Текст книги "Дело Саввы Морозова"

Загорский думал. Можно, конечно, предположить, что Оганезов – охотник за приданым. Он одновременно морочил голову и Терпсихоровой, и Самохваловой. Терпсихорова нравилась ему, так сказать, сама по себе, в Самохваловой же его привлекали деньги. Но почему убили актрису? Может быть, о сопернице узнала купеческая дочка и Оганезов, боясь потерять деньги, таким ужасным образом решился обуздать ее ревность? Но это уж, простите, такая дикость и людоедство, рядом с которым меркнут любые выходки большевиков. Нет, очевидно, дело тут обстоит сложнее. Впрочем, об этом они с Ганцзалином поговорят чуть позже, сейчас его ждет Морозов…

Загорский повесил трубку, повернул голову к полуоткрытой двери, прислушался. Улыбнулся.

– Хватит прятаться, – сказал он в пространство, – покажись. Хочу посмотреть на тебя в новом обличье.

Несколько секунд стояла мертвая тишина, потом скрипнула половица. На пороге гостиной, потупив голову, стояла Ника в ливрее камердинера.

– Ага, – кивнул статский советник, – я почему-то так и думал. Значит, тебя теперь зовут Никанор?

Ника пугливо оглянулась по сторонам и выглянула за дверь. Вокруг было пусто, и она немного успокоилась.

– Зайди и закрой за собой двери, – велел Нестор Васильевич.

Барышня послушно шмыгнула внутрь и затворила высокие тяжелые двери. Несколько секунд статский советник с интересом ее разглядывал. Однако недурной камуфляж, стыдиться за нее не приходится. Даже удивительно, что ей удалось продержаться у Морозова столько времени. Похоже, он в ней не ошибся, со временем из нее вырастет настоящий профессионал сыскного дела. Правда, если она захочет работать официально, ей придется отказаться от женских привычек и изображать из себя мужчину всю оставшуюся жизнь. Что, надо сказать, с каждым годом делать будет все труднее.

Впрочем, все это ерунда. Он, собственно, хотел сказать ей только две вещи. Первая – он не упрекает ее за то, что она пошла поперек его воли, однако просит впредь все же сообщать ему о подобной самодеятельности. И второе: что ей удалось узнать, живя в доме Морозова? Есть ли в доме шпионы, кроме нее самой, не зреет ли здесь заговор против хозяина?

Ника только головой покачала. Шпионов, кроме нее, нет, во всяком случае, она таковых пока не обнаружила. Загорский задумчиво кивнул головой. Если шпионов нет, это может значить одно из двух. Первое – их еще не выявили. Или второе – они очень скоро появятся. Поэтому Веронике Станиславовне придется и дальше держать ухо востро.

– Мы с Ганцзалином пока в Москве, – сказал статский советник, поднимаясь с кресел. – В случае чего, телефонируй мне на московскую квартиру. Если не застанешь нас на месте, телеграфируй туда же.

С этими словами он поощрительно улыбнулся и вышел вон.

Она, хмурясь, смотрела вслед статскому советнику. Знал бы он, в каком удивительном положении оказалась она, прикинувшись мальчишкой Никанором и проникнув в дом мануфактур-советника! Впрочем, о положении своем она сейчас не решилась бы сказать никому – ни Загорскому, ни Морозову, ни даже самому Господу Богу, если бы, конечно, вдруг он заинтересовался ее никчемной жизнью, свесился бы с облака и начал бы с пристрастием ее допрашивать. Нет, то, что произошло с ней накануне, даже неизвестно было, как пересказывать.

А накануне случилось вот что. Сидела Ника тихохонько в кабинете хозяина и почитывала книжку Жюля Верна – привилегия близости к хозяину: если его нет дома, ты сам себе господин. Вдруг на пороге без стука – а и что стучать, и так известно, что Саввы Тимофеевича дома нет, – так вот, на пороге без стука явилась горничная Дуняша. Ника поглядела на нее настороженно: неужто снова здорово, опять будет приставать? Сказано же – скопец она, скопец! Или забыла?

Но Дуняша домогаться Никанора не стала, только, глядя куда-то мимо, сообщила, что барыня, Зинаида Григорьевна то есть, к себе морозовского камердинера требует.

