Текст книги "Дело Саввы Морозова"

Спустя час он уже стучался в двери самохваловского дома. Дверь ему открыл лакей, однако за его спиной маячила возбужденная мордашка Елизаветы. Увидев Загорского, она осветилась таким радостным сиянием, что Нестору Васильевичу опять стало ужасно совестно. Однако он отогнал от себя пустые угрызения, отвечал барышне лучезарнейшей из улыбок и, войдя в дом, церемонно поцеловал ей руку, стараясь, впрочем, чтобы это не выглядело слишком интимно.

– Идемте, – сказала она, – я познакомлю вас с родителями.

И держа за руку, увлекла его за собой. Поспевая за окрыленной барышней, Загорский пытался вспомнить, когда в последний раз бывал он в столь двусмысленной ситуации, – и не мог. Были положения неудобные, неприятные, наконец, просто опасные для жизни, но от столь двусмысленной берег его Бог. Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. И даже на статского советника тоже.

Идя на эту авантюру, он, признаться, не думал, как будет позже выпутываться – не жениться же на Елизавете, в самом деле. С другой стороны, опыт подсказывал ему, что из таких сложных положений почти всегда находится совсем простой выход. В конце концов, можно будет отклеить фальшивые усики, стереть грим с лица и попросту исчезнуть – Лиза ведь знает только Анохина, с Загорским она даже не знакома. Он будет ходить рядом, а она никогда не поймет, что этот седовласый респектабельный господин – ее избранник, тот самый Олег Анохин, который спас ее от грабителя в городском парке.

Пока они добирались до гостиной, мимо них мелькнула суровая физиономия телохранительницы Ангелины. Сия мощная дама посторонилась, пропуская их, но в глазах у нее отразилось явное осуждение. Это было понятно: если господин Анохин умыкнет Лизоньку из семьи, компаньонка останется без места. С другой стороны, столь завидную невесту все равно рано или поздно увели бы из дома. Так уж пусть лучше достанется она Анохину, чем какому-нибудь охотнику за приданым.

Это все мог бы сказать Ангелине Нестор Васильевич, но, разумеется, не стал. Во-первых, он не любил откровенничать с посторонними, во-вторых, Ангелина сама вполне могла быть большевистским осведомителем.

Наконец, пройдя по анфиладе комнат, достигли они и гостиной. Елизавета повернулась к нему, оглядела влюбленным и одновременно придирчивым взглядом. Загорский подумал, как слепо бывает сердце любящей женщины. Неужели она не видела, не чувствовала, что он к ней безразличен, что он, если уж быть совсем откровенным, просто использует ее, пусть даже и с благородными целями? Но ведь у нее почти нет ни жизненного, ни любовного опыта, она – оранжерейный цветок, выросший в чахлой почве родительского обожания, не знающий еще, как жестоки могут быть люди вокруг.

– Хорошо, – сказала она ему, – идем!

Они вошли в гостиную. С кресел навстречу статскому советнику поднялся отец Лизоньки, купец второй гильдии Александр Лазаревич Самохвалов – почтенный старец лет шестидесяти в старинных седых бакенбардах, с глазами печальными и все понимающими.

– Маменька себя плохо чувствует и не смогла выйти, – шепнула Елизавета, – но это ничего, все решения все равно принимает папенька.

Они уселись все втроем: папенька на кресле, жених на стуле, Лизонька – на небольшом, обитом красным бархатом диване.

После традиционных ничего не значащих вежливых слов о погоде перешли к разговорам более содержательным. Папенька поинтересовался, где служит господин Анохин и какой чин на себе носит? Чин Загорский оставил свой собственный – статский советник, сменил лишь место службы – с Министерства иностранных дел на Министерство дел внутренних.

– Ловите, стало быть, преступников? – с некоторым сомнением спросил Самохвалов. – Служба для общества чрезвычайно полезная, однако и опасная.

Загорский, однако, успокоил его, заметив, что опасной она является только для рядовых агентов и городовых, люди же на должности с опасностями почти не сталкиваются. Если, конечно, не считать таковыми разнообразные интриги.

