Текст книги "Владелец кинотеатра"

22.

Сеанс в синематографе «Олимпия» начинался поздно вечером. Шел фильм под названием «Мосты Парижа». Огромные афиши возвещали о «грандиозной постановке», «колоссальных затратах» и «роскошных, богатейших туалетах последних парижских мод», а также об участии «стремительно восходящей в Европе звезды», некоей госпожи Чернавинской. Все было так, как представлял Борис, когда они с Олей пришли в Dream Theater на фильм «Все грехи мира». Были кареты и коляски у подъезда, залитые желтым электрическим светом фонарей, и пела на эстраде в фойе певица в атласном платье… Но не романс, как воображалось тогда Борису, а что-то расслабленно-декадентское. «А мир потихоньку вращался, не ведая нашей судьбы…» Такие слова были в ее песне с изломанной, болезненной мелодией.

Билеты продавались не из окошка, а за деревянным барьером в кассе. Там сидел внушительный персонаж, напоминавший почтенного швейцара в солидной гостинице. Если он и удивился тому, что прекрасно одетый молодой барин покупает для себя и своей дамы места в дешевом первом ряду, да еще с краю, то вида не подал. Он любезно предложил Борису сдать саквояж в специальное отделение гардероба, но когда тот отказался, не стал настаивать.

Зал постепенно заполнялся нарядной публикой, но в первый ряд сели только Оля и Борис. Во втором ряду также никого не было. Разве это не странно, думалось Борису, что заняты сплошь дорогие места, а публики попроще совсем нет? И если уж на то пошло, это была не единственная странность. Что-то еще было… Какое-то неясное воспоминание или ощущение, затаившееся в памяти и не спешившее проявиться… Но очень важное.

– Не так что-то с этим кинотеатром, – шепнул Борис Оле, когда медленно, секторами, начали гасить свет.

– Ты о чем?

– Сам не знаю. Пытаюсь вспомнить что-то и не могу.

– Оставь это… Просто будь со мной.

– Я с тобой.

– Мысленно будь со мной… Как можно теснее. Отвлекись от всего другого, не позволяй ничему увести тебя.

Борис сосредоточенно кивнул. Раздвинулся занавес. На белом квадрате экрана замелькали первые кадры фильма.

Показывали городские кварталы, долженствующие изображать Париж – но с первого взгляда было ясно, что фильм снимался не в столице Франции и даже не в Санкт-Петербурге, а где-то в российской провинции. О достоверности и не особенно заботились, разве что украсили фасады домов вывесками на французском языке. Интерьеры, в которых разворачивалось действие немой мелодрамы, также смотрелись слабовато для обещанной грандиозной постановки с колоссальными затратами. Под ленивое бренчание тапера на усталом фортепьяно какая-то пышно разодетая дама (видимо, госпожа Чернавинская) заламывала руки и металась по комнатам с профессионально-трагическим выражением лица.

Борис мало смотрел на экран, он больше смотрел на Олю. Она же не отрывала от экрана глаз… Камерные эпизоды фильма периодически перемежались кадрами фальшивого Парижа. По бледным улицам скользили, как тени, кареты, коляски и пролетки.

Внезапно Борис едва не вскрикнул. Там, на экране… Обгоняя неторопливые экипажи, промчался автомобиль. И не какой-нибудь «Даймлер-Бенц» девятнадцатого века… Он промелькнул как молния, но он был! Там был автомобиль из далекого будущего этой эпохи карет!

Пока Борис все же спрашивал и переспрашивал себя, не померещилось ли ему, на экране появились и другие автомобили – «Лады» и «Нивы», «Фольксвагены» и «Форды». Они были цветными и как будто даже объемными, они заполняли улицу, вытесняя безмолвные тени минувшего. Шум двигателей заглушал унылые жалобы фортепьяно. Изменились и люди на экране. Теперь там шли юные меломаны в наушниках плееров, девушки в джинсах, говорящие на ходу по мобильным телефонам, катались на скейтбордах школьники, прохаживались у дверей банка невозмутимые охранники. Панорама раздавалась вглубь и в стороны, все заливали краски и звуки Будущего.

