Текст книги "Дело Саввы Морозова"

– А-а-а-а-а! – заверещала она так, что у самой в ушах зазвенело, и ласточкой бросилась вниз, чтобы проскочить у него между ног.

Но Тихон, несмотря на свои размеры, оказался неожиданно расторопен и ухватил ее рукой за рубашонку. И тут же, не теряя времени попусту, с маху уселся на нее всей своей бегемотовой тушей.

Ника услышала, как под страшной тяжестью хрустнули ее ребрышки, и глаза заволокла спасительная тьма…

Глава восемнадцатая. Багровый призрак

День 13 мая 1905 года выдался в Канне на диво теплым и ласковым. Легкий ветерок обдувал пальмы, солнце, как это бывает на юге Франции перед купальным сезоном, казалось, заливало своим светом весь подлунный мир, и не было уголка, куда бы не достигло оно своими благодатными лучами. Лучи эти отражались от морской глади и как будто возвращались обратно в небеса, делая солнечное сияние почти нестерпимым. Правда, само море в мае тут было еще холодным, так что, хотя загорающие уже расположились на берегу в достаточном количестве, мало кто решался окунуться в воду, а если и находились такие рахметовцы[13]13
  Рахметов – герой романа Чернышевского «Что делать?», подвергавший себя физическим испытаниям, чтобы воспитать волю. Так, в частности, он спал на гвоздях.


[Закрыть], то, нырнув пару раз с головой, они выскакивали, как ошпаренные, и с замирающим сердцем мчались обратно на берег, где блаженно разваливались на лежаках и полотенцах, грея под теплыми лучами оледеневшие от воды бока, спину и грудь.

Отель «Рояль» располагался почти на берегу, отделенный от моря расстоянием в какую-нибудь сотню аршин. Игравший во дворе духовой оркестр слышен был и на пляже, его низкие басы распространялись по воздуху даже над водой, нигде не встречая себе никаких препятствий.

По набережной не торопясь гуляли редкие пока еще отдыхающие, среди которых большинство составляли русские подданные. Морозов и Зинаида Григорьевна сидели на набережной. На столике перед ними стояли тарелки с сэндвичами и два бокала с вином.

– Все же, может быть, тебе не пить сейчас? – осторожно сказала жена, с некоторой тревогой глядя на неожиданно веселого Савву Тимофеевича. – Ты же знаешь, доктор Селивановский не одобряет.

– Пес с ним, с Селивановским, – отвечал мануфактур-советник. – В кои-то веки у меня хорошее настроение, когда и выпить, как не сейчас?

Зинаида Григорьевна заметила, что лекарства нельзя мешать со спиртным. Савва Тимофеевич отвечал, что в таком случае он похерит лекарства, да и вообще, довольно говорить о хворях, говорить надо о чем-нибудь хорошем.

Он с величайшим удовольствием отпил из бокала, откинулся на стуле, повернул голову налево, провожал глазами идущих мимо отдыхающих.

– Кругом русская речь, – сказал он, – как будто бы никуда и не уезжали.

– Тебе нравится Канн? – спросила она чуть более суетливо, чем ей бы самой хотелось. – Если хочешь, мы могли бы переехать сюда насовсем или хотя бы пожить тут подольше.

– А дело, Зинушка? – спросил он, переводя глаза на море. – Кто будет управлять мануфактурой, если я поселюсь в месте светлом, месте злачном, месте покойном?

Жена отвечала, что есть Назаров и Колесников, да и вообще, дело на Никольской мануфактуре поставлено столь широко и прочно, что и управлять им особенно не надо, все само идет по привычной колее.

– Может, и так, – сказал он рассеянно, – может, и так.

Она улыбнулась, но улыбка получилось какой-то вымученной. Несмотря на хорошее настроение мужа, Зинаида Григорьевна поглядывала на него с тревогой. В этом его хорошем настроении чудились ей черты страшного заболевания, которое диагностировали у Саввушки доктора.

– Маниакально-депрессивный психоз – таково мнение консилиума, – объявил доктор Селивановский. – И я с ним вполне согласен.

– Что за психоз такой? – всполошилась Зинаида Григорьевна.

– Чередование депрессии и мании, – загадочно объяснил доктор. – Или, говоря проще, возбужденного состояния с подавленным.