– Что ж, прекрасно, прекрасно, – кивал купец, но в глазах его все равно стояла непонятная тоска.

Надо сказать, что отец Лизоньки был хорошо воспитан и, в отличие, скажем, от Морозова, не испытывал, видимо, никакой неполноценности перед дворянами, а у Загорского дворянское достоинство подразумевалось уже самим его званием статского советника. И тем не менее Самохвалов не пытался ни заноситься, ни принижать себя шутовски, как это делал Савва Тимофеевич при первом знакомстве. И это свойство тоже было симпатично Нестору Васильевичу и затрудняло его не вполне благородную задачу.

Потом они обедали, пили чай и говорили, говорили… Нестор Васильевич мобилизовал все свое обаяние, чтобы понравиться отцу Лизоньки. Меньше всего, конечно, хотелось ему, чтобы тот согласился на этот странный брак. Но если Загорский прав и кто-то из домашней челяди куплен Оганезовым и Дадиани, то нужно, чтобы они узнали о грядущем браке как можно скорее. А для правдоподобия необходимо согласие Александра Лазаревича. Вот и старался статский советник произвести на папеньку впечатление человека солидного и надежного, но вместе с тем и хорошего, заботливого и честного, то есть такого, который ни в коем случае дочку его не обидит.

И кажется, цели своей Загорский достиг. Чем дольше они говорили, тем спокойнее становился отец Лизоньки. Но одновременно с этим, как ни странно, возрастало беспокойство самой Елизаветы Александровны. Поначалу она бросала на статского советника влюбленные взгляды, потом они стали выжидательными, потом – тревожными и, наконец, просто паническими. Нестор Васильевич тоже несколько обеспокоился: что все сие значит? Может быть, это признаки надвигающегося припадка или еще что-нибудь столь же неприятное? Однако Лизонька наконец потеряла терпение и заговорила сама.

– Папенька, – сказала она, – папенька… Олег Петрович хочет сказать вам одну очень важную вещь.

И посмотрела на Загорского чрезвычайно выразительно. Тот едва не хлопнул себя по лбу. Нет, положительно, в критические моменты нельзя думать одновременно о разных вещах, надо сосредоточиваться на главном. Елизавета Александровна все ждала, когда наконец кавалер, как и положено, попросит у отца руки ее и сердца. А он бессознательно все оттягивал этот необходимый, но тяжелый для него момент. Впрочем, кажется, дальше тянуть было уже никак невозможно.

Нестор Васильевич поднялся и, волнуясь, причем волнуясь совершенно искренне, по-настоящему, попросил у Александра Лазаревича руки его дочери. На лице Самохвалова в этот момент отразилось что-то странное. С одной стороны, казалось, он испытал облегчение, а с другой – какое-то мучительное подозрение исказило его взгляд. Несколько секунд он сидел молча, глядя куда-то мимо Загорского, как будто что-то напряженно обдумывая.

– Ну же, папенька! – нетерпеливо воскликнула Елизавета. – Что вы скажете? Благословите ли вы нас с Олегом Петровичем?

Самохвалов перевел на Загорского медленный взгляд, и тот содрогнулся, увидев во взгляде отца настоящую муку. Александр Лазаревич медленно коснулся ладонью груди, стал бережно растирать ее. Еще не хватало, чтобы папеньку прямо тут, на пороге свадьбы, хватил удар. Воля ваша, но это уж было бы слишком, просто ни в какие ворота…

– Что-то нехорошо сделалось, – совсем тихо проговорил папенька, не сводя остановившегося взгляда с Загорского. – Сердце заболело… Ты, Лизонька, сбегай ко мне в спальню, там в бюваре, в верхнем ящичке, капли мои… Принеси…

– Папенька, что с вами? – всполошилась барышня. – Вам дурно? Может быть, врача?

– Нет-нет, – покачал головою тот, – не нужно. Ты только капельки мне…

Лизонька вихрем вылетела из комнаты. Загорский только с изумлением проводил ее глазами. Однако у его невесты и темперамент, а они с Ганцзалином все думали: мышь да мышь, и ничего больше.