Борис оглянулся. Лица зрителей синематографа «Олимпия» выражали лишь те эмоции, какие и должна была вызывать мелодрама «Мосты Парижа».

– Идем, – сказала Оля.

Она взяла Бориса за руку. Вдвоем они поднялись на подмостки перед экраном, но не оказались еще в своей реальности. Это по-прежнему был только фильм, хотя и совсем другой. Борис остановился в растерянности.

– Идем, – повторила Оля.

Они сделали несколько шагов. За секунду до того, как экран преградил бы им путь, Борис ощутил нарастающую волну тепла… Потом яркая белая вспышка на мгновение ослепила его.

Еще шаг. Они не поворачивались, не меняли направления движения, но теперь они не входили в экран, а выходили из него на те же подмостки.

Пошатнувшись, теряя равновесие от головокружения, Борис крепче стиснул руку Оли и бросил взгляд назад. Ничего; никаких фильмов, никаких городов. Борис и Оля стояли рядом, в темноте и тишине.

Часть четвертая
Острие меча

1.

Зрение постепенно приспосабливалось. Вскоре обнаружилось, что темнота здесь была все же не полной; ее рассеивал тусклый свет запыленных лампочек, свисавших с потолка на длинных шнурах.

Да, это был зал кинотеатра «Олимпия»… Dream Theater, если угодно. Борис и Оля узнавали и не узнавали его.

Экрана вообще не было. Бурая краска на деревянной стене, где ему полагалось быть, почти вся отстала и облупилась; кое-где зияли черные провалы. Кресла в зале были сняты и в беспорядке свалены у стены, и кресел этих было заметно меньше, чем могло бы хватить на все ряды. На полу громоздились какие-то серые мешки и разбитые ящики. Одна из дверей в зал, полуоткрытая, держалась на нижней петле, вторая отсутствовала. Жалкие останки гипсовых украшений бельэтажа усиливали впечатление полнейшего запустения.

– Что это? – пробормотал Борис, озираясь вокруг. – Где мы?

– В «Олимпии», где же еще, – сказала Оля.

– Да, но… Мы в нашем времени? Мы вернулись?

– Да, мы вернулись.

– А… Что же случилось с кинотеатром?

– Откуда я знаю! Слушай, Борис… Добраться бы до дома!

– Интересно, как? На автобусе – в наших маскарадных костюмах? Да у нас и денег нет на автобус, я уж не говорю о том, что мы даже не знаем, день сейчас или ночь!

– Возьмем такси или частника. Заедем ко мне, у меня дома есть чем расплатиться. Я переоденусь, и потом – к тебе…

– Да, но таксист…

– А какая ему разница, если платят?

На это нечего было возразить. Спотыкаясь о разбросанный там и тут разнообразный хлам, они выбрались в фойе, выглядевшее едва ли лучше зала. Лучи заходящего солнца (вечер!) проникали сквозь пыльные стекла, некоторые из окон были разбиты.

– Подожди, – сказал Борис и направился туда, где была дверь, ведущая к лестнице на второй этаж.

– Куда ты? – окликнула его Оля.

– Я хочу посмотреть.

– Нет там никакого Кремина.

– И все-таки я посмотрю.

Он потянул за ручку, но дверь не открылась. Тогда он дернул сильнее. Дверное полотно отвалилось и шлепнулось на пол, чуть не задев плечо вовремя отскочившего Бориса и подняв тучу пыли.

Винтовая лестница лежала в развалинах, наверх вело что-то вроде небрежно сколоченного дощатого трапа. Борис махнул рукой. Оля права – нечего здесь делать.