– Ладно, скажи – приду, – отвечала Ника солидным баском.

– И чтоб срочно, – сказала Дуняша и так сверкнула на нее глазами, что стало ясно, что ничего она не забыла и больше того, ничего не простила.

Ничего не оставалось, как подняться и поплестись за бывшей воздыхательницей, а нынче ненавистницей.

На женской половине Ника-Никанор бывала нечасто, да и что, скажите, ей там было делать, на женской этой половине? Так что сейчас, идя следом за Дуняшей, она с некоторым страхом оглядывалась по сторонам. Не дай, конечно, Бог, узнает Зинаида Григорьевна, что камердинер Саввы Тимофеевича не камердинер никакой, а переодетая девчонка. Страшно даже представить, что она себе подумает и что захочет с этой самой девчонкой сотворить. Ей же не объяснишь, что у них с Морозовым отношения пла-то-нические, то есть на самом деле никаких. Да и какая жена поверит, что рядом с мужем ходит молоденькая девчонка, а он в ее сторону даже и не смотрит?

За такими пугливыми мыслями добралась она наконец до будуара Морозовой. Будуар у хозяйки был роскошный, обставлен разными дорогими безделушками – фарфор да китайские фигурки из зеленого, желтого да красного камня. В доме Морозовых немало было китайских вещей, Савва Тимофеевич еще лет десять назад начал вести дела с Поднебесной, с той поры и полюбил китайскую красоту и роскошь.

Сама Зинаида Григорьевна сейчас сидела на кресле, одетая в шелковый китайский же халат с драконами, которые по старой драконьей привычке гонялись за жемчужиной.

– Выйди, – велела она горничной, – и дверь за собой прикрой поплотнее!

Дуняша поклонилась слегка и тотчас вышла, оставив Нику и хозяйку наедине.

Морозова сидела неподвижно и глядела на девушку остановившимся взглядом. Как удав глядит, подумала Ника, того и гляди сожрет с потрохами. Ничего, не на таковскую напала, бодрилась она, стараясь не прятать глаз – а было это ох как трудно, хозяйка прожигала ее насквозь.

– Ну что, Никанор, как тебе живется-работается? – хозяйка открыла рот так внезапно, словно не человек заговорил, а дракон с халата. И голос был тоже драконий – гулкий, тяжелый.

– Спасибочки, – отвечала Ника в своей простонародной манере, усвоенной на Хитровке. – Благодаря доброте Саввы Тимофеевича все замечательно.

– Да, Савва Тимофеевич у нас добрый, – медленно проговорила Морозова, изучая ее, словно какую-то неведомую зверушку, забавную и противную одновременно. – Некоторые считают, что слишком даже добрый. Ему бы поменьше этой доброты, глядишь, и жизнь была бы не такая сложная.

О чем это она, гадала Ника, и что на такое ответить можно? Это уж вроде как получается, в осуждение сказано. А ну как в тон не попадешь, разгневается Морозова, начнет громы и молнии метать. Меньше всего сейчас Нике хотелось разозлить хозяйку и попасть под стрелы ее ярости.

Так и не решив, что говорить, она только поклонилась слегка: дескать, все, что скажете, все верно. Зинаида Григорьевна слегка кивнула – дескать, сама знаю, что верно. И тут же новый вопрос задала.

– А скажи-ка мне, Никанор, сколько лет тебе?

Ника отвечала, что четырнадцать.

– По нашим старообрядческим порядкам взрослый уже парень, – то ли с одобрением, то ли, напротив, с осуждением заметила хозяйка. – Поди, по ночам уже девки снятся?

Ника только сглотнула и криво улыбнулась: к чему это разговор такой странный?

– Так снятся девки или нет? – повысила голос Морозова, и какая-то стальная злоба почудилась девчонке в ее голосе.

– С-снятся, – с трудом выдавила из себя Ника. Потом спохватилась, ухмыльнулась скабрезно и лихо отвечала: – Снятся, Зинаида Григорьевна, куда ж без этого?

– Это хорошо, – кивнула та. – А ну-ка, подойди ко мне поближе.