В следующий миг случилось нечто такое, чего Нестор Васильевич при всем своем опыте никак не мог ожидать. Самохвалова словно выбросило из его покойного кресла, в два прыжка он оказался возле Загорского, схватил его за грудки и буквально выдернул из стула. Руки у старика оказались необыкновенно сильными, совсем не стариковскими. И руками этими он сейчас почти поднял статского советника в воздух.

– Слушайте меня, милостивый государь! – в голосе купца звенела глубочайшая ненависть. – Не знаю, откуда вы взялись, но знаю только одно: намерения у вас бесчестные. Я люблю мою дочку без памяти, но я, наверное, единственный мужчина, который может любить это несчастное, искореженное существо. Сколько времени вы с ней знакомы? Два дня, три? И уже готовы взять замуж? Что ж, извольте, берите. Вот только подождите еще хотя бы пару дней. Дождитесь приступа, дождитесь обострения. Когда она забьется у вас на руках в падучей, когда впадет в безумие, вы поймете, что никакое приданое не окупит вам того ужаса, который вы испытаете в этот миг. Я не смогу пойти против желания дочки: если она настаивает, я разрешу ей выйти за вас замуж. Более того, я дам за ней приданое в пятьдесят тысяч. Но я не благословлю вас, а прокляну. Потому что вы дадите ей надежду, а потом все равно вернете назад и тем смертельно раните ее несчастное больное сердце!

Загорский не сопротивлялся, но слушал Самохвалова с болезненной гримасой на лице. Поносили и проклинали сейчас не его, Нестора Загорского, а какого-то не существующего в природе Олега Анохина, но от этого ему было не легче, а даже, может быть, еще хуже.

Понятно, что реализовать его план при таком настрое отца будет трудновато. С другой стороны, может, это перст судьбы, дающий ему возможность с достоинством выйти из двусмысленного положения?

Тем временем купец, выплеснув всю свою ярость и страх за горячо любимую дочку, как-то очень скоро обессилел, обмяк и выпустил-таки Загорского из рук, только смотрел на него исподлобья, и в глазах его под седыми нависшими бровями посверкивали еще зарницы недавней грозы.

– Послушайте меня, Александр Лазаревич, – статский советник говорил быстро, опасаясь, что Лизонька вернется в самый неподходящий момент. – Вы совершенно правы, говоря, что я не испытываю любви к Елизавете Александровне. Однако это вовсе не значит, что я ее не уважаю или она любви недостойна. Вы лучше кого бы то ни было знаете, что это не так. Но вся эта неловкая ситуация – следствие дурацкого моего джентльменского воспитания. Когда я, как некий Дон Кихот, отбил ее сумочку у сказочного дракона, то бишь, банального вора, она, как свойственно барышням ее возраста, увидела в этом нечто большее, чем просто человеческое участие. Я немного сведущ в медицине и сразу увидел, что она нездорова. Боясь, что моя холодность может спровоцировать тяжелый приступ, я, каюсь, пошел у нее на поводу. Моя младшая сестра также была психически больна и умерла в молодом возрасте. Сами понимаете, я никак не мог грубо поступить с Лизонькой. Мне пришлось прикинуться любезным кавалером в надежде на то, что не сегодня-завтра ситуация как-то разъяснится.

Статский советник сделал паузу, как будто бы для того, чтобы собраться с духом, а на самом деле хотел посмотреть, как отреагирует на его слова Самохвалов. Старый купец смотрел на него все еще настороженно, но ярость в глазах его сменилась ожиданием.

– События, однако, нарастали, как снежный ком, – продолжал Загорский. – Лизонька настояла, чтобы я явился к вам в гости, а по дороге ошарашила меня заявлением, что родители ее ждут предложения руки и сердца. Я не стал возражать, надеясь, что у нас с вами будет возможность объясниться наедине. И вот эта возможность представилась.