– Так это и у здоровых людей бывает, разве не так? – робко спросила она.

Доктор объяснил, что у здоровых людей эти смены настроения не имеют такой силы. Находясь в депрессивном, то есть подавленном состоянии, больной может покончить жизнь самоубийством. Находясь же в состоянии маниакальном, возбужденном, сам способен кого-то убить. Она, наверное, помнит, как в прошлом году Савва Тимофеевич считал, что врачи вокруг него не врачи, а шпионы. Это как раз было проявление мании.

Она пришла в ужас. Но ведь от этого есть лекарство, ведь должно быть, не так ли? Селивановский несколько уклончиво отвечал, что от этого есть лечение и если точно следовать рекомендациям, возможна длительная ремиссия, то есть спокойное состояние психики и здравый взгляд на вещи.

– А в целом, как говорили древние, ме́дикус ку́рат, нату́ра са́нат[14]14
  Medicus curat, natura sanat (лат.) – «врач лечит, природа исцеляет».


[Закрыть]. Надо больше отдыхать, бывать на природе, радоваться жизни и меньше беспокоиться – в особенности же о вещах, которые беспокойства не заслуживают.

Несмотря на успокаивающие интонации доктора, проклятый психоз сильно действовал ей на нервы. Между нами говоря, в последние годы Савва истерзал ее и без всякого психоза. Чего стоит одна только интрижка с этой дрянью, актеркой Желябужской!

– Не зови ее дрянью, – Морозов поморщился. – Она не сделала ничего плохого. Она просто запутавшаяся женщина. И она… она все равно не любит меня. Тебе незачем ревновать.

Жена кивнула: хорошо. Хорошо, она не будет ревновать. Главное, чтобы он чувствовал себя лучше. Ведь он чувствует себя лучше, не так ли?

Он улыбнулся. Конечно, ему лучше. Ему намного лучше. Действует и лечение, которое прописали доктора, и гимнастика, и море. Море – это величайший подарок природы. Море и солнце. Даже тяжелый сумасшедший не сможет устоять перед их совместным обаянием. А он не сумасшедший, что бы там ни писали в газетах, у него просто расшатаны нервы. Или она думает иначе?

Нет-нет, конечно, нет, она так не думает. То есть она думает именно так. Одним словом, заторопилась Зинаида, чувствуя, что совершенно запуталась, она думает, что у Саввушки нет, конечно, никакого сумасшествия, а просто небольшая неврастения…

Неврастения, горько усмехнулся Морозов. Как будто он не взрослый мужчина, а кисейная барышня. Спасибо, хоть не родильную горячку ему приписали.

Возле столика их появился официант, с небольшим поклоном протянул Савве Тимофеевичу записку.

– Что это, – удивился Савва, – от кого?

– Это просил передать один русский господин, – отвечал официант. – С большой черной бородой. Он стоял вот там.

И гарсон указал в сторону оркестра. Но там, впрочем, никаких господ с бородой уже не наблюдалось.

Морозов хмыкнул, развернул листок, пробежал его глазами. Лицо его так страшно изменилось, что у жены забилось сердце в предощущении какой-то неминуемой беды.

– Что такое, Саввушка? – спросила она с тревогой. – Что там такое?

Он перевел на нее странно пустые глаза. Она похолодела – так и есть, приступ, начинается приступ. А доктор Селивановский, как назло, отправился в город. Что же делать теперь, что ей теперь делать?!

К счастью, мануфактур-советник страшным усилием воли овладел собой. Глаза его не перестали быть слепыми, но говорил он вполне разумно.

– Ничего, – отвечал он какими-то замороженными губами, – ничего. Мои европейские контрагенты сообщили о временных трудностях с продажами. Будут некоторые финансовые потери, но ничего, мы продержимся.

Ей почему-то показалось, что он говорит неправду и беда, которая явилась ей в выражении его лица, никак не связана ни с какими европейскими поставками. Но он не смотрел на нее, он думал о чем-то своем, чужом и страшном.

– Вот что, Зинуша, – хрипло проговорил он, глядя куда-то в сторону, – сделаем так. Ты сейчас поедешь в банк и снимешь там со своего счета деньги.