С непонятно откуда взявшимся ужасом Ника сделала шаг вперед.

– Еще ближе, – потребовала Морозова.

Она еще шагнула и стояла теперь в каких-то двух шагах от хозяйки. Та глядела на нее прищурясь.

– Ну, – сказала вдруг, – а я-то тебе нравлюсь?

Ника аж вздрогнула: меньше всего могла она ждать такого вопроса. Не веря себе, глядела на Морозову: в каких смыслах, извиняюсь? Во всех смыслах, отвечала та, и как хозяйка, и как женщина? У Ники от страха даже во рту пересохло.

– Что? – усмехнулась Морозова. – Боишься?

Боюсь, призналась Ника, страсть как боюсь. А чего боишься, не унималась Зинаида Григорьевна, Саввы, небось? Само собой, барина он, Никанор, боится. Как же можно ему такие речи разговаривать и даже слушать такое? Да его Савва Тимофеевич по земле размажет, в блин раскатает, на тот свет отправит первым же поездом.

– Ну а, скажем, не было бы рядом Саввы Тимофеевича, была бы я свободная женщина – могла бы я тебе понравиться?

Ника снова сглотнула. Категорически не нравилась ей сейчас ни Зинаида Григорьевна, ни дикий этот разговор. Что значит – не было бы Саввы Тимофеевича? А куда бы он делся?

– Вы меня извиняйте, хозяйка, – забормотала Ника, – человек я глупой, ваших умных речей и намеков понимать не могу. Если разрешите, пойду к Савве Тимофеевичу, он уж меня, поди, ждет, дел у нас сегодня много…

Но этот финт ушами у нее не вышел. Морозова, не скрываясь уже, сверкнула на Нику глазами, как тигрица.

– Какие это у тебя дела? В постель, как обычно, хочешь его затащить?

Мир перевернулся в глазах Ники, ухнул, крякнул и, словно медведь, повалился на нее и придавил к земле всей своей смрадной, страшной тушей. Ужас обволок девушку, погасил свет в глазах, забил горло черным дымом. Как сквозь сон слушала она слова хозяйки, металлический ее, чеканный голос выплевывал эти слова, как станок на заводе выплевывает твердые железные болванки.

– Знаю, что ты девка, – слова-болванки били в Нику, прямо в лоб, прожигали череп, вертелись в мозгу, как гранаты, перед тем как взорваться. – Знаю, что соблазнила мужа… Разорвать бы тебя на части, к телеге привязать…

Из речей хозяйкиных стало ясно, что Морозова почти сразу, как увидела Никанора, поняла, что дело тут нечисто. Некоторое время незаметно наблюдала за ним, чтобы утвердиться в своих подозрениях. Даже горничную свою, Дуняшу, подослала – поглядеть, как будет мальчишка на ее прелести реагировать. Мальчишка оказался крепок, как кремень, – хоть десять Дуняш перед ним разложи, бровью не поведет. Тогда хозяйка велела горничной пойти на решительный штурм. Однако ловкий Никанор и тут вывернулся, заявил, что он скопец. В эту версию Морозова совсем было поверила, потому что она многое объясняла в Никаноре – и высокий его голос, и некоторую женственность повадок, да и, что ни говори, хотелось ей в это поверить. Но все же полностью успокоиться не могла.

И когда в дом явился доктор Селивановский – осмотреть захворавшего камердинера, – она не выдержала, подстерегла врача. Пораженный проницательностью Зинаиды Григорьевны, тот долго отнекиваться не стал и признал, что осмотренный им Никанор на самом деле является девкой. Правда, на душе у нее на недолгое время полегчало: Морозов и сам не знал, что камердинер у него женского пола, только в мужское переодет.

Тут же она решила выгнать эту змею малолетнюю с треском. Но сделала ошибку, пошла напрямик. Выдумала какой-то несущественный повод и попросила мужа уволить Никанора. И тут Савва встал неожиданно твердо. Парень, сказал, мне жизнь спас, а я его на улицу выброшу? Нет, нет и нет.

Некоторое время она еще терзалась неизвестностью, гадая, откуда в муже такая твердость. Но очень скоро стало ясно, что змея Никанор…

– Как, кстати, твое настоящее имя? – перебила Морозова сама себя.

