Текст книги "Его Уязвимость"

Глава 15

Музыкальная тема главы

Вивальди – “Времена года”

Соло для Скрипки

Дорога до дома не занимает много времени. Подхожу к остановке, давно изучила распорядок транспорта, и через минут пять желтый автобус со скрипом раскрывает передо мной дверцы, и я взбираюсь на неудобную, грязную ступеньку, прохожу в самый конец полупустого транспорта, располагаюсь у окна.

Наблюдаю за улицами родного городка, за природой и деревьями, готовящимися зацвести, покрыться зеленью и привнести в наш холодный край тепло, в котором я так нуждаюсь.

Сжимаю холодными пальцами коробку и улыбаюсь. Внутри играет мелодия, она заворачивается вихрем и уносит все тревоги.

Неуклюже выхожу на ближайшей к дому остановке и прохожусь немного пешком, вдыхаю чистый холодный воздух родного края.

Все говорят, что у нас в Сибири воздух сладкий, не такой, как в больших городах, где все загазованно, но мне сравнивать не с чем.

Разве что с хрустальным ветром Алтая… Вот там и вправду дышишь и ощущаешь сладость…

Мы еще в школе ездили с ребятами в лагерь, и это лето я запомнила как одно из самых счастливых в моей жизни.

Там, на склоне горы, Пашка, нарвав ромашек, посмотрел мне в глаза с высоты своего роста и, покраснев, сказал:

– Кать, ты самая красивая девчонка, которую я когда-либо видел…

Мой звонкий смех разлетелся колокольчиком по округе.

– Николаев, прекрати!

– Я правду говорю, не могу в толк взять, почему ты не хочешь видеть, как пацаны за тобой шеи сворачивают?!

Хохочу еще громче и отвечаю:

– А ты?! Ты тоже?!

– Мне давно крышу снесло, Морковка с длинной косой, только я тебе друг… не более…

Воспоминания наводят грусть и тоску. Павел теперь в Москве, а я здесь. И жизнь моя совсем не та, о которой я мечтала.

Обхожу грязную рытвину, которую лет сто местное ЖКХ обещает починить, и подхожу к скромной коробке-хрущовке, где на последнем пятом этаже расположена наша двушка.

Бросаю взгляд на скамейку у подъезда, все еще пустующую, улыбаюсь, вспоминая, что совсем скоро местные бабульки-кгбшницы займут свои посты наблюдения за порядком по периметру, так сказать.

Преодолеваю лестничный пролет, и отложив коробку на бело-коричневую отбитую плитку, принимаюсь копаться в своей сумке в поисках брелока. На удивление быстро справившись с задачей, я поворачиваю ключ в замке, отталкиваю темную дверь, изнутри обитую потрескавшейся темно-коричневой кожей.

Нащупываю у входа выключатель. Крохотный плафон на потолке загорается теплым желтым светом.

Пустая квартира встречает меня родным запахом.

Затаскиваю коробку и захлопываю за собой дверь, скидываю верхнюю одежду, снимаю обувь и ныряю в свои уютные тапки. Захожу в ванную, умываюсь. Долго мою лицо холодной водой и в какой-то момент щеки начинает колоть, а взглянув в зеркало, я понимаю, что лицо у меня мокрое не только от воды, я плачу…

Вытираюсь хрустящим полосатым полотенцем, оставшимся в наследие еще с советских времен, и прохожу в гостиную, забираюсь на диван с цветастой накидкой, подбираю ноги и утыкаюсь подбородком в колени.

Рассматриваю старый сервант, на котором стоят фотографии.

На них мы с мамой улыбаемся и дурачимся, есть и голенькое фото годовалого крепыша.

Федька всегда был крупным. Так как мама у нас была миниатюрной, и я статью пошла в нее, то понимаю, что Федор унаследовал отцовскую мощь.

В доме нет ни одной фотографии моего отца, я просто знаю, что не в кого больше братишке быть таким богатырем.