Купец заморгал глазами. То есть господин Анохин на самом-то деле не хочет жениться на Лизоньке? Ну, разумеется, господин Анохин ни на что не претендует. Он не юноша, и если бы он хотел связать себя узами брака, то сделал бы это давным-давно.

– Спасибо вам за прямоту, – старый купец чуть не прослезился. – Вы благородный человек. Однако что мы будет делать сейчас, как выйдем из этого затруднительного положения?

Статский советник отвечал, что он что-нибудь придумает, а пока пусть Лизонька, а также все остальные в доме думают, что сватовство состоялось и Александр Лазаревич дал благословение на брак горячо любимой дочери. А он, Анохин, в ближайшее время что-нибудь изобретет…

Когда Елизавета вернулась обратно в гостиную с сердечными каплями, она увидела папеньку, который сидел в кресле с закрытыми глазами. Барышня замерла на пороге, глаза ее расширились от испуга, руки затряслись. Она бросилась перед отцом на колени, закричала:

– Папенька, папенька! Что с вами, что случилось, вы живы?

Отец открыл глаза, посмотрел на нее спокойно и ласково и проговорил:

– Все хорошо, дочка. Это просто небольшое волнение – от радости. Я благословляю вас – тебя и господина Анохина. Будьте счастливы, дети мои.

И снова закрыл глаза. Она повернулась к Загорскому, тот улыбнулся ей совершенно отеческой улыбкой.

– Мне кажется, Александру Лазаревичу нужно немного отдохнуть. Не будем ему мешать.

Она проводила статского советника до двери. Здесь они остановились, он наклонился, поцеловал ей руку.

– Да что вы делаете! – воспротивилась она.

Нестор Васильевич поднял брови: он позволил себе что-то неподобающее? Разумеется, отвечала она, позволил неподобающее, а подобающего не позволил. Они ведь теперь жених и невеста, им не руки друг другу следует целовать, а совершенно иначе себя вести. Как же это, иначе, удивился Загорский. А вот как!

Она решительно притянула его к себе и неумело прижалась губами к его губам. Какая-то молния полыхнула перед его глазами, он с трудом оторвался от барышни, сделал шаг назад. Лизонька глядел на него одновременно с тревогой и с вызовом. Что? Она сделала что-то не так? Да, она не умеет целоваться, но у нее же совсем нет опыта, Олег Петрович – первый и единственный мужчина в ее жизни…

Она смотрела на него так требовательно и одновременно с такой тревогой, что он только улыбнулся в ответ.

– Все замечательно, – сказал он негромко. – Все очень хорошо.

И наклонившись к ней, быстро поцеловал в щеку. Он почувствовал, как вспыхнуло и заалело маленькое ушко, даже, кажется, услышал, как быстро и гулко забилось ее сердце. Может быть, он сделал это напрасно, может быть, надо было просто поклониться и уйти? Но это, пожалуй, было бы слишком жестоко с его стороны, она бы потом терзалась и мучилась, думала бы, не оттолкнула ли она его от себя своей дерзостью, которую он мог посчитать распутством. Ребенка надо было успокоить – и он сделал все, что можно было сделать в этих обстоятельствах.

Выйдя на улицу, он глубоко вздохнул и огляделся по сторонам. Можно было, конечно, взять извозчика, но дом Морозова, где ждали его Ника и Ганцзалин, совсем недалеко, в каком-нибудь получасе пешей ходьбы. Кроме того, сейчас ему просто требовалось пройтись и кое-что обдумать.

Загорский прикинул свой дальнейший путь и завернул в ближайший же переулок. Он не сомневался, что весть о его сватовстве и благословении Самохвалова достигнет ушей Оганезова и Дадиани очень скоро. Раздумывать, вероятно, они будут недолго и завтра или послезавтра попытаются убить статского советника. Тут, конечно, важно не спрятаться от убийц, а, напротив, поставить их в наиболее удобное положение. Чем раньше они решатся на преступление, тем проще будет их схватить. Впрочем, вряд ли это случится раньше чем завтра-послезавтра, а пока можно будет заняться Никой и Морозовым…

Загорскому почудилось, что за спиной его, словно бы из ниоткуда, возникла какая-то быстрая смутная тень. В таких случаях обычно нужно ускорять шаг и оборачиваться назад, чуть пригибаясь и разворачивая корпус, тем самым уходя с лини атаки. Однако волнения сегодняшнего утра и сравнительно благополучное их разрешение вывели статского советника из равновесия. Он почему-то не стал применять стандартных шпионских методов, а просто обернулся назад.