Парадную дверь, не то запертую, не то заклиненную, открыть не удалось. На улицу им пришлось выбираться через разбитое окно. Дверь кассы была загорожена железными бочками с ошметьями засохшего цемента.

Им повезло – уже вторая машина, красные «Жигули», затормозила у кромки тротуара. Водитель молча оглядел с ног до головы сначала Олю, затем Бориса.

– Артисты, что ли? – осведомился он, впрочем, без особого любопытства.

– Артисты, точно, – ухватился Борис за удачное объяснение. – Самодеятельные. В нашем маленьком клубе и переодеться толком негде, вот, выкручиваемся…

– Куда ехать-то?

Оля назвала свой адрес. Водитель кивнул.

– Садитесь… Вашу… Сумку можете в багажник положить.

Борис покосился на саквояж.

– Нет. Это я лучше при себе оставлю. Там хрупкий реквизит.

– Как знаете, – равнодушно сказал водитель.

По дороге они договорились о том, что Оля поднимется к себе, переоденется, заплатит, а потом водитель отвезет их к дому Бориса.

Выйдя из машины, Оля направилась к подъезду, но вдруг остановилась. Борис тоже вышел, захлопнув за собой дверцу.

– Что случилось?

– А… Как же я попаду внутрь? Ключей ведь нет. Все осталось там, у Кремина.

– Ох, черт… А у тебя нет привычки оставлять запасные ключи у соседей?

– Нет, к сожалению. Правда, есть слесарь дядя Петя, он за бутылку хоть форт Нокс откроет. Но дома ли он сейчас?

– Проверь.

– И у тебя та же проблема. Когда я пришла, твоя дверь была открыта. Но когда я уходила, я ее захлопнула!

– Вот дела… Путешествовать по временам и споткнуться о самые обыкновенные ключи! Пожалуй, придется дяде Пете прокатиться с нами. Как ты думаешь, он согласится?

– В цене сойдемся, куда он денется… Только бы он был дома! Да сейчас ему вроде бы и негде больше быть… Или дома, или у соседа пьет.

Оля нырнула в подъезд, а Борис остался объясняться с водителем по поводу непредвиденной задержки. Тот не возражал. Набавите, сказал он, так хоть до утра могу ждать.

Через полчаса Оля вернулась, одетая в джинсовый костюм, в сопровождении помятой полупьяной личности с небольшим потертым чемоданчиком. Наверное, Оля и дяде Пете рассказала о самодеятельности. Но скорее всего, тому было глубоко наплевать, кто как одет, если впереди маячили вожделенные бутылки.

– Петр Иванович – маг и волшебник, – представила Оля своего спутника. – Открыл замок в два счета и не повредил ни капельки! Я взяла дома запасные ключи…

Польщенный Петр Иванович лишь буркнул что-то. Вскоре все трое стояли у подъезда дома Бориса, провожая взглядами отъезжающую машину.

– Мне почему-то страшно, – признался Борис.

Оля посмотрела на него.

– Страшно войти в собственную квартиру?

– Там все начиналось…

Они поднялись по лестнице. Петр Иванович принялся было осматривать замок, но тут же выяснилось, что его искусство не пригодится.

Замок снова был открыт.

2.

Расплатившись с Петром Ивановичем как за сделанную работу (не его вина, что работы не нашлось) Оля и Борис вошли в прихожую.

Оля сразу взглянула на дверной косяк. Там не было процарапанной надписи «NIEMAND», семи букв, так испугавших ее тогда. Не было заметно и свежей краски, как если бы надпись недавно зашпаклевали и закрасили. Нет, этой надписи словно никогда и не существовало.

В кабинете Бориса тоже произошли изменения – вернее, он выглядел так, будто изменений не происходило. На стенах висели постеры с портретами Элтона Джона, Кэта Стивенса и Гровера Вашингтона, а не санкт-петербургские олеографии. Оля открыла шкаф. Ни сюртука, ни цилиндра, ни жилета с золотой цепочкой, ни трости. Ничего, относящегося к девятнадцатому веку.