– Ника, – еле слышно проговорила девушка, сгорая от стыда и не смея поднять глаза на хозяйку.

– Ишь ты, как греческую богиню победы, – фыркнула Зинаида Григорьевна и продолжала.

Да, так вот, стало ясно, что змея Ника добилась-таки своего, и Савва попал в ее сети…

Тут наконец Ника немного пришла в себя и, собрав все силы, пискнула решительно:

– Не было у нас ничего!

Зинаида Григорьевна осеклась на полуслове и поглядела на Нику. Чего именно не было?

– Ничего не было, – храбро повторила Ника.

– Хочешь сказать, он до сих пор не знает, что ты девка? – прищурилась хозяйка.

– Нет, – покачала Ника головой, – этого не скажу, знает. Но все равно, даже и пальцем меня тронуть не пытался. Девушка я. Невинная. А если не верите, пусть ваш доктор меня осмотрит. Даю свое согласие.

Некоторое время Морозова с сомнением разглядывала барышню. Но, видимо, в лице Никином такая выразилась убежденность и искренность, что хозяйка заколебалась. Подумав, хмуро заметила, что при необходимости и доктора привлечет. Вот только вопрос, если Ника хозяина как женщина не интересует, что же он ее в доме до сих пор держит, почему не выгнал, когда узнал, кто она?

– Нельзя мне обратно на Хитровку, – отвечала Ника. – Я Шило предала. Убьют меня там. А идти мне больше некуда. Вот я и попросила Савву Тимофеевича не гнать меня из дому.

Хозяйка хмыкнула. Подошла к ней, взяла обеими руками за голову.

– Гляди в глаза, – сказала. – Гляди, не отводи взгляда!

Взгляд хозяйкин – тяжелый, подозрительный – Ника выдержала.

– Похоже, не врешь, – сказала Зинаида Григорьевна. – Похоже, правду говоришь.

Отошла, села в кресло, задумалась. Постепенно злые морщины на лице ее разгладились, она смотрела теперь куда спокойнее и казалась почти довольной. Наконец перевела взгляд на Нику, усмехнулась.

– Каких только чудес на свете не бывает, – сказала она задумчиво, – каких только чудес…

Подумав еще немного, Морозова приняла парадоксальное, но, наверное, единственно возможное в этих обстоятельствах решение: оставить все как есть.

– У Саввы Тимофеевича, – объяснила она Нике, – обостренное чувство долга. Если он знает, что ты ему жизнь спасла, так он лучше вдребезги разобьется, а тебя не выдаст. Ну, может, оно и к лучшему. Если ты девка честная, так опасности от тебя никакой не будет, только польза. Но если вздумаешь соблазнить его…

– Да не вздумаю я! – горячо воскликнула Ника. – Я в другого влюбленная.

– Ишь ты, – засмеялась Зинаида, – в другого. И кто же этот другой? Шаромыжник молодой с Хитрова рынка?

– Примерно так, – потупилась Ника. – Только он об этом пока даже не знает…

И это была чистая правда – не про шаромыжника, конечно, а про то, что предмет Никиной любви ничего об этой любви не знал и даже, вероятно, не догадывался. Что же касается того, кто именно был этим предметом, то тут, конечно, не могло быть с ее стороны никакой откровенности. Хороша бы она была, сказав Морозовой, что влюблена в статского советника Загорского! Да ее после такого следовало бы в желтый дом упечь…

К счастью, хозяйка в детали входить не стала, а на радостях, что все так хорошо разъяснилось, подарила Нике десятирублевую ассигнацию. Но, правда, отпуская восвояси, строгое лицо все-таки сделала и пальцем погрозила, как бы предупреждая. Но даже и это было лишним, потому что Ника не стала бы соблазнять Морозова, даже если бы и захотела. Ей даже и подумать было страшно, что она может стать между Морозовым и его женой, как какая-нибудь, не к ночи будь помянута, актерка Желябужская.