Однако, как ни быстро действовал Загорский, тень оказалась еще быстрее и встретила его прямым тяжелым ударом по голове.

«Кастет», – подумал статский советник, теряя сознание и погружаясь в прохладную тьму.

Глава четырнадцатая. О пользе чревовещания

В себя он пришел в каком-то темном сыром помещении, судя по всему – в подвале. Рот его был забит кляпом, руки и ноги онемели, словно пораженные параличом. Впрочем, дело было не в параличе, конечно, просто конечности статского советника какой-то добрый человек слишком туго перетянул веревками. Неприятно кружилась голова, видимо сотрясение мозга, немного ныла после удара челюсть. Оставалось надеяться, что челюсть не сломана, но, пока во рту был кляп, убедиться в этом было непросто.

Тут, конечно, любой знаток физиологии скажет, что определить, сломана челюсть или нет, достаточно просто. Сломанная челюсть болит гораздо сильнее, чем просто поврежденная или даже вывихнутая. Однако к Загорскому этот случай не относился. Многолетние занятия внутренними стилями китайского ушу привели к тому, что он почти не чувствовал боли – будь то обычная головная боль, боли внутренних органов или даже зубная боль. Обыватель бы, конечно, только обрадовался такому положению дел: что бы там ни случилось, а боль его беспокоить не будет. Но статский советник видел в этом и оборотную сторону.

Все дело в том, что боль редко существует сама по себе. Как правило, боль – это сигнал природы о том, что в организме что-то разладилось. Если у вас что-то заболело, это значит, надо срочно заняться своим здоровьем. Ну а если организм достиг такого состояния, что способен сам подавлять почти любую боль, к чему это может привести? Это может привести к тому, что возникшая в теле болезнь будет развиваться почти без видимых симптомов и дойдет до такой степени, что лечить ее будет уже поздно.

По счастью, здоровье у Загорского было несокрушимым, так что беспокоиться было пока не о чем. Единственное неудобство доставляли зубы – о том, что их пора лечить, можно было догадаться, только когда какой-нибудь из них обкалывался. Но эту проблему статский советник решил просто: каждые полгода для профилактики он посещал зубного врача, который внимательнейшим образом инспектировал его ротовую полость.

– Тебе бы тоже надо заняться тайцзи или багуа[10]10
  Тайцзи-цюань (или просто тайцзи) и багуа-чжан (багуа) – два наиболее известных так называемых внутренних стиля китайского ушу.


[Закрыть], – наставлял Нестор Васильевич Ганцзалина, – это очень полезно для здоровья.

Помощник только хмыкал в ответ: он еще не дряхлый старичок, чтобы переходить на тайцзи. А кроме того, он и так ничего не чувствует, его можно хоть оглоблей бить. И в доказательство обнажал свои жилистые, словно из древесных веток сплетенные, руки.

– Ничего не понимать – еще не значит ничего не чувствовать, – язвительно замечал Загорский. – Благородный муж не довольствуется имеющимся, он стремится расширить свои горизонты. Кроме того, мастер внутренних стилей переходит границу жизни и смерти без страха и боли.

Китаец отвечал на это, что он пока не собирается умирать. Да и вообще, смерти он не боится. Как говорил какой-то иностранный философ, кажется англичанин, пока есть я, нету смерти, а когда появляется смерть, меня уже нет.

Так или иначе, даже сильную боль статский советник ощущал весьма смутно, а потому иногда ему было сложно понять, насколько тяжелый урон нанесен его телу. Так примерно вышло и в этот раз.