– Сколько? – спросила она.

Он беззвучно пошевелил губами, словно глухонемой, потом спохватился.

– Пятьдесят тысяч франков, – сказал он.

– Пятьдесят тысяч? – изумилась она. – Но это большие деньги, выдадут ли мне их сразу?

– Выдадут, – механическим голосом отвечал мануфактур-советник, – сделай так, чтобы выдали.

Она смотрела на него с испугом: но зачем ему нужны пятьдесят тысяч? Неважно, отвечал он, неважно. Придут люди, им надо будет отдать. Но как же она повезет такую сумму, ведь это опасно?! Пусть возьмет доктора Селивановского, пусть он поедет с ней.

– А ты? – она смотрела на мужа со страхом, не понимая причин такой резкой перемены.

Ему надо сделать кое-какие дела. Она же пусть едет в банк, прямо сейчас.

– Хорошо, – испуганная и недоумевающая, она поднялась из-за столика. – Хорошо, я уже иду.

Он дождался, пока она дойдет до отеля, потом снова развернул листок.

«Господин Морозов, ваши дети похищены, – гласила записка. – Если хотите когда-нибудь увидеть их живыми, вам придется выполнить наши условия. Первое – передайте нашему человеку 50 тысяч франков. Он сам вас найдет и произнесет условное слово „дети“. Дальнейшие условия будут оглашены позже…»

– Когда-нибудь увидеть, – прошептал Морозов, не помня себя. – Живыми увидеть…

У него задергался правый глаз, потом задрожали пальцы правой руки. Чудовищным усилием воли он попытался овладеть собой, но не смог: рука по-прежнему дрожала, глаз дергался. Тогда он сунул правую руку в карман пиджака, а левой с силой надавил на щеку и стал ее массировать.

– Первым делом, – сказал он вслух. – Первым делом надо… Что надо первым делом?

Он отнял руку от лица. Глаз его по-прежнему дергался, но он уже не обращал на это внимания. Он поднялся с места и быстрым шагом двинулся в сторону отеля. Там он подошел к стойке портье и, сняв трубку телефона, попросил у французской барышни, чтобы его соединили с Москвой.

Он нестерпимо долго стоял с трубкой возле уха, отсчитывая томительные секунды, пока наконец телефонная барышня не объявила, что трубку никто не берет. Он сделал минутную паузу, произвел новый вызов, потом еще и еще – все было тщетно, трубку никто не брал.

– Но этого просто не может быть… – пробормотал Морозов. – Должен же остаться дома хоть один живой человек. Или они перебили всех?

Тут он ощутил, как задергалась у него челюсть, замерло, а потом заскакало, как безумное, сердце в груди. Перед глазами, как живые, встали его младшие дети – одиннадцатилетняя Елена и совсем маленький Саввушка. Елена стояла насупившись, словно обиженная за что-то на отца, Саввушка махал пухлой ручкой, улыбался и неслышно что-то говорил.

Потом в мозгу Морозова что-то моргнуло, и он увидел детей уже скорченных, окровавленных, недвижно лежащих на полу. Не в силах выдержать это зрелище, замычал, зажал глаза руками. Но и во тьме, воцарившейся перед его мысленным взором, не было ему успокоения. Восстал из темноты багровый, окровавленный призрак с чертами Леонида Красина, прохрипел с укором: «Надо было соглашаться, надо было делать, как мы сказали. А теперь уж поздно, поздно, отдай хоть все свое состояние, а все равно детей не вернешь. Потому что, покуда ты жив, не жить твоим детям – ни старшим, ни младшим».

Руки Саввы тряслись, судорожно ощупывали карманы, будто искали что-то важное. Наконец нашли – красивый хромированный браунинг, словно самим Сатаною подсунутый им в пиджак. Вот же, вот он, выход… Если умереть, никто не будет в претензии, никто не посмеет ему угрожать, и главное, никто не покусится ни на детей его, ни на мать, ни на других близких и любимых.

Давай, говорил ему багровый призрак, попробуй! Бежать хочешь? Не сбежишь… Призрак подначивал, подзадоривал, обрушивал остатки воли Морозова, уничтожал последние бастионы здравого смысла. Ты слабый, говорил он, ты трусливый, ты не сможешь!