Глава двенадцатая. Девичье сердце

В парке в Сокольниках было сравнительно немноголюдно, хотя, пожалуй, сегодня был первый по-настоящему весенний день – теплый и солнечный. Свернувшиеся, словно раковины, почки уже сменились зелеными глянцевыми листочками, которые трепетали под каждым дуновением темпераментного и порывистого, как какой-нибудь кавказский князь, юго-восточного ветра.

Степенные московские жители парами и поодиночке фланировали по аллеям, наслаждаясь ранними солнечными ваннами. Барышни и дамы прикрывались от слишком ярких лучей полупрозрачными вуалями и вуалетками, господа, напротив, подставляли лица прямо под солнце, надеясь благодаря этому приобрести загар, который представит их более мужественными в глазах жен, подруг и в особенности незнакомых дам.

На одной из скамеек сидела барышня – не слишком уже юная и, увы, не особенно красивая. Это только в книгах все барышни, как одна, красивы или хотя бы очаровательны, в жизни это встречается не так уж часто. Барышня, о которой идет речь, относилась как раз к числу барышень настоящих, а не книжных.

Гладко зачесанные волосы, выглядывающие у нее из-под шляпки, были какого-то неопределенного цвета, который редко встречается в природе, во всяком случае у людей. Если все-таки непременно надо было бы определить их цвет, лучше всего, вероятно, подошло бы слово «мышиный». Нечто мышиное проскальзывало и во всем облике девицы – дорогое, но как-то криво сидевшее пальто, нервные костлявые руки, острые скулы, тонкий, нервно подергивающийся рот, остренькие зубы, которые выглядывали изо рта, когда она говорила или смеялась, коротенький, чуть скошенный подбородок. Мышиной была даже золотого отлива сумочка, которая в руках любой другой барышни, без сомнения, смотрелась бы как модная парижская вещь, каковой она и являлась в действительности. Однако бывают люди, природа которых накладывает отпечаток на все предметы, которые их окружают или которыми они пользуются, и предметы, увы, от этого совсем не выигрывают.

Изо всего облика барышни выгодно выделялись только глаза – глубокие, неподвижные, словно бы устремленные в себя. Время от времени они вспыхивали загадочным и каким-то почти болезненным огнем. Освещенное этим огнем, лицо девушки делалось интересным, почти выразительным, однако огонь скоро погасал, и она опять застывала в мышиной своей незначительности.

На скамейке подле барышни сидела компаньонка – корпулентная мадам лет сорока, повадкой и выражением лица напоминавшая профессионального циркового борца тяжелого веса. Эта дальняя родственница Ивана Поддубного не вязала и не шила, как принято среди компаньонок, но лишь окидывала проходящих мимо мужчин тяжелым и недоброжелательным взглядом. Вместе эта пара являла собой торжество феминистической идеи, которая в крайнем своем воплощении говорит, что женщины вполне могут обойтись и без мужчин, у которых на одно достоинство – с десяток недостатков.

Однако, как бы сурова и зорка ни была компаньонка, главную опасность она все-таки проглядела. Опасность эта, как ни странно, исходила не от молодых франтов или любителей клубнички почтенного возраста, а от какого-то странного человека в серо-зеленом костюме. Костюм был легким не по сезону, однако отлично маскировал своего хозяина на фоне молодой листвы. На голове у подозрительного субъекта имелось зеленое же кепи, так ловко надвинутое козырьком на глаза, что разглядеть из-под него лицо было никак невозможно.

Субъект этот, проходя мимо скамейки с двумя вышеописанными дамами, неожиданно остановился напротив барышни и, зачем-то коснувшись кепи рукой, осведомился грубоватым голосом:

– Пардон, мадемуазель, где здесь уборная?

Глаза мышиной барышни вспыхнули непониманием, руки, державшие сумочку, ослабли. Оказалось, именно это и было нужно наглому гаеру. Он схватил сумочку, вырвал ее из рук барышни и метнулся прочь. На миг почудилось, что с сумочкой придется распрощаться, однако сидевшая рядом компаньонка быстро и очень ловко поставила вору подножку. Похититель споткнулся и с бранью полетел носом в землю, но трофей свой, однако, из рук не выпустил.