Мысли об этом неприятно колют. Казалось бы, сколько таких брошенных, разведенных семей, не мы одни. Люди часто не понимают друг друга и разбегаются, но обида…

Моя обида въелась в душу и, возможно, из-за этого я так сторонюсь парней, потому что самый близкий мужчина в моей жизни, родной отец – нас предал.

Как ушел, закрыв за собой дверь, так и ни разу больше в нашей жизни не появился.  На вопросы мои мать ничего толком не отвечала, не рассказывала, а потом я выросла и как-то смирилась, что нет его. Жив или мертв – я не знаю, а может, где-то и завел себе счастливую семью, воспитывает других детей, не вспоминая, что на самом севере у него остались мы…

Мама всегда была мне другом, но я так и не смогла у нее разузнать что-либо о нашем папе. Ничего. Ни одного фото. Никакой информации. Только сожженные мосты и горечь от его ухода.

Предательство больно ранило и как-то я додумала, что бросил он нас из-за чего-то конкретного… Наверное, другая увела, ведь мама после него так и не взялась строить личную жизнь, словно сломанная была.

Как-то я услышала ее разговор на кухне, где она подруге своей обмолвилась:

– Не могу, Людааа… Всех с ним, проклятым, сравниваю… и не могу! Понимаешь?! Не прощу его. Никогда не прощу и забыть нет сил… Таких мужчин не забывают…

– Ты, Ирка, баба красивая, а хоронишь себя из-за ирода… Ты же еще можешь жизнь наладить…

– Лучше налей нам, горечь запить, и не напоминай мне о нем больше… 

Главное, Катьку мне уберечь, чтобы такого же не повстречала, а то у нас, у Елецких, судьба, видишь, какая…

Стоит только вспомнить, как в сердце старая заноза опять кровить начинает. Умерла мама в одночасье. У молодых женщин тоже, оказывается, сердце внезапно может остановиться и болеть для этого не нужно…

Просто секунда и не стало человека. А выходит, что ты столько всего хотела сказать, спросить, пообщаться, в конце концов, но… не успела.

Мамочки моей нет, а отец…

Нет его для меня. Умер.

И стремлений узнать кто да что, тоже не возникает. Раз мы ему не нужны были, то и он нам.

От тяжелых ощущений трогаю грудь, скрытую грубой тканью теплого платья, слегка давлю, чтобы боль унять.

И все-таки я отца смутно, но помню…

Одно воспоминание из детства сохранилось, словно кадр, замерший на старой фотопленке.

Широкая спина с разворотом крепких плеч в дверях, короткий темный ежик волос на почти бритом затылке и… берцы, огромные, из черной кожи.

Этот человек из моего воспоминания похож на воина…

И берцы у него были армейскими, как у десантников в фильмах.

Вижу себя со стороны маленькой девочкой…

Картинка рябит из-за нескончаемых слез, поднимаю голову и заглядываю в бледное лицо матери, чувствую ласку ее дрожащих пальцев в волосах. Прикрываю глаза и сильнее обнимаю ее за чуть выдающийся беременный живот.

Федя родился раньше срока, мама сильно переживала и еле выносила ребенка, а отца в нашей жизни тогда уже не было…

Так и ушел. Не оглянулся. Ничего не сказал. Исчез.

Верно, вычеркнул нас из своей жизни.

– Мамочка, как же тяжко без тебя…

Проговариваю с болью.

Кажется, что вижу со стороны очередную картину. Раньше в нашем доме звучала скрипка. Мама была преподавателем в музыкальной школе, и часто по вечерам Ирина Владимировна играла, заставляя инструмент плакать, а иногда весело смеяться.

Вот она я – девчушка с двумя толстыми косичками, веселюсь с братом, мы танцуем под трогательную и чувственную мелодию, которую виртуозно исполняет мать.

Вивальди…

“Времена года”.