Нет, смогу, в отчаянии думал Савва Тимофеевич. Смогу, смогу, только бы знать, что все не зря, только бы знать, что дети спасутся. Но его убийцы в покое не оставят никогда, хоть бы даже он отдал им все свои деньги, они будут идти за ним и требовать свою вечную кровавую мзду… Да, так, значит, решено, решено. Вот только что-то еще нужно, что-то еще требуется, но что именно, он не помнит, позабыл… Это говорил ему Загорский, он говорил ему что-то очень важное – как назло, совершенно вылетело из головы, но ничего, ничего, он вспомнит, вспомнит…

И он все-таки вспомнил, он вспомнил. Дрожащей рукой нашарил на столе блокнот, вырвал оттуда листок. Взял со стола перо, окунул в чернильницу, неровно надавливая, написал: «В смерти моей прошу никого не винить».

– Вот так хорошо, – зашептал он, – так хорошо…

И вытащил из кармана браунинг. Услышал, как в двери зашебуршала отмычка, понял, что это они пришли, они, не только за жизнью его, им мало одной только жизни, они пришли уже и за душой его. Торопясь, Морозов поднес браунинг к груди, нажал на спусковой крючок.

Зинаида Григорьевна с саквояжем, полным денег, отпирая дверь в номер, услышала, как за дверью раздался не слишком громкий, суховатый щелчок. Зинаида Григорьевна еще не поняла, что случилось, а сердце ее почему-то обмерло, и ноги вдруг стали ватными. Она рванулась к комнате, туда, где должен был быть Савва, но ноги все не шли, и все казалось, будто она, как во сне, движется медленно-медленно, и даже сам воздух как будто сделался вязким и непроходимым.

Однако она все-таки преодолела эти несколько саженей, прорвалась сквозь глухую бесцветную преграду, распахнула дверь. Сначала она ничего страшного не разглядела, но потом взгляд ее, блуждавший по сторонам, ударился о преграду. Она увидела диван, и на диване этом, полусидя, откинулся на спинку Савва. Руки его были сложены на животе, на груди расплылось кровавое пятно, глаза были закрыты. Правая рука была разжата, на полу лежала предсмертная записка и браунинг…

Секунду Морозова смотрела на мужа, не веря глазам. Казалось, все вокруг застыло, звуки словно истребились из мира, видно было только лицо Саввы, на удивление безмятежное. Она смотрела и смотрела и не могла ни двинуться, ни слова выговорить. Только что-то странное все время беспокоило ее, не давало полностью уйти в беспамятство. Она с трудом перевела взгляд и увидела, что в раскрытом окне колышется занавеска.

Постой-постой, зашептал ей кто-то в ухо, занавеска… Почему она колышется, что бы это такое значило? Мысли ее шевелились с трудом, словно по голове от души ударили чем-то тяжелым. Окно, занавеска, ветер… Но погодите, когда она выходила из комнаты, окно ведь было закрыто. Кто же и зачем открыл его?

Зинаида Григорьевна сделала два шага, немеющей рукой откинула занавеску в сторону. Вдалеке, по бульвару, отделявшему гостиницу от набережной, стремительно убегал человек. Черные волосы, крепкая спина, ноги, работавшие словно маховик, – где-то она его видела… Но где?

Вошедший в комнату Загорский нашел ее в полуобморочном состоянии.

– Его убили, – повторяла она без всякого выражения, будто машина, – его все-таки убили…

Не тратя времени на слова, Нестор Васильевич взял Морозова за запястье, слушал пульс. Пульс прощупывался, хоть и слабый, прерывистый.

– Он жив еще, – сквозь зубы процедил Нестор Васильевич и гаркнул: – Ганцзалин!

В номер, как вихрь, ворвался помощник.

– Морозов еще жив, – сказал статский советник. – Берем его и – в клинику. Я веду машину, ты стараешься остановить кровотечение.

Они погрузили бездыханного Морозова на одеяло и понесли было к двери. Но Нестор Васильевич, что-то сообразив, вдруг остановился.

– Не туда, – сказал он. – Не нужно, чтобы его лишний раз видели. Давай через окно.

И они вместе с Морозовым, лежащим на одеяле, ринулись к окну.