Корпулентная мадам, которая, похоже, была не так компаньонкой барышни, как ее телохранительницей, с неожиданной резвостью вскочила со скамьи и, словно дикий зверь, прыгнула на грабителя, который начал уже было подниматься с земли. В падении она сбила с него кепи, и всеобщему обозрению открылась неестественно белая косоглазая физиономия с чрезвычайно неприятным выражением на ней. Упав на вора, мадам придавила его с поистине слоновьей силой, казалось, что под ее внушительным весом хрустнули его кости.

– Полиция, – закричала она необыкновенно громко, – городовой!

Публика вокруг зааплодировала. Однако быстро выяснилось, что победу праздновать было рано. Грабитель каким-то образом извернулся под телохранительницей так, что он оказался сверху, а она – под ним на земле. Жулик дернул за сумку, которой успела завладеть дама, но та держала ее крайне крепко. Тогда правой рукой он сдавил ей запястье в районе пульса, а левой легко выдернул сумочку из обмякшей руки.

Впрочем, соперница его оказалась тоже не лыком шита. Она перехватила правую руку врага и со всего маху впилась в нее зубами. Грабитель взревел и левой рукой вцепился даме прямо в горло. Опытный охотник скажет вам, что после такого приема любая почти собака непременно ослабила бы хватку. Однако дама по-прежнему держала вора зубами за руку, вгрызшись в нее, словно бульдог. Ясно было, что держать его она будет, даже если ее задушить до смерти – как, собственно, и поступают все уважающие себя бульдоги.

Поняв это, косоглазый отпустил горло противницы и несильно, но точно ударил ее в челюсть. Со стороны можно было решить, что кулак его прошел по касательной, однако этого оказалось вполне достаточно, чтобы оглушить даму. Голова ее мотнулась, как у тряпичной куклы, и она наконец лишилась чувств, напомнив окружившим побоище зевакам, что женщина не напрасно зовется слабым полом.

– Что вы наделали?! – в ужасе закричала мышиная барышня. – Ангелина!

Грабитель, не вступая в пререкания, ловко вскочил с поверженной телохранительницы, подхватил сумочку и бросился наутек. Никто из немногочисленных свидетелей преступления даже не попытался преградить ему путь – уж больно свирепо глядела его косоглазая, бледная как смерть физиономия.

Но тут, однако, откуда-то из кустов на дорожку, по которой бежал грабитель, выступил высокий смуглый горбоносый брюнет с небольшими усиками. Он с такой непреклонностью схватил убегающего железной рукой, что тот по инерции один раз прокрутился вокруг него и только потом встал на месте как вкопанный.

Впрочем, без дела он стоял совсем недолго. После секундной паузы, почти не замахиваясь, вор ударил брюнета свободной рукой в живот. Тот мгновенным, почти неуловимым движением отбил удар и, в свою очередь, двинул косоглазому кулаком прямо в физиономию. Грабитель поднял руку, защищаясь, но уронил сумочку на дорожку. Брюнет сделал быстрый шаг вперед, оттесняя врага. Тот с яростью лягнул брюнета в живот, но тот как-то странно вильнул в сторону и удар прошел мимо.

Видя, что противник ему не по зубам, косоглазый отпрыгнул вбок и спустя мгновение скрылся в кустах. Брюнет же, подобрав сумочку, направился прямым ходом к барышне. Та в необыкновенном волнении уже поднималась со скамейки ему навстречу.

– Сударыня, это, кажется, ваше? – спросил брюнет, протягивая барышне золотую сумочку.

Та молчала и только глядела на него восхищенным взглядом…

– Барышни падки на героев, – объяснял Ганцзалин, размазывая по физиономии белый грим, который, по его мысли, должен был замаскировать его китайское происхождение и сделать неузнаваемым для всего мира. – Как только вы изобьете меня до полусмерти, она немедленно отдаст вам свое сердце и все, что к нему прилагается.

– Не говори глупостей, – морщился Загорский, глядя в зеркало на незнакомую загорелую физиономию, – не буду я бить тебя до полусмерти. Ты, может, и заслужил такое обращение, но я совершенно не желаю фраппировать публику, не говоря уже о самой мадемуазель Самохваловой.

Помощник заметил, что у него, кажется, горбинка на носу поехала – надо поправить.