Эта мелодия и сейчас звучит внутри меня, а перед глазам двое детей, не совсем понимающих как двигаться под звуки музыки, которые струятся из-под длинных беглых пальцев нашей матери.

Встаю и на инстинктах иду к шкафу, достаю футляр, открываю крышку. С секунду рассматриваю инструмент, улыбаюсь краешком губ и провожу подушечками пальцев по теплой деревянной поверхности с равными углублениями по бокам корпуса.

Как наяву вижу яркие фосфоресцирующие глаза. Они словно подстегивают меня взять в руки смычок и окунутся в вихри чувств, которые зарождаются в сердце от воспоминаний. Старых и новых, что переплетаются и заставляют все внутри трепетать…

Слезы капают, а рука со смычком дрожит… Но, оказывается, я все еще помню уроки, что давала мне моя самая строгая учительница.

Конечно, мое исполнение слишком далеко от оригинала, но мелодия Вивальди живет в моем сердце, а я снова кажусь себе маленькой девочкой, которая, положив подбородок на тонкое плечо хрупкой женщины, целует нежную бархатистую щеку.

Звук обрывается, и некрасивая нота отдается внутри меня тяжким пониманием, что мамы нет, а отец… его никогда и не было, у Феди своя жизнь. Он закрылся от меня, а я… я одна против жестоких людей, которые ведут нечестную игру.

Щелчок замка заставляет встрепенуться, два оборота и дверь за моей спиной открывается, а я бросаю взгляд в окно и понимаю, что за тяжелыми мыслями и не заметила, как наступила ночь…

Огромная рослая фигура замирает в проеме, заставив сердце забиться рвано…

В подъезде темно, а из-за того, что в коридоре горит свет, мужчина выглядит пугающе грозно. Он режет своим силуэтом пространство, словно зависнув на пересечении света и тьмы.

Сжимаю скрипку и смычок в руках. Странная игра восприятия. Но когда он делает шаг в свет коридора, то приносит свою тьму в дом.

Поворачивает голову в мою сторону, прошивает острым, как игла, взглядом, резко откинув темную длинную челку со лба.

Он чем-то отдаленно напоминает Кларка Кента. Того самого Супермена, который, цепляя очки, превращался в простого журналиста…

Только Федор непрост. И сейчас, когда у меня все в душе переворачивается вверх дном, я внимательно смотрю на единственного близкого человека, который есть у меня в жизни.

Острые, выступающие скулы, о которые можно пораниться, длинная темная прядь закрывает высокий лоб и взгляд… глубокий, умный…

Это взгляд раненого зверя, молодого волчонка. Он никому не доверяет и привык рвать и кромсать за то, что считает своим.

Брат быстро вырос. Все в нем кричит, что передо мной мужчина – наглый, давно не ребенок, с чувственным и порочным изломом губ, частенько складывающихся в презрительную ухмылку гения, знающего, что он в разы умнее тех, кто его окружает.

Скидывает кеды и куртку, бросает на пол рюкзак. Широкая спина и массивные плечи уже теряют свою угловатость. Разворачивается ко мне корпусом, готовый принять удар.

Обычно, когда он приходит вот так вот поздно, пропадая неизвестно где и в каких компаниях, я начинаю с ним ссориться.

Понимаю, что не достучаться, Федька – танк, не пробить, только эмоции переполняют, требуют выхода.

Но сегодня мне не до разборок.

Я рассматриваю брата словно человек со стороны.

Наглющая у братца морда лица. Не то, чтобы красив, но харизма прет. С первого взгляда понятно, что с Елецким сложно…

Вот и сейчас насупился. Зыркает исподлобья.

Шея видна в вороте растянутой майки, он ее немного вперед выдвинул, засунув руки в карманы потертых джинсов. Дает понять, что отчитываться перед сестрой не намерен.

Брата в его кругах зовут Хакер. Видно, прозвище давали не особо долго думая.

За умение взламывать системы и проворачивать комбинации, за которые однажды он сядет в тюрьму, если не прекратит этот беспредел.