Борис принялся переодеваться, с каким-то яростным наслаждением, точно совершая ритуал и обрывая окончательно нити, привязывавшие его к миру Нимандштайна и Александра Ланге. Но и он, и Оля знали, что нити не оборваны…

Потом Борис открыл саквояж, достал оттуда ларец с драгоценностями и поставил на полку возле музыкального центра. Оля осторожно прикоснулась к резной крышке ларца.

– Не могу поверить, – сказала она тихо. – Если бы не это, мне было бы проще думать, что мы просто-напросто смотрели кино… Что с тобой?

Ее вопрос относился к странному выражению на лице Бориса, который вдруг замер посреди комнаты. Он хлопнул себя ладонью по лбу.

– Кино, – повторил он. – Кино… Ну, конечно!

Бросившись к книжным полкам, он выхватил толстый энциклопедический словарь и торопливо перелистал его.

– Вот, нашел! – воскликнул он. – Братья Люмьеры, изобретатели кинематографа… Так, родились-учились, это пропускаем… Ага, вот. Первый в мире киносеанс состоялся в Париже двадцать восьмого декабря тысяча восемьсот девяносто пятого года…

– Какого года?

– Тысяча восемьсот девяносто пятого.

– А мы с тобой…

– Мы с тобой как раз и вернулись из тысяча восемьсот девяносто пятого года. Летом того года ни в России, ни где-либо еще не было и не могло быть никаких кинотеатров. Их тогда еще не придумали!

Оля взяла книгу из рук Бориса и сама прочла коротенькую статью, будто опасалась, что он ошибся.

– Борис… В каком же Прошлом мы побывали?

В ответ он только криво улыбнулся. Оля подняла трубку телефона и набрала номер – она звонила своему старому учителю.

– Виктор Геннадьевич, здравствуйте… Это Оля Ракитина.

– Здравствуй, Оля… Как ты, у тебя все в порядке? У тебя такой голос…

Она чуть отставила трубку от уха, давая возможность и Борису все слышать.

– Спасибо, у меня все хорошо… Виктор Геннадьевич, вы простите, у меня мало времени сейчас… Я хочу вас спросить. Помните, я к вам приходила, и мы беседовали о старом кинотеатре «Олимпия»?

– Да, помню, конечно…

– Переименованном в Dream Theater. И о его владельце, Кремине.

Последовала очень продолжительная пауза… Оля даже подумала, что прервалась связь.

– Виктор Геннадьевич, вы здесь?

– Да, я здесь. Но, Оля… Мы разговаривали о старых зданиях нашего города, и об «Олимпии» в том числе… Но владельца этого кинотеатра звали не Кремин, «Олимпия» принадлежала Павлу Ольхину. И насколько мне известно, никогда не называлась Dream Theater.

– А… Да. Похоже, я что-то перепутала.

– Оля, – голос учителя звучал встревоженно, – с тобой действительно ничего не случилось?

– Да нет, Виктор Геннадьевич! Честное слово, все хорошо. Я перепутала, это я разговаривала с другим человеком и о другом кинотеатре. А в последнее время так замоталась, столько суеты… Но скажите, Виктор Геннадьевич, что там сейчас, в здании «Олимпии»?

– Собственно, ничего… Какой-то полузаброшенный склад или что-то в этом роде. А почему…

– Ведь там давно уже не показывали кино, правда?

– Давненько. Оля, почему тебя это интересует?

– Так… Поспорила с приятелем…

– Оля!

– Простите, Виктор Геннадьевич, я сейчас не могу говорить. Когда-нибудь я вам все расскажу. Прошу вас, не волнуйтесь. Все в порядке.

Она быстро положила трубку.

– Вот так, – сказала она. – Мало того, что мы побывали в невесть каком Прошлом, но что произошло с нашим временем? Кинотеатра под названием Dream Theater никогда не было… Во всяком случае, «Олимпия» так никогда не называлась.