– Вообще говоря, я совершенно не понимаю, зачем нужна эта чертова горбинка? – Нестор Васильевич был явно раздражен: попавшая в него пуля, очевидно, задела некоторые нервные центры и, хотя повязку с руки он уже снял, рана до сих пор его сильно беспокоила.

– Горбинка нужна по двум причинам, – отвечал китаец с охотой. – Первая – из-за нее вас родная мать не узнает. А это совершенно необходимо, учитывая, что вас видели и Оганезов, и Дадиани…

– А вторая причина? – саркастически осведомился статский советник, напяливая на свои несколько поседевшие волосы парик, черный, как вороново крыло.

– Вторая причина в том, что барышне Самохваловой нравятся кавказцы. С горбинкой на носу, с усами и в загорелом виде вы гораздо больше похожи на армянца или грузинца.

Нестор Васильевич заметил, что не следует называть армян и грузин армянцами и грузинцами. Это устарелая манера, сейчас обычно говорят армяне и грузины. На это помощник отвечал, что русский язык очень трудный, причем трудности его совершенно бессмысленные. Говорят же китайцы, японцы, немцы – так почему же не говорить армянцы, грузинцы и, например, еврейцы?

Статский советник отвечал, что раньше так и говорили. Однако в русском языке есть, с одной стороны, разные модели словообразования, с другой – традиция, которая, правда, подвержена изменениям. Человек цивилизованный следует всеобщей традиции, а дикая обезьяна выдумывает свою собственную.

– В таком случае помощником у вас работает дикая и к тому же совершенно белая обезьяна, – проговорил Ганцзалин, любуясь на себя в зеркале. – Я похож на какого-то вампира.

– Да, ты ужасен, – согласился Загорский. – На твоем фоне я много выигрываю в красоте. И пожалуй, имею все шансы завоевать сердце барышни Самохваловой. Хотя, признаюсь тебе, друг Ганцзалин, вся эта затея мне совершенно не по душе. Что, если она влюбится в меня по-настоящему?

Китаец отвечал, что непременно влюбится – куда же ей деваться? Если бы он был женщиной, он бы обязательно влюбился в такого красивого армяна, которым стал сейчас Загорский.

– Не армяна – армянина, – поправил его статский советник.

– И в него тоже, – согласился Ганцзалин. – Главное, чтобы ваши ухаживания заметил убийца. Если мы правы и он охотится за приданым Самохваловой, он попытается прикончить вас, как прикончил Терпсихорову. И тут уж только успевай – не зевай.

Загорский покачал головой. Как это все гладко рассказывает его помощник. А не хочет ли он сам попробовать побыть наживкой для убийцы, прежде чем засовывать хозяина в пасть акулы?

– У меня не получится, я не такой красивый, как вы, и на… ар-мя-ни-на не похож, – правильно, хоть и с трудом выговорил Ганцзалин.

И вот теперь красивый загримированный Загорский стоял перед Елизаветой Самохваловой, протягивая ей золотую ее парижскую сумочку. Барышня при этом смотрела на него такими глазами, что статскому советнику сделалось слегка не по себе.

«Черти бы меня побрали, – думал он, глядя в ее глубокие, словно бы остановившиеся глаза, – морочу голову больному ребенку. И чего ради? Чтобы найти убийцу? Чтобы не дать убить Морозова? А стоит ли все это, как верно говорил господин Достоевский, одной слезинки ребенка? Откровенно говоря, начинаю сильно в этом сомневаться».

Примерно так думал статский советник, помогая поднять тучную телохранительницу и уложить ее на скамейку, расстегивая на шее тугой воротник, чтобы она побыстрее пришла в себя, поскольку Ганцзалин, обозленный упорством дамы, отправил ее в чувствительный нокаут, которому, пожалуй, поаплодировал бы и сам Лусталло́, если бы речь шла не о даме, а о джентльмене.

В конце концов, люди борются со злом уже многие тысячелетия и все не могут его победить, думал Загорский. Почему он решил, что ему дано больше остальных и что у него выйдет то, что не вышло у целого человечества?

Вопрос, впрочем, был риторический.