– Куда вы, куда?! – кинулась за ними Зинаида Григорьевна.

– Попытаемся его спасти, – коротко отвечал Загорский. – Постарайтесь пока никому не говорить, что тут случилось. О полицейском протоколе я позабочусь… Через пару часов приходите в консульство, я или Ганцзалин будем там.

И они с помощником вышли прямо в окно, благо оно было совсем невысоко от земли.

Когда спустя два часа Зинаида Григорьевна подъехала к консульству, к ней вышел мрачный Загорский.

– Что, – сказала она, волнуясь, – что с ним? Он жив?

Статский советник лишь молча отвел глаза.

* * *

Старообрядческое Рогожское кладбище, в обычные дни тихое и спокойное, сейчас было полно народом. Время от времени, словно рябь, проходило по людскому морю волнение, потом оно стихало, и море это снова замирало в скорбном оцепенении. Не менее пятнадцати тысяч человек пришли на похороны купца первой гильдии, мецената, благотворителя, мануфактур-советника Саввы Морозова.

Горе объединило все ветви купеческого рода Морозовых. Впереди всех скорбно стояли Тимофеевичи, к которым принадлежал сам Савва, чуть далее – Викуловичи, Захаровичи и Абрамовичи. Отдельно, словно утес в бушующем море, замерла мать Саввы Мария Федоровна. Горе заострило ее лицо, окаменило черты, казалось теперь, что это не женщина, да и не живой человек вовсе, а скульптура, целиком рубленная из мрамора или гранита. Окруженная напуганными детьми, поддерживаемая под руку старшим – восемнадцатилетним Тимофеем, стояла вдова умершего, Зинаида Григорьевна. На лице ее отражалось странное чувство горя и растерянности, словно она до сих пор не верила в случившееся, никак не могла его принять, хотя со дня гибели мужа прошло уже больше двух недель.

Кроме ближайших друзей и родственников, стояли здесь делегаты от рабочих Никольской мануфактуры, представители разных политических партий, депутаты Государственной думы, предприниматели и деятели культуры, в том числе люди театра, которых особенно выделял и любил Савва Тимофеевич. Среди них царило настроение угрюмой растерянности, многие никак не могли свыкнуться с мыслью, что добрый, щедрый, жизнелюбивый Савва покинул их так рано, так трагически.

Нестор Васильевич и Ганцзалин, стоявшие несколько поодаль, тем не менее нашли себе удобное положение, откуда место похорон было видно как на ладони.

– Как же так оно все получилось? – с недоумением спросил Ганцзалин. – Почему Морозов решил покончить жизнь самоубийством?

– Довели, – просто отвечал Загорский, покручивая на пальце железное свое кольцо, доставшееся ему от деда-декабриста. – Месяцами нагнетали обстановку, играли на нервах, провоцировали душевную болезнь – лишь бы своего добиться, лишь бы деньги получить. Узнав, что мы охраняем Савву, большевики запаниковали: поняли, что я могу арестовать наиболее решительных из них, как до того арестовал Оганезова и Тер-Григоряна. Решили идти ва-банк, нанести удар первыми…

Он прервался, глядя на генерал-губернатора Москвы Козлова, который подошел к Зинаиде Григорьевне.

– Что говорит? – спросил помощник, у которого зрение было не такое отменное, как у господина, да и по губам он читал гораздо хуже.

– Соболезнование выражает, – отвечал статский советник.

– И все?

Несколько секунд Загорский молчал, внимательно глядя на лицо генерал-губернатора, потом горько усмехнулся.

– Говорит, что не верит в разговоры о самоубийстве. Говорит, что Савва Тимофеевич был слишком значительным и уважаемым человеком. Говорит, что это огромная потеря для всех…

– Дорога ложка к похоронам, – пробурчал Ганцзалин. – При жизни нервы ему портили, после смерти слезы крокодиловые льют. Так что там с большевиками было?

Загорский отвечал, что, судя по той записке, которую нашли они в кармане мануфактур-советника, ему сообщили, что его младшие дети украдены и он для начала должен передать им 50 тысяч франков, а дальше во всем следовать их указаниям. Морозов немедленно отправил жену за деньгами в банк, а сам стал дозваниваться до дома. Однако телефон не отвечал. У Морозова случился приступ, и он выстрелил в себя из пистолета. На такое развитие событий шантажисты, видимо, не рассчитывали… Они не понимали, насколько серьезна болезнь Саввы.