– Гм… Ты говорила мне о картах Тонгра…

– Да, их показывал мне Кремин.

– Которого не существует?

– Ты думаешь, мы могли промахнуться? Попасть не в наше время, а на… Другую карту?

– А кто его знает! Это же ты сказала, что мы вернулись, а не я.

– Я была уверена… А теперь – нет. И что нам делать?

– Не знаю… У нас есть книга. Или я полный дурак, или ответы связаны с ней…

Борис умолк и внимательно осмотрелся.

– Ты точно помнишь, что захлопнула дверь, когда уходила?

– Конечно, захлопнула.

– Тогда здесь был кто-то после тебя. И вот, я смотрю… Ты ничего здесь не передвигала?

– Нет, зачем?

– По-моему тумбочка немного сдвинута. И стулья не так стояли…

– Но послушай, Борис…

– Что?

– Если мы не в нашем времени, то это и не твоя квартира.

– Черт! А чья же она тогда?

– Того Бориса Багрянцева, который живет здесь.

– Очень мило, – усмехнулся Борис. – Не хватало мне драки с самим собой из-за пресловутого квартирного вопроса… От этого бреда и спятить недолго. Но пожалуй, как говаривал Владимир Ильич, мы пойдем другим путем…

– Какой Владимир Ильич?

– Ленин, если он существовал в этом времени.

В ящике стола Борис разыскал визитную карточку и набрал телефонный номер.

– Кому ты звонишь? – спросила Оля, пока он слушал длинные гудки.

– Монку… – как и она прежде, он слегка повернул трубку, чтобы было слышно и ей. – Алло, Альберт Игнатьевич?

– Здравствуйте, Борис. Очень хорошо, что вы позвонили…

– Правда? Не спешите. Знаете, так получилось, Альберт Игнатьевич, что меня некоторое время не было дома. А когда я вернулся – ба, что я вижу! Дверь вскрыта, в квартире следы обыска. Довольно аккуратного, надо признать. Но я их заметил.

– Вас обокрали? Сочувствую.

– Да нет, как будто ничего не пропало. Думаю, потому, что единственного предмета, который у меня намеревались украсть, так и не нашли. Ведь это были ваши люди, и они искали книгу?

Монк виновато вздохнул.

– Мне остается только принести вам извинения, – произнес он.

– Разве я не объяснил вам, что…

– Обстоятельства изменились, Борис.

– Вот как?

– Есть основания полагать, что книга теперь у вас.

– Основания? Это хорошо… Но скажите лучше, чего мне теперь ждать? Похищения? Пули в затылок?

Монк вздохнул снова.

– Борис, вы совершенно напрасно считаете нас какими-то гангстерами. Поверьте, инцидент в вашей квартире – мера непродуманная…

– К тому же безрезультатная, – ехидно добавил Борис.

– Я ничего не знал об этом, а когда узнал…

– Ладно, ладно. Ваши извинения я принял. И дальше что?

– Вернемся к моему предложению. Оно остается в силе.

– В силе, да… Но… Я должен все взвесить.

– В ваших интересах не только согласиться, но и согласиться как можно быстрее.

– Почему?

– Потому что события могут выйти из-под контроля.

– Из-под вашего контроля?

– Борис, десять миллионов долларов – весомый довод.

– Весомый. Но не в одних деньгах дело.

– Почему же не в деньгах? Обладание книгой ничего вам не дает, и более того, представляет для вас угрозу. А избавившись от книги, вы обретаете и деньги, и безопасность. Разве нужны еще дополнительные аргументы?

– Может быть… Нам нужно встретиться и поговорить.

– Назначайте время и место.

– Не сейчас… Я вам перезвоню.

– Хорошо, но не медлите, Борис.

– Альберт Игнатьевич, я хочу, чтобы вы крепко запомнили. Если вы получите книгу, то лишь из моих рук и по моей доброй воле.