Загорский огляделся по сторонам, однако в помещении было так темно, что толком разглядеть что-то было почти невозможно. Слышно было только, как капает вода из прохудившейся трубы.

Статский советник подумал, что находиться в таком сыром помещении долго совсем не интересно, можно ведь и ревматизм заполучить или какую-то столь же неприятную болезнь. Следовательно, нужно было предпринять некоторые шаги для освобождения.

Первым делом Загорский начал двигать пальцами на руках и ногах, чтобы восстановить в них кровообращение. Однако задача эта была непростой, потому что запястья и щиколотки по-прежнему были стянуты веревками, а руки при этом еще и опущены за спинку стула, на котором он сидел. Можно, конечно, раскачать стул и упасть на спину, но что делать дальше? Едва ли узлы развяжутся, а вот повредить связанные за спинкой стула руки вполне возможно.

Между нами говоря, в подошве у Загорского имелась острейшая плоская бритва, которой можно было бы разрезать любую веревку. Однако как достать эту бритву, если сам он привязан к стулу, а руки его связаны за спиной? Нет сомнений, что для обычного человека эта загадка представлялась бы совершенно нерешаемой, однако статский советник несколько отличался от обычного человека, причем не только умом, но и физическими возможностями. Кроме того, ему были известны некоторые фокусы, благодаря которым Гарри Гудини успешно освобождался от самых крепких пут. Просто американец пользовался этими фокусами, чтобы зарабатывать деньги, а Нестор Васильевич – для спасения жизни и выполнения наиболее сложных заданий.

Стараясь не производить лишнего шума, Загорский выкрутил свои связанные руки так, что плечи вышли из суставной сумки, и он смог поднять их вверх. Следующим шагом он вернул руки за спину, но так, что их теперь не ограничивала спинка стула, на котором он сидел. Теперь можно было просунуть связанные руки под филейной частью, нагнуться и опустить их прямо к ногам, где было спрятано лезвие.

Увы, на этом этапе операция освобождения была прервана. Как ни старался статский советник действовать тихо, но все-таки некоторый шум он, очевидно, производил. И шум этот, судя по всему, услышали его тюремщики. По крайней мере, один тюремщик.

Не прошло и нескольких секунд, как в комнату вошел человек с фонарем.

– Так-так, – услышал Нестор Васильевич знакомый голос. – Что это тут за гимнастические упражнения проделывает его высокородие?

Видя, что пленник молчит, человек подошел к статскому советнику и выдернул у него кляп изо рта. Тот пошевелил челюстью – к счастью, она была цела. Свет от фонаря слепил Загорского, и он не мог разглядеть собеседника, но это ему было и не нужно.

– Уберите фонарь, Дадиани, тут и так все видно, – сказал он, принимая на стуле прежнее положение, за тем только исключением, что связанные руки его теперь находились не за спиной, а на животе – он успел продернуть их под ногами.

– Узнали меня? – хмыкнул князь.

– Разумеется, узнал, – отвечал Нестор Васильевич. – А где ваш приятель господин Оганезов?

– Он скоро будет, – отвечал Дадиани. – А зачем он вам?

– Лучше ответьте, зачем вы на меня напали и притащили в эту клоаку? – брезгливо полюбопытствовал Загорский.

Князь улыбнулся. Господин статский советник наверняка слышал старую сказку. Красная Шапочка понесла пирожки больной бабушке, но волк съел старушку и сам прикинулся ею. И вот глупенькая внучка спрашивает у престарелой родственницы: «Бабушка-бабушка, зачем тебе такие большие зубы!» – «Чтобы съесть тебя, собачья дочь!» – отвечает бабушка и благополучно съедает Красную Шапочку.

– И как же именно собираетесь вы меня есть? – полюбопытствовал Нестор Васильевич. – Сырым а-ля натюрель, печеным, вареным, жареным под луковым соусом? Или, может быть, как это делают китайцы с креветками, напоите меня пьяным и будете есть живьем?