Я это знаю. И продолжаю верить, что Федька… мой Федечка, тот самый, что живет где-то в глубине этого непростого парня, даст о себе знать и он свернет с той тропы, на которую встал.

Укладываю скрипку в футляр, закрываю крышку, словно отрезаю прошлые воспоминания.

Братец буравит меня взглядом.

Завораживающий он, флер его резкого характера делает парня любимцем девчонок. Они названивают даже домой, сколькие пытались дружить со старшей сестрой этого разгильдяя.

Только вот Федька резко обрубает все на корню, безжалостно растаптывая надежды.

Познавший боль… он теперь причиняет ее другим, не зная пощады.

И я здесь не исключение.

Закрываю глаза, на мгновение переношусь в день, когда на месте моего милого и скромного брата родился некто иной, резкий, грубый, бескомпромиссный и умеющий кулаками отбивать желание связываться с Елецким Федором Владимировичем…

Глава 16

Время назад

– Людочка, да, собираемся, Федр в окружной Олимпиаде выиграл!

– В Москву, что ли, едет?!

Веселый голос мамы, разговаривающей с подругой по громкой связи, долетает из коридора:

– Да…

– Не зря, значит, столько мучалась, со смены на смену моталась, хороших детей воспитала, Елецкая.

Боевой голос тети Люды наполнен уверенностью. Кому, как не ей, знать, через что проходила подруга, в одиночку поднимая детей.

– Вот дает твой Федька, в Москву тараканище попадет…

– Эх… и не говори… столько надежд, столько лишений, но это все неважно! На финальные соревнования по информатике приглашение получил! Всех обошел, даже сынка шишки окружной! Все-таки знания еще в цене…

Улыбаюсь, бросая взгляд в сторону Федьки, ходит и сияет, как монетка золотая, улыбается. И я, как и брат, верю, что победит, главный приз возьмет.

– Я не знаю, вот надеемся, что это поможет, чтобы в дальнейшем Федька документы на грант подал. Ты не поверишь, он у меня уже сейчас намылился в Сингапурский университет на кафедру кибернетики…

– Э, мать, я даже слов таких не знаю, – звонко смеется мамкина подруга. Она вообще веселая по жизни, рыженькая, полненькая и звонкая.

– Все, Люд, созвонимся еще…

Мама откладывает трубку, порхает по комнате.

Предвкушение и азарт от скорой поездки витают в воздухе.

Только перед самым выходом, когда чемодан давно собран, брат одет в костюм, прикупленный на наши скромные сбережения специально для столь серьезного события, а я повязываю на коленях для него галстук специфическим виндзорским узлом, в квартире вновь звонит телефон…

– Слушаю, – радостный голос мамы все так же раздается из коридора. Смотрю, как Ирина Владимировна впопыхах зажимает трубку плечом, а сама, надевая туфлю, зависает на одной ноге, немного комично подпрыгивая.

Улыбаюсь и встаю, сжимаю в руках поддавшийся моим стараниям галстук. Подхожу к столу и документы Федькины проверяю, чтобы вдруг ничего не забыть в последний момент.

– К-как… к-как так-то? Постойте! Это ошибка, слышите?! Не мог Федор такое совершить! Не мог!

Голос мамы звенит, поворачиваюсь, рассматриваю ее тонкую фигуру в сером легком плаще. Волосы она в косу убрала, на затылке шпильками собрав.

Нарядная, элегантная, светящаяся за секунду поникла вся, словно из нее воздух выкачали.

Не выдерживаю, подхожу, сразу недоброе почуяв. Атмосфера в доме изменилась. Радость словно насосом высосали и воздух стал неожиданно спертым, душным.

– Твари… какие же твари, – уронив трубку на пол, прошептала мать, почти неслышно, но я все же уловила.

– Мам, что случилось?! – схватила ее за манжет, а она на меня невидящим взглядом смотрит, на глазах синеет да за сердце хватается, неуклюже назад заваливается.