– Я думал, мы это обсудили.

– Да. И передайте своим Джеймсам Бондам, если они вздумают снова навестить мою квартиру…

– Борис, как же мне еще…

– Передайте им, что книги здесь все равно нет, но пусть хоть дверь за собой запирают. До свидания.

Борис бросил трубку.

– Ты действительно думаешь продать ему книгу? – спросила Оля.

– Продать? Да что бы я стал делать с его миллионами? Нашла тоже Фрэнка Каупервуда… В нашей стране владеть такими деньжищами куда опаснее, чем любой книгой, хоть и самой колдовской. Но мне очень хочется во всем разобраться. Знаешь, может ведь и так получиться, что отдать книгу Монку – и в самом деле наилучший выход.

– Ты ему веришь?

– В чем?

– В том, что они оставят тебя в покое, пока ты сам…

– Ну… Скорее да, чем нет. Что им мешало подстеречь нас у подъезда, когда мы приехали?

– Да, но они забрались в квартиру!

– Это было раньше. И он сам признался. А зачем бы ему признаваться, если бы…

– Он еще сказал, что нужно спешить.

– Сказал… Но если я не посплю сейчас хотя бы несколько часов, спешить будет уже некому и некуда. Давай спать, Оля… До утра мы все равно ничего не сделаем.

– А утром?

– А утро вечера мудренее…

3.

Несмотря на предельную усталость, ни Борису, ни Оле не удалось выспаться. Обоих преследовали кошмары, оба беспокойно метались в постели, терзая простыни. Рано утром оба уже были на ногах. Борис заваривал крепчайший чай, Оля сооружала нехитрый завтрак из найденных в холодильнике припасов.

– Ты что-нибудь придумал? – она поморщилась, отхлебнув термоядерного чая без сахара.

– Да. Мы едем к Верстовскому.

– К Верстовскому?

–Я рассказывал тебе о нем в поезде.

– А, твой дальний родственник… Выживший из ума старикан?

Борис кивнул. Да, он рассказывал ей… Но не все. Он умолчал о том, что произошло в подвале дома Верстовского.

– Он что-то знает… Правда, сначала он это отрицал, но потом проговорился. Я не стал тогда на него нажимать, потому что… Ну, не стал, и все. А теперь нажму.

– Но он же сумасшедший.

– Возможно, не более сумасшедший, чем мы с тобой.

– Ладно… Едем к нему, если больше некуда. А книга?

– Возьмем ее с собой.

– Ты не боишься возить ее с собой? Ее могут попытаться отобрать. Не Монк, так еще кто-нибудь.

– Я как раз боюсь ее где-нибудь оставить… Вот тогда могут прийти и забрать. Нет, с книгой я не расстанусь.

Вернувшись из кухни в кабинет, Борис извлек книгу из саквояжа и огляделся, ища, во что бы ее завернуть. На глаза ему попался старый номер «Санди Таймс», выпрошенный когда-то у приятеля из-за статьи о «свингующем Лондоне шестидесятых». Борис завернул книгу в газету и положил в полиэтиленовый пакет с ковбоем Мальборо.

– Вот так, – сказал он.

Машина Бориса стояла в маленьком закутке двора, где он обычно ее и оставлял. Похоже было, ее не пытались взламывать или проделали это очень деликатно. Бензина хватало; Борис вставил ключ зажигания в замок, и мотор послушно заурчал.

Дом Верстовского показался Борису еще более чужим в городе, чем в первый раз. Как и тогда, Борис дернул медную ручку звонка, и через несколько минут Верстовский отворил.

– Это снова я, Александр Николаевич, – сказал Борис.

– Вижу, – проскрипел старик далеко не любезным тоном и уставился на Олю. – Кто это с вами?

– Оля Ракитина, – кратко представил ее Борис, не вдаваясь в подробности.