– Мы еще не решили, – отвечал Дадиани. – Хотя лично мне последний рецепт кажется самым интересным. Вот только вино на вас тратить жалко.

Загорский лишь усмехнулся в ответ. Конечно, светская беседа о методах готовки и подачи на стол статских советников – дело чрезвычайно увлекательное, однако ему интересно другое: каким образом они его распознали за обликом кавалера барышни Самохваловой?

– Это было не так трудно, – отвечал Дадиани. – Хотя, должен признаться, грим у вас отменный. Однако есть некоторые приметы, позволяющие распознать человека почти под любым гримом. В частности, особенности фигуры и манера держать себя на людях.

Загорский покивал: да, над этим ему еще предстоит поработать. Поработаете, со смешком отвечал князь, если только живы останетесь. Вообще говоря, господин Загорский повел себя крайне странно. Зачем, ну зачем было ему свататься к Самохваловой? Неужели ему так понравилась неказистая девчонка с душевной болезнью?

– А вам она зачем? – вопросом на вопрос отвечал Нестор Васильевич. – Впрочем, не трудитесь отвечать, я и так знаю: вас интересует ее приданое.

Предположим, кивнул князь, предположим, что это так. Ему-то какое дело? Статский советник отвечал, что он упустил убийцу актрисы Терпсихоровой, но не хотел, чтобы тот добрался до барышни Самохваловой. Поэтому он и решил отвадить ее от господина Оганезова.

– Да при чем тут вообще Терпсихорова? – не выдержал Дадиани. – Какое отношение эта истеричка имеет к нашим делам?

– Самое прямое, – хладнокровно отвечал Загорский, незаметно разминая затекшие руки. – Судя по всему, эта, как вы выражаетесь, истеричка узнала о том, что у Оганезова имеются виды на мадемуазель Самохвалову и на ее приданое. У бедной актрисы случился приступ ревности, и она потребовала, чтобы Оганезов отказался от Елизаветы Александровны и ее денег. В противном случае она пригрозила явиться к Самохваловой самой и рассказать все про его амурные приключения. Другая барышня, верно, и не обратила бы на это особенного внимания: нынче связь с актрисой – почти хороший тон. Однако Елизавета Александровна из-за несчастной своей болезни к подобным вещам особенно чувствительна. Она могла посчитать такую связь порочащей и даже грязной. А вспышка ее негодования вполне могла лишить вас всяких видов на нее, а главное, на ее приданое. И вы выбрали самый простой путь – решили убить несчастную актрису. Впрочем, вы, наверное, еще колебались, но когда увидели, что мы с помощником явились к ней, решили, что проще всего будет от Терпсихоровой избавиться.

Дадиани только руками развел. Ну что за бред, помилуйте? Неужели господин статский советник полагает, что такой человек, как князь Дадиани, ввязался бы в уголовную историю?

– Князь Дадиани, может быть, и не ввязался бы, – улыбнулся Нестор Васильевич. – Однако вы – не Дадиани.

– Что вы сказали? – удивился князь.

– Вы слышали, что я сказал. Вы не Дадиани. Более того, вы не князь и вообще не грузин. Вы даже не позаботились подменить свой армянский акцент на грузинский. Вы думали, что для русского армяне и грузины на одно лицо, не говоря уже об их акценте. Но вы просчитались. Я служил на Кавказе и вполне могу отличить армянский акцент от грузинского. Вы такой же армянин, как и господин Оганезов. Но вы не просто армянин. Поняв, что вы не тот, за кого себя выдаете, я побеспокоился поднять кое-какие документы московского жандармского отделения и выяснил, что за князя Дадиани обычно выдает себя некий Левон Тер-Григорян, член боевой бригады большевиков.

Загорский сделал паузу: несмотря на веревки, пальцы на руках почти возвратили себе силу и гибкость, но ног он по-прежнему почти не чувствовал. Большевик злобно сверкнул на него глазами.

– Что ж, господин Загорский, хорошая работа. Вот только об одном вы не подумали. Вы слишком много знаете, так что теперь мы просто вынуждены будем вас убрать. Впрочем, поверьте, я сделаю это с большим удовольствием, и прямо сейчас.

