людьми, как мячиками в цирке… Но нет, он не жонглер, скорее – иллюзионист. Ап – и кролик выпрыгивает из цилиндра, ап – и кролик исчез. Пропал навсегда.

Он использует и ее, и Бориса. В каких целях? Да разве так важно, в каких целях… Важно то, что он лжет. Он навязал игру, и выиграть у него нельзя, потому что только он знает правила и меняет их, когда захочет.

Оля оглянулась на светящееся окошко аппаратной. Видит ли ее Кремин? О чем он думает сейчас? Может быть, закричать, рвануться к нему наверх, сломать его ужасный проектор, источающий яд его отравленных кинолент… Да хоть выложить ему все начистоту!

Но что, собственно, выложить? Она представила лицо Кремина, представила, как он разочарованно-печально качает головой. «Мне жаль, девушка… Я сделал для вас все, что мог. Не моя вина, что вы не сумели».

Дом на экране отдалялся. Еще немного – и он пропадет из вида за лесом, за поворотом дороги… Если раньше не оборвется лента.

Пора.

Оля встала и поднялась на низкий деревянный помост перед экраном по маленькой лесенке сбоку. Она ожидала, что на экран упадет ее тень… Но тени не было, была только бледная черно-белая дорога перед ней, и был стрекот проектора в тишине.

Не оглядываясь больше, Оля шагнула вперед, на эту дорогу. Потом она сделала еще несколько шагов, как-то неясно сознавая, что должна была наткнуться на полотно экрана и не наткнулась…

В черно-белом, абсолютно безмолвном мире (теперь она не слышала, как работает проектор) она шла по дороге, существующей только на старой пленке.

Это был очень странный мир, лишенный не только цвета и звука, но и малейшего движения. Деревья стояли, словно сделанные из застывшего гипса. Ни одно легчайшее дуновение ветерка не трогало их мертвую искусственную листву. Такой же искусственной, мертвенно-гипсовой выглядела и придорожная трава. Серо-белые полевые цветы ничем не пахли. Запах тоже был под запретом в этом бесцветном полумире. Оля находилась будто бы и не внутри киноленты даже, а внутри старого фотоснимка, каким-то образом приобретшего объем.

Остановившись, она обернулась. Дорога за ее спиной вела к далеким холмам у горизонта. Оля разглядела там и небольшие строения, что-то похожее на железнодорожную станцию. На сером небе, среди неподвижных облаков вырисовывался белый круг – солнце фотографического полумира.

Если я в Прошлом, подумала Оля с непонятным ей самой безразличием, то это Прошлое мертво. Кремин ошибся. Вот оно – Прошлое. Бледный отпечаток, бездвижная обесцвеченная тень.

Она почувствовала слабость, огромную усталость. Ей нужно было сесть, и близ дороги она заметила круглый валун. Вот на нем можно посидеть немного… Но когда Оля подошла к валуну, она испугалась. Прикоснуться к чему-то в этой стране теней…

Носком туфельки она потрогала валун. Ничего не случилось; и камень был как камень – твердый, каким ему и полагается быть. Оля наклонилась, чтобы естественным, почти неосознанным движением смахнуть ладонью пыль с валуна… И застыла, насторожилась.

Она услышала звук. Она не взялась бы определить, что это был за звук и откуда он донесся, но она что-то услышала! Или… Это была лишь ее реакция на терзающее слуховые нервы совершенное безмолвие?

Но звук повторился, и теперь она поняла – паровозный гудок! А следом за ним она услышала и перестук вагонных колес по рельсам. Очень далеко, но вполне отчетливо…

Там, у горизонта, к станции возле холмов приближался поезд, черный дым клубился над паровозной трубой. Паровоз и вагоны – крохотные продолговатые коробочки, выкрашенные в зеленый цвет.

ЗВУК, ЦВЕТ И ДВИЖЕНИЕ!

Оля смотрела на поезд, как зачарованная, как ребенок смотрит на вожделенную игрушку в магазинной витрине. И пока она смотрела, мир менялся вокруг нее.