– Я живу отшельником, гостей не слишком жалую… Но раз вы пришли, куда же деваться, проходите.

Верстовский проводил их в знакомую Борису комнату. Все трое уселись на неудобные жесткие стулья, пакет с книгой лежал у Бориса на коленях.

– Зачем вы пришли теперь? – без обиняков спросил старик.

– В прошлый раз, – ответил Борис, – мы говорили о моей семье…

– Вы говорили, – подчеркнул Верстовский. – А я, кажется, дал вам понять, что эта тема мне не очень-то приятна… Не угодно ли домашней настойки?

– Спасибо, нет. Александр Николаевич, я прошу вас рассказать нам все, что вам известно о моей семье.

– Зачем?

– Потому что… Мы должны узнать.

– А вам не приходило в голову, что иногда лучше и не знать чего-то?

– Для кого лучше?

– Для вас.

– Александр Николаевич, из пустого любопытства мы бы сюда не пришли. Это… Очень важно. Я прошу вас. Помогите нам.

Верстовский пристально посмотрел на Бориса, взором неожиданно ясным и проницательным. Некоторое время он молчал, затем перевел дыхание и произнес.

– Что ж, знать – это ваше право… Но хорошо ли вы подумали? Мне осталось недолго, я старик и скоро умру. А вы молодые, и вам дальше жить с этим бременем…

– У нас нет выбора, – проговорил Борис.

– Настолько это серьезно?

– Да.

– Что ж, – повторил Верстовский, – поверю вам на слово. Но все же настойку искренне рекомендую. Вы услышите… Довольно необычные вещи.

Борис переглянулся с Олей, она едва заметно кивнула ему.

– Давайте настойку, – согласился Борис.

На столе появились три рюмки, и старик наполнил их красноватой жидкостью из графина.

– Все, что я знаю, – заговорил он, поудобнее устраиваясь на стуле, – мне известно в основном со слов вашей бабки… Ну, и некоторых других, кто… Не думаю, что это имеет большое значение. Начать нужно с Елены Кординой и ее брата… А Елена Кордина – это была богатая женщина, сказочно богатая. То, о чем я расскажу сейчас, происходило в конце девятнадцатого века, где-то в девяностых годах. Священник, духовный пастырь Елены, уговаривал ее принять постриг, и она к этому склонялась. Тогда все ее деньги достались бы обители. А это не устраивало Владимира, ее брата. И он убил священника.

– Как он убил его? – спросил Борис с замиранием сердца.

– Подробности мне неизвестны. Кажется, инсценировал самоубийство или что-то в этом роде. Но обстоятельства этой смерти глубоко потрясли Елену. В ней произошел чудовищный надлом. Ее жизнь превратилась в беспрерывную оргию. Она вступила в кровосмесительную связь со своим братом. От этой связи родился мертвый ребенок… И с этим мертворожденным младенцем связана еще какая-то мрачная тайна. Нет-нет, не спрашивайте, я не знаю, какая… Вскоре после того Владимир Кордин исчез бесследно, и никто его больше не видел. Может быть, он просто скрылся, испугавшись разоблачения. А Елена вновь изменила образ жизни. Она уехала, жила очень аскетично и замкнуто, мало с кем общалась. Через несколько лет она вышла замуж, у нее родилась дочь, названная Серафимой. А еще через годы Елена и ее муж пропали.

– Пропали? – Борис стиснул рюмку в руке так, что едва не раздавил ее.

– Они катались на лодке по озеру и не вернулись. Поиски ничего не дали. Хотя озеро было небольшим и неглубоким, не нашли ни тел, ни лодки.

– Но этого не может быть, – сказала Оля. – Если даже они решили почему-то скрыться, лодку не могли забрать с собой!

– Девушка, вам угодно слушать или затевать гадания? – сухо осведомился Верстовский.

– Простите.