– Но ведь на самом деле детей никто не крал, – заметил китаец.

Не крал, согласился Нестор Васильевич, да это и не нужно было. Достаточно было сообщить о краже Морозову и сделать так, чтобы он не мог это проверить. И он не смог этого сделать, потому что, перед тем как Савва Тимофеевич стал звонить домой, там вывели из строя телефон.

– Кто вывел? – нахмурился Ганцзалин.

– Не кто иной, как верный слуга Морозова, дворецкий Тихон.

Помощник крякнул. Как же это так вышло? Его что, большевики подкупили?

Статский советник покачал головой. Нет, подкупить Тихона они едва ли смогли бы. А вот обмануть…

– Незадолго до фальшивого похищения в дом Морозова позвонила жена Саввы Тимофеевича. Сказала, что у хозяина приступ, что он не в себе, и велела Тихону отключить телефон, боясь, что Морозов начнет названивать домой и напугает детей. Тихон поверил Зинаиде Григорьевне и отключил телефон. Правда, ему пришлось еще изолировать нашу Нику – уж больно она была пронырлива и во все нос совала, могла полезть с вопросами, чего это телефон отключен.

Ганцзалин поглядел на Загорского изумленно. Получается, жена Загорского была в сговоре с большевиками?

– Нет, разумеется, – с легкой досадой отвечал Нестор Васильевич. – Просто голос Зинаиды Григорьевны подделали. Может быть, эта была небезызвестная Андреева, может, другая актриса. Но факт остается фактом – большевикам удалось обмануть Тихона, а благодаря этому и самого Морозова. У того случился приступ – и печальный финал всей этой истории мы сейчас и наблюдаем…

Ганцзалин молчал, взгляд его блуждал по кладбищу. Вдруг он вздрогнул, заморгал глазами и стал указывать пальцем туда, где проводились последние приготовления к преданию тела земле. К закрытому гробу подошли несколько мужчин, среди которых явственно был различим Савва Тимофеевич Морозов в траурном костюме. Толпа, видно, тоже разглядевшая его, заволновалась. Раздались крики: «Савва! Морозов! Живой!»

– Что за глупость? – опешил Ганцзалин. – Зачем Морозов пришел на собственные похороны?!

– Это не тот Морозов, – отвечал Загорский без улыбки. – Это Фома Пантелеевич Морозов, троюродный брат Саввы Тимофеевича.

– Так Фома Пантелеевич умер, я сам читал в газетах года три назад, – отвечал Ганцзалин.

– Значит, это был не тот Фома Пантелеевич, – хладнокровно отвечал статский советник. – Или, может быть, умер не до конца. Кстати сказать, он очень любит своих племянников, детей Саввы Тимофеевича, и, думаю, часто будет их навещать.

Китаец почесал подбородок.

– Ну, хорошо, – сказал он наконец. – Это не тот Морозов. А где тот? Где сейчас Савва?

– Савва Тимофеевич в надежном месте проходит курс лечения, – Нестор Васильевич чуть улыбнулся, глядя куда-то вдаль. – Его счастье, что с физиологией он знаком не очень хорошо и при выстреле в сердце не попал. Рана оказалась неприятной, но вполне совместимой с жизнью.

– И что же он будет делать теперь, с новым именем и с новой жизнью?

Загорский пожал плечами.

– Темна вода во облацех. Да, собственно, нас это и не касается: мы свое дело сделали, гонорар получили.

– Двадцать тысяч? – деловито спросил Ганцзалин.

– Двадцать пять. Савва Тимофеевич добавил премию за хорошую работу. Однако мы, кажется, увлеклись этим печальным зрелищем. Нет слов, похороны – вещь поучительная и наводит на разные глубокие мысли, но перебирать с этим делом тоже не стоит.

Загорский в последний раз оглядел кладбище, и они с помощником стали проталкиваться к выходу прямо через толпу. Над головами их, словно знаменуя вечную победу жизни над смертью, светило яркое солнце и трепетали на ветвях изумрудные листья…