От горизонта поднималась полуденная синева, будто купол неба заливали снизу вверх ярко-голубой краской. Засверкало золотом солнце, зашумели под ветром зазеленевшие кроны деревьев. Над полевыми цветами, наполнявшими воздух свежими ароматами, жужжали пчелы, вились бабочки. Птицы щебетали над лугом, где-то вдали дробно разносился топот лошадиных копыт. На глазах Оли мир обретал ритм, плоть и жизнь.

Так ей виделось; но она понимала, что это не более чем ошибка перспективы. Не мир менялся – это она, Оля, входила в него, пересекала незримую и неощутимую границу Времени. Это она подключала одно ощущение за другим, становясь частью живого Прошлого.

На мгновение ей стало жутко от мысли, что она могла застрять навсегда в черно-белом беззвучии… Но Кремин оказался прав – у нее получилось, она прошла! Она здесь, в этом мире, где поезд тянется за смешным паровозом с высокой дымящей трубой… И дом на холме – он близко, за тем лесом, за поворотом дороги.

Нужно идти туда. Потому что откуда бы ни взялась пленка, которую показал ей Кремин, эта пленка связана с его экспериментом. Вы установили контакт, сказал он. И еще: вы должны найти ключ в себе самой.

16.

Раздетый до пояса, Борис Багрянцев сидел на жестком стуле, привязанный кожаными ремнями. Перед собой он видел деревянный крест из толстых досок, врытый в земляной пол сарая и наклонно прислоненный к стене. Из обоих концов перекладины, а также из центра креста торчали длинные гвозди, вбитые с обратной стороны досок, их острия угрожающе нацелились на Бориса. В сарае было довольно светло, несмотря на полузакрытые ворота и грязные окна. Борис мог бы хорошо рассмотреть ветхие экипажи со снятыми колесами у дальней стены, рассохшиеся бочки, запыленные хомуты и оглобли в паутине, скамьи, верстаки и какие-то неизвестные ему хозяйственные приспособления. Мог бы, но… Он смотрел только на крест.

Возле креста стоял граф Ланге, в расслабленной позе, положив правую руку на перекладину. В дороге Борис пытался объясниться со своим похитителем, но револьвер – вещь серьезная, и любая попытка заговорить немедленно и успешно пресекалась. Сейчас револьвер лежал на верстаке, но это не имело значения – Борис не мог даже пошевелиться.

– Ты узнаешь этот крест, Кордин? – спросил Ланге. – Нет, это не тот самый крест. Я сделал другой, но он точно такой же, на каком умер мой брат. Он приготовлен для тебя.

– Выслушайте, ваше сиятельство, – Багрянцев старался говорить спокойно. – Вы ошибаетесь, принимая меня за Кордина. И там, в Нимандштайне, все ошибались. Должно быть, я здорово похож на этого Кордина, но я другой человек. Меня зовут Борис Багрянцев…

Ланге коротко рассмеялся.

– Я предвидел, – ответил он, – я был уверен, что примерно так ты и станешь выкручиваться. Конечно, ты уже давно как-то узнал или тебя предупредили о том, что мне все известно. И ты попытался скрыться в Будущем, ты сменил имя… Но я нашел тебя и там. Я видел тебя там раньше и не понимал, как это может быть… Только после твоего бегства я все понял. Я не знаю, как ты это устроил, какова была роль того серого страшилища и откуда оно взялось, да мне это и неинтересно. Я вернул тебя сюда. Разумеется, ты станешь меня убеждать в том, что я ошибся! Ведь это твоя единственная лазейка. Только этой лазейки нет, Кордин…

– Нет так нет, – устало сказал Борис. – Раз вам все понятно… Мне вот в ваших словах не понятно ничего, кроме того разве, что вы собираетесь меня убить. Так убейте, и покончим с этим. Чего вы ждете?

– Не спеши, – усмехнувшись, произнес Ланге. – Сначала ты ответишь на мой вопрос…

– Зачем же мне отвечать, если я все равно умру?

– Есть разница, как умереть. Быстро и легко или медленно и мучительно… В первом случае ты будешь распят на кресте уже мертвым, во втором – еще живым… Как мой брат. Это существенная разница, Кордин. Выбирай…

– А вам известна существенная разница между вашим и моим временем, граф?

– Ты называешь «своим временем» Будущее? Оставь это… Впрочем, любопытно. Какова же разница?