– Серафима была отдана в приют. Ее судьба в годы революции и гражданской войны неизвестна мне, но в середине двадцатых годов она вышла замуж за чекиста. У них была дочь, Анна. Чекиста расстреляли в тридцатом или около того. Серафима же…

Верстовский надолго умолк. Борис был вынужден напомнить о себе покашливанием.

– Да, Серафима, – очнулся старик. – Ее нашли мертвой на кладбище, в свежевырытой открытой могиле. Ее ногти были сломаны, руки все в крови. Это выглядело так, словно она всеми силами пыталась выбраться и не смогла, что-то помешало ей. Но что? Для молодой здоровой женщины не составило бы особого труда выбраться из узкой ямы с глубины всего двух метров. Там торчали корни, за которые можно было уцепиться… Переломов и вывихов у нее не было… Неясно и то, как она вообще оказалась на кладбище, где ей некого было навещать.

– Это… Ужасно, – пробормотала Оля. – Но отчего она умерла? Пусть она и не могла выбраться… Неужели прошло столько времени, что… Она не звала на помощь?

– Если и звала, этого никто не слышал. Но люди там вскоре появились… Остановка сердца, так гласило официальное заключение – если, конечно, отбросить всю эту медицинскую терминологию. Но вот что я скажу вам… Будто бы врач, составлявший заключение, вслух сказал: «В этой бумаге я такого не напишу, но я готов поклясться, что женщина умерла от страха…»

– Кому он это сказал?

Борис задал этот вопрос не столько ради ответа, сколько потому, что хотел услышать свой голос… Вмешаться в монотонную речь Верстовского.

– Тем, кто был рядом с ним. Считайте это выдумкой или правдой, воля ваша… Анна, дочь Серафимы, замуж так и не вышла. Строгостью нравов она не отличалась, и в свою очередь тоже родила дочь – вашу бабку, Борис, Татьяну Сергеевну. Как видите, до вас в семье рождались только девочки.

– Выходит, я – первый мужчина в линии рода, начиная с Елены Кординой?

– Получается так.

– Да, кое-что становится мне ясным… Но какой была судьба Анны?

– Анна погибла от удара молнии. И это была очень странная молния… Она сверкнула с чистого неба, среди бела дня. Вокруг было полно людей, но кроме Анны, никто не пострадал. Эти… Свидетели рассказывали потом, что гром ударил с такой силой, точно это был не гром, а взрыв… Когда подошли к Анне, она лежала на спине с раскинутыми руками. Ее ладони были сожжены дотла, будто небесный огонь распял ее на земле.

Распятие, подумал Борис. Как это похоже. Смерть матери… Тяжелый грузовик таранит автобус, и ни на ком ни царапины. Только одна жертва, распятая осколками оконного стекла.

– А на лбу Анны, – продолжал Верстовский, – эта молния выжгла что-то наподобие треугольника. Он был иссечен внутри как бы штрихами наискосок, словно нанесенными раскаленным ножом.

– Хватит, – сказал Борис.

– Я вас предупреждал. Теперь вы знаете, и что? Легче вам стало?

– Я спрашивал не для того, чтобы мне стало легче.

– Я сам, – сказал Верстовский, поднявшись со стула и глядя в окно на редкие кружевные облака, – задавал себе множество вопросов. Пусть я не принадлежу напрямую к вашей семье, все это в какой-то мере касается и меня.

– И какие ответы вы нашли?

– Никаких.

Борис тоже встал, а за ним и Оля.

– Я приношу вам извинения, – проговорил Борис, – за то, что мы… Разбередили все это.

– Что вы, какие извинения, – отмахнулся Верстовский. – Ничего уж не убавишь и не прибавишь. Я вот не знаю, правильно ли я поступил, когда рассказал…

– Вы поступили правильно.

– И я чем-то… Помог вам?

– Вы осветили темные углы, а это…

– Какое там осветил, – Верстовский с досадой махнул рукой. – Тьма это все, сплошная тьма.