Едва ее ловлю, сама чуть не падаю.

– Мамааа! –  крик раздается сиреной.

Меня от шока парализует. Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Потерялась я тогда. Не знала, что делать. Впервые такое видела.

– Че за крик?!

Федька пулей из спальни выскочил в сорочке нараспашку. На широкой груди уже поросль темная видна и кубики пресса девичий взгляд приковывают.

Высокий, плечи еще угловаты, но он едва в наш узкий дверной проем проходит. Я рядом с ним Кнопка. Так он меня в последнее время и называет. Вымахал братец за метр девяносто.

– Твою за ногу! – бросает резко, споткнувшись на нас цепким графитовым взглядом.

В секунду оценил ситуацию. Реакции четкие. К нам ринулся, маму, как пушинку, на руки схватил, на диван уложил, ноги ей поднял, подушку подставляя.

Действовал быстро, выверенно, без паники.

– Катька! Не стой столбом! Конечности разминай!

Пока я глазами хлопала, на кухню ломанулся, вернулся через секунду уже со стаканом воды. Мать облил. Она потихоньку в себя приходить стала.

– Очнись!

Шикнул на меня.

Брат оперативно в скорую звонить стал, пока я в ступоре находилась, застыв изваянием.

Впервые такое с мамой, и я перепугалась страшно.

– Не нужно скорой, Федя!

Голос Ирина Владимировна подала неожиданно властный. Она так иногда говорила с нами, заставляла себя слышать и подчиняться.

– Мам! Как это не нужно?! Я звоню уже!

Отвечает брат, резко разворошив тщательно уложенные по случаю поездки волосы, вернув им обычный растрепанный вид.

– Не звони. Отпустило меня.

– Пусть приедут! Осмотрят тебя! – вторит брат растерянно как-то, но мама строго повторяет:

– Положи трубку, Федор! Поговорить надо. Я в норме!

Федька ее послушался. Безропотно.

А потом…

Потом убивался. Когда мамы не стало. Корил себя. Говорил, что если бы приехали врачи, может, и заметили бы неполадки с сердцем…

Это “может быть” подкосило.

Как я его ни убеждала, что мы всего лишь люди. Кто же знал тогда, как оно будет…

Но он приговорил себя…

А я вот думаю, что, может, не случись того чертового звонка, и она жива бы осталась.

Много всего тогда думала на скромных похоронах.

Но это все потом, спустя время.

А тогда я держала маму за холодные пальцы и заглядывала в бледное лицо с болезненно блестящими обеспокоенными серыми глазами.

– Что случилось? Кто звонил? Что сказали?

Резко пройдясь по комнате, спросил брат, и в лице решимость проскользнула.

Страшная решимость защищать своих женщин. Кулаки огромные сжал.

Он вместо отца – мужчина в доме.

Уже тогда сложный. Резкий, но надежный.

И брат всегда был особенным…

Гениальность – ведь это тоже отхождение от нормы, только со знаком плюс.

Федька, когда под стол пешком ходил, мог не только считать…

Мама случайно заметила. Когда они пальчики загибали. Начала немного заниматься, писать на листке простые уравнения.

Не верила поначалу…

А потом наш гений сам начал решения выписывать.

Повзрослев, увлекся алгоритмами, попросил компьютер. И мама ему на всю премию свою купила ноутбук. Не поскупилась на сына.

Как-то он сам по себе прогрессировал.

Как и все гении, наверное, в школе немного проблемный, характер… сложный и контакт с ним всегда тяжело найти.

А однажды на очередную лекцию учительницы на тему “как себя нужно вести” ответил, что скучно ему вместе со всеми материал проходить. Он его проглатывает, пока остальные топчутся на месте, и указал на ошибку в решении задачи на доске.

Невзлюбили его.

За непокорность, за категоричность, неумение прогибаться и подстраиваться.

А однажды в школу маму позвали, и психолог сказал, что Федор онлайн-тест на гениальность сдал, но за этим ничего не последовало.