– В мое время смертная казнь в России отменена, в ваше – нет. Вы так стремитесь попасть на виселицу за убийство?

С ироничной улыбкой Ланге достал из кармана сложенную полоску бумаги, развернул ее и поднес к глазам Бориса.

«В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне».

– Что это? – спросил Борис в недоумении.

– Твоя предсмертная записка. Орхидеи для Гондлевской, помнишь?

– Ребусы, ребусы, – вздохнул Борис. – Ладно, мне ясно. Это вам нужно для инсценировки моего самоубийства. Только устроить это будет нелегко! Все видели, как мы вместе уехали из Нимандштайна…

– Я благодарен за столь трогательную заботу о моей судьбе, Кордин, но пусть тебя это не беспокоит. Я все продумал весьма тщательно, у меня хватает объяснений для полиции.

Борис попытался пожать плечами, но не смог сделать этого из-за натянутых кожаных ремней.

– Задавайте ваш вопрос.

– Где книга?

– Какая книга?

– Прекрати эти детские игры, Кордин! Я думал, ты уже понял, что тебе это не поможет.

– Я понял. И все же, о какой книге вы говорите?

– Вот об этой!

Перед глазами Бориса появилась еще одна записка, написанная другим почерком.

«Свет истины в зеркале. Меня убила не книга, меня испепелил беспощадный свет истины. Вот книга; уходя, я мог бы бросить ее в огонь, но я не сделал этого. Мир принадлежит тем, у кого хватит мужества смотреть в ужасное зеркало магистериума. Мои глаза сожжены».

– Я говорю о книге, – продолжал Ланге, убирая записку в карман, – которую ты передал моему брату, чтобы довести его до самоубийства, что тебе, к несчастью, и удалось… Но и к твоему несчастью, Кордин! Так где она?

– Это была предсмертная записка вашего брата?

– Тебе это известно!

– Но там сказано «вот книга». Значит, он ее оставил. Как же она могла оказаться у меня?

– Хватит, Кордин! Ты забрал ее. У меня есть свидетель. Мне нужна эта книга. Я хочу сделать то, чего не сделал мой брат – сжечь ее! Я не знаю, почему он этого не сделал. Он прочел ее – и очевидно, нашел в ней что-то, что не позволило ему… Но я ее читать не намерен! Книга не будет больше убивать, никого и нигде. Ты отдашь ее мне, Кордин.

– Если бы не мое положение, – сказал Борис, – я нашел бы все это даже забавным… Сначала Монк требует у меня какую-то книгу, о которой я ни сном ни духом, теперь вы…

– Кто такой Монк?

– Так… Один тип из Серебряного Братства. Не слышали?

– Нет. Но если за книгой охотится еще кто-то, явно не для того, чтобы сжечь… Эта книга опасна, она несет смерть. И я получу ее.

– Не от меня.

– У тебя нет выбора – кроме того, что я предложил тебе. И он не очень широк.

– Насчет выбора не знаю, но книги у меня точно нет.

– Кордин!

– У МЕНЯ НЕТ КНИГИ!

Покачивая головой, Ланге смотрел на Бориса сверху вниз, и даже некоторое сочувствие читалось в его взгляде.

– Я не понимаю тебя, Кордин. Ты идешь на мучительную смерть, только чтобы не отдать книгу. Какой же еще кары ты боишься? Что было обещано тебе – там, по ту сторону?

– Я атеист, граф. Я не верю в ту сторону – во всяком случае, не так, как это принято понимать. Просто у меня действительно нет и никогда не было этой книги. И я ничего не знаю о ней.

Подойдя к верстаку, Ланге взял нож с остро отточенным лезвием.

– Мне придется начать.

– Полученные мной раны, – быстро заявил Борис, – неминуемо наведут полицию на подозрения.

– Едва ли. Я не врач, но я очень постараюсь, чтобы все выглядело так, как мне нужно. И это будет очень, очень больно, Кордин. Хотел бы, чтобы ты передумал. Боль может заставить тебя. Но если нет… Значит, нет. Вот твой крест, и пришло время платить по твоим векселям.

С ножом в руке Ланге склонился над Борисом.