Воцарилась недолгая пауза. Большевик смотрел на статского советника, тьма заливала его глаза. Спустя секунду он поднял пистолет и уставил его в лоб Загорскому.

– Секунду, – быстро сказал Нестор Васильевич. – Вы не выстрелите в меня, и вот почему. Самохвалов уже благословил наш брак с его дочкой. Елизавета, как вы, наверное, знаете, влюблена в меня без памяти. Если вы сейчас меня убьете, разумеется, никакой свадьбы не будет. Зато у нее начнется обострение, которое продлится невесть сколько. Вероятно, ее даже понадобится положить в лечебницу. Не исключено, что после такого удара ее признают недееспособной. Одним словом, если вы меня убьете, приданое барышни Самохваловой уплывет у партии большевиков прямо из рук. А это как-никак пятьдесят тысяч рублей. Товарищи по партии вам за такое спасибо не скажут. Вы-то сами, господин поддельный князь, вместе с вашим костюмом, ботинками и всеми потрохами вряд ли стоите больше пятидесяти рублей. Да и то это красная вам цена в базарный день…

Не выдержав издевательского тона Загорского, Тер-Григорян схватил его за горло.

– Ты, – прохрипел он, – паршивая ищейка, выродок рода человеческого! Неужели ты думаешь, что представляешь такую ценность, что я и пальцем тебя не трону? Так знай, что ты стоишь у партии большевиков в списке приговоренных. В тебя совсем недавно стреляли – разве ты не понял, что это значило? Большевики предупреждают один-единственный раз, потом они беспощадно карают. Твое время на земле закончено, я сам приведу приговор в исполнение.

Тут статский советник, казалось болтавшийся безвольной куклой в руках врага, произвел молниеносное движение, и голова фальшивого князя оказалась зажатой у него между связанными руками и коленями. Тер-Григорян задергался, упираясь руками противнику в колени, захрипел, но его держали совершенно стальной хваткой.

– Будете вырываться – придушу, – негромко сказал Загорский. – А еще могу чуть-чуть надавить вам на шею – и позвоночник ваш сомнется, как крылья таракана.

Тер-Григорян затих, видимо осмысляя неожиданный поворот сюжета. Несколько секунд молчал и статский советник, к чему-то прислушиваясь, потом снова заговорил.

– Сейчас мы поступим так, – сказал он. – У вас есть нож?

Большевик прохрипел, что никакого ножа у него нет.

– Врете, – безжалостно проговорил Нестор Васильевич. – Вы – профессиональный бандит, у вас есть и нож, и пистолет. Насколько мне видно сверху, нож у вас находится в правом боковом кармане. Так вот, сейчас вы аккуратно сунете в него правую руку и очень медленно вытащите нож. Потом вы раскроете его и так же медленно вытянете руку лезвием ножа вверх, чтобы я мог перетереть о него свои путы. Вы меня поняли?

Тер-Григорян что-то промычал. Статский советник кивнул: действуйте. Бандит медленно сунул руку в карман.

– Стойте, – сказал Загорский, что-то сообразив. Тер-Григорян замер. – В вашем положении вы не сумеете ударить меня в бок или попасть в какой-то жизненно важный орган. Но если вы вздумаете вспороть мне ногу, чтобы вырваться, даю слово: я немедленно сломаю вам шею. Надеюсь, моя мысль понятна?

– Вполне, – буркнул Тер-Григорян.

– Вот и прекрасно. А теперь вытаскивайте нож – и делайте это очень медленно.

Тер-Григорян послушно вытащил руку из кармана, положил нож на бедро Загорскому лезвием вверх и замер. Статский советник споро перетер веревку о нож и освободил руки. После этого он развернул бандита так, что тот, сидя на полу, опирался на его колени спиной, прижал ему горло левой рукой, а правой перерезал путы у себя на ногах.

В этот миг за дверью послышался какой-то шум, и в подвал вошел Оганезов.