Его гнобили.

Это тоже я потом поняла. Он слишком ярко дал понять, что больше всех сечет в предметах.

Этого не любят.

Не оправдываю его. Но к любым детям нужно подход находить. В том и учитель…

В Древнем Риме, например, догмат был, что учить каждый может, а вот звание “Учитель” – заслужить еще нужно.

В нашей школе “Макаренко” не было, чтобы суметь проблемную личность раскрыть.

– Федя! Не звони, – Ирина Владимировна голос опять повысила, – мне с тобой поговорить нужно!

– Мам, не томи, что стряслось-то?

Брат к матери подался и за руку ее взял, телефон отложил.

Эту слабость он себе, наверное, никогда не простит…

Я же смотрела на то, как пальцы мамы исчезают в огромной лапище брата.

– Директор школы Максим Сергеевич лично звонил.

Она ноготками неосознанно в его руку впивается и на Федьку смотрит. А в глазах…

В ее бездонных любящих глазах такая тоска с болью перемешивается, что мне страшно становится.

Знала. Она знала, что удара в спину Федя не простит. Он с тяжелым характером.

– Мать, руби уже, чего ждешь?!

Голос брата наполнен решимостью.

– Федя… Федечка, ты присядь, сынок, – неожиданно мягкая просьба и брат сразу же рядом с матерью падает как подкошенный.

– Ты мне сейчас, сыночек, скажи. Ты ведь честно выиграл, правда?!

Елецкий резко глаза прищуривает. Опасно как-то. Подбирается и бросает коротко:

– Что за херня, мам?! Конечно! Что там стряслось?!

– Тебя дисквалифицировали, сын. Говорят, ты подтасовал результаты… что систему школьную взломал, серверы какие-то…

Ее голос дрожит и сипит, из уголков глаз слезы капают.

А Федька с каждым словом бледнеет и глаза только на остром лице блестят, а в них… там шторм поднимается.

Именно в эту секунду что-то в брате сломалось.

Мечты его, надежды… вера…

Все порушилось.

– Бред какой! Я бы никогда!

– Они… больше ни на какие конкурсы тебя не пустят. Пометка в личное дело поставлена… и… нам нужно быть благодарными, что тебя не отчисляют, скандал области не нужен. Говорят, посадить могут.

– Как интересно… – голос брата меняется, глухим становится, а я смотрю на него и у меня озноб по коже.

Что-то темное в нем голову поднимает, опасное.

– Значит, злостный хакер вскрыл систему…

– Бред это!  – взвизгиваю, негодование мое наружу льется. – Не мог наш Федька, не мог! Разбираться нужно! По инстанциям ходить! Виновных искать!

Ногой топаю, пока мама тихо плачет, осознавая, что Федьку подбили. С особой жестокостью лишили шанса на будущее.

Мешал он. Мозгами его не обойти, остается только втемную…

– Умно сыграли. Дисквалификация – крест на дальнейшем участии в подобных конкурсах и гранта на обучение не видать…

Федя словно мысли вслух проговаривает.

Специально было все сделано в последний момент. Чтобы мы никому строчить жалобы не успели.

Это я сейчас понимаю. А тогда…

– Значит, Каримову победу отдали…

Спокойный голос брата кажется в погрузившейся в тишину комнате чем-то инородным, ледяным.

Вычислил вмиг “кто и зачем”…

Трезвость ума не потерял.

Он мне в ту секунду, когда его жизнь рухнула, показался неожиданно взрослым и… застывшим.

Ничего больше он нам тогда не сказал. Сурово сдвинул брови. Ушел в свою комнату. Закрылся. Не вышел ни на обед, ни на ужин.

А мать стояла у двери время от времени, платок к губам прижимала и тихо плакала.

А потом… потом мамы не стало.

И первый привод у Федьки случился…

Он сынка шишки той избил.

Сильно.

Челюсть ему сломал.