– Как вас зовут? – спросила Лиза, когда наконец ее компаньонка Ангелина пришла в себя и даже смогла усесться на той же скамье, где сейчас сидели они. Впрочем, судя по ее виду, соображала она пока нетвердо. Правда, это могло быть ее естественное состояние – телохранителей ценят за быстроту реакции и крепость кулаков, а не за ясный ум.

– Меня зовут Олег Петрович Анохин, – сказал Нестор Васильевич, вспомнив одно из своих конспиративных имен, которые он использовал, когда боролся с революционным подпольем.

– Олег, – повторила Лиза восторженно, – какое красивое старинное имя!

Нестор Васильевич постарался улыбнуться как можно обаятельнее, хотя это было нелегко – неудачно приклеенные Ганцзалином усики щекотали ему верхнюю губу и нос. Обычно ему не приходилось предпринимать особенных усилий, чтобы соблазнить даму – они сами летели ему навстречу, словно бабочки на огонь, даже когда он этого совершенно не хотел. Но тут с чужим лицом, носом и даже шевелюрой он чувствовал себя несколько неудобно и не понимал, как он выглядит в глазах окружающих. Впрочем, судя по выражению лица Елизаветы, выглядел он недурно.

– Вполне кондиционная физиономия, – сказал Ганцзалин, закончив его гримировать и откровенно любуясь делом рук своих…

Теперь эта кондиционная физиономия с легкой улыбкой глядела на мадемуазель Самохвалову. «Погибла!» – читалось в ее взгляде. Погибла, безмолвно соглашался статский советник. Но уж лучше так, чем по-настоящему. От сердечных ран еще есть лекарство, а вот врачевать раны ножевые или огнестрельные гораздо сложнее. А до этого вполне может дойти. Если Загорский прав и на барышне хотят жениться ради приданого, то очень может быть, что после свадьбы ее под тем или иным предлогом попытаются сжить со свету, как это нередко бывает с очень богатыми, но не очень привлекательными женами. Может быть, их вмешательство с Ганцзалином даже спасет жизнь бедной девушке…

– Спасет жизнь, – ворчал Ганцзалин, пока хозяин обрабатывал ему укушенную компаньонкой Елизаветы руку. – Скажите лучше, кто мне спасет жизнь? Чуть не до кости прокусила. Может, она бешеная, эта Ангелина?

Статский советник хладнокровно отвечал, что ничего она не бешеная, а просто хорошо исполняет свои обязанности. Вот, скажем, если бы кто-то попытался напасть на него, Загорского, неужели помощник не вцепился в него всеми тридцатью двумя зубами? Ганцзалин мрачно отвечал, что, конечно, в руку вцепляться бы он не стал, просто откусил бы наглецу голову.

– Она все-таки женщина, а ты как-никак мужчина, – заметил Нестор Васильевич с легким упреком. – В таких обстоятельствах каждый делает, что может.

Чуть-чуть подумав, китаец сменил гнев на милость и сказал, что дралась телохранительница неплохо: будь на его месте человек чуть менее подготовленный, ему бы пришлось туго.

– Ну вот, – сказал Загорский, приклеивая на руку помощнику большой пластырь, – все в порядке.

Китаец придирчиво осмотрел руку и остался недоволен.

– Демаскирует, – сказал он. – Не дай бог, попадусь на глаза этой Ангелине, она меня сразу вычислит. Физиономию мою она точно не узнает, я был белый, как мертвец, а вот пластырь на руке… Я ей чуть челюсть не выломал, пытаясь руку освободить. Такое не сразу забудешь.

Нестор Васильевич секунду подумал и предложил помощнику выход – несколько дней поносить перчатки.

– В перчатках я буду выглядеть как какой-то жулик, – буркнул Ганцзалин.

Однако после того, как хозяин уверил его, что и в перчатках и без них он выглядит совершенно одинаково, с неохотой согласился.

Тем не менее, отправляясь на первое свидание с Елизаветой, хозяин Ганцзалина с собой взять не пожелал. Да и, согласитесь, это было бы странно. Кто-то ходит на свидания с цветами, кто-то – с билетом в театр, а он привел бы с собой китайца? Среди коллег-дипломатов Нестор Васильевич славился своей экстравагантностью, но любой экстравагантности должен быть положен естественный предел.