Текст книги "Спроси у Ясеня"

Очень скоро пришел и ответ от Дедушки. В трогательно совпадающем тоне. Мол, Ясень, перестань копаться в прошлом, наша задача спасти настоящее и создать будущее. Попытки наказать всех палачей современной истории заведут нас слишком далеко, и мы просто погубим нами же задуманное дело. Но, если уж ты так хочешь знать, Ясень, сообщил ему Дедушка, Седой – это была одна из внутригэбэшных кличек Андропова. Что ж, по законам сицилийской вендетты можешь теперь вырезать всех его потомков. Учти, одного уже убили тираспольские милиционеры. Много лет назад. Ну, так ты хочешь этим заняться?

Ясень не хотел.

И, что особенно интересно, я – тоже.

Это было очень странное время. Время собирать камни. Я встречала очередной год безумного двадцатого века, очередной год судьбоносной перестройки, бубнила про себя теперь уже хорошо известное мне Малинское «С Новым Годом, уроды!» и чувствовала странную опустошенность и равнодушие ко всему. Радости опять не было.

Первый новогодний праздник, встречаемый вместе нашей счастливой семьей. В своей шикарной квартире. С черной икрой и французским шампанским. Но с того самого восемьдесят третьего, когда под бой курантов я клялась всем богам отомстить за только что похороненную Машку, Новый Год стал для меня кошмаром. В ночь на первое января принято подводить итоги и мечтать о будущем. Я мечтала только о мести, а итоги каждый раз были печальные. Пять лет я прошибала головой стену. Голова от этого удивительным образом окрепла, а стене, разумеется, ничего не сделалось. И вот теперь стена исчезла – не раскололась, не рассыпалась – просто исчезла. И там, за ней не оказалось ничего: темнота, пустота, тишина и могильный холод. Ну и черт с ней, казалось бы, со стеной, повернуться и уйти, но ведь исчезла не просто стена – исчезла цель.

Сергей видел, что со мной происходит. Он не давил, не пытался ни в чем убедить, он относился ко всему с пониманием и ждал. Ясень верил, что у нас теперь будет общая цель, что я преодолею все и вернусь к нормальной активной жизни. Он не угадал. Да, я вернулась, к нормальной активной жизни. Но по-другому. По-своему.

Я сказала: "Цель умерла – да здравствует Цель!"

Я не поверила Дедушке, не поверила Ясеню, я решила не верить никому. Нет, конечно, они не хотели меня обманывать, просто по большому счету им было все равно, они навели справки для очистки совести, получили первый попавшийся ответ и отмахнулись от меня. А ответ был неправильным, ответ подсунул им лично Седой, который, как я теперь понимала, был посильнее Ясеня и посильнее самого Дедушки.

Я пришла к этой мысли даже еще чуть раньше Нового Года, ночью, с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря, в канун своего дня рождения. Проснувшись по непонятной причине, я вдруг вспомнила с точностью до слова, до звука тот подслушанный у Чистяковых разговор. Анатолий Геннадьевич собирался тогда звонить лично Андропову, да, именно Андропову, чтобы сообщить о Седом. Не сходились концы с концами. Объяснять все это не то что Дедушке, а даже Ясеню, было бесполезно, у меня же не было диктофонной пленки, не было даже записи в блокноте пятилетней давности, а память человеческая – штука хитрая. Как часто она подбрасывает нам именно то из прошлого, что мы хотим вспомнить! Наверняка именно так и подумал бы Ясень.

Но я-то помнила, я-то знала точно, какие слова сказал в тот вечер полковник Чистяков. И я поняла, что ничего для меня не изменилось. Ничего. Кроме моих возможностей, которые стали теперь неизмеримо шире. В ту ночь я почувствовала азарт охотничьей собаки. Я поняла, что однажды настигну Седого, обязательно настигну. Лично я, безо всякой помощи, тайно от всех выйду с ним один на один.

Теперь я была уже резидентом непонятно кого в службе ИКС. Я, крайняя максималистка, обречена по жизни быть в оппозиции, обречена быть шпионом среди чужих и среди своих, быть двойным, тройным, четверным агентом-перевертышем и идти только к своей, собственной цели. И от этого испытывать счастье.

Я поднялась из постели и вышла в кухню. Сергей крепко спал. Открыла холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном стекле: "С наступающим тебя, Танечка!" Потом погасила свет и долго смотрела в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела звезды. Стылые, зябкие, дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не хотелось спать.

Глава четвертая

Уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима была не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов, все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами.

Прошло два года. Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию, и это притом, что за предыдущие два уже менял ее трижды – о самой первой, по существу детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До восемьдесят восьмого года (как никак олимпийский все-таки!) у меня еще сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.

Стас Чистяков привел к нам в гости Виктора Снегова – Машкиного партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов. Разумеется, он и не догадывался, что это за подразделение. Но надо всем КГБ еще витал некий ореол романтики, несмотря на перестройку. Сам Стас принципиально не хотел влезать в эту систему, но других не отговаривал, не считал себя вправе. Ну, мы и побеседовали с Виктором. Я не очень верила в положительный исход такой "вербовки": что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло быть сугубо личным и наивно-детским, все-таки сколько лет прошло. Однако детское восприятие не подвело. Виктор изменился не в лучшую сторону: с успехом делал комсомольско-спорторговскую карьеру в "цекамоле", книг не читал совсем, даже газеты изредка (подчеркиваю – это в восемьдесят восьмом году!), на мировую политику демонстративно плевал, а в перестройке видел лишь одно: новые, исключительные, потрясающие возможности для добывания денег. В "цекамоле" уже начинал тогда раскручиваться некий полулегальный, кооперативный бизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у его истоков.

В общем разговор о делах довольно быстро увял, и с гораздо большим увлечением мы все четверо, даже Ясень, обсуждали, помнится, только что закончившуюся Олимпиаду. Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять, в программе "Время" сообщили о Сумгаите. Мы все обмерли. Даже Виктор, не читающий книг и газет. Все-таки тогда массовая резня была еще в диковинку.

Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом спросила его, позабыв о всякой конспирации:

– Ты знал?!

– Нет! – ответил он сразу. – Нет. Ты что?!

Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.

Конечно, нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.

– Мы проморгали! Мы опять все проморгали! Какого черта мы вообще работаем, если не можем уберечь людей от таких провокаций? Кто, какая сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?

Сергей пытался сначала успокоить меня, потом плюнул на это безнадежное дело и принялся звонить по всем телефонам. И чем больше он получал информации по спецканалам, тем страшнее нам становилось, от масштабов происшедшего, от вранья в эфире, от беспомощности руководства страны, от собственной беспомощности. В тот вечер Ясень звонил даже в Кремль. Но что было толку от всех этих разговоров?

Дедушке Сергей позвонил на следующий день, уже с Варшавки. И Дедушка цинично сообщил, что это только начало, добавив с извечной своей любовью к русским поговоркам, что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня это, конечно, взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, не усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС. Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка – так было заведено, но авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая мудрость. К его мнению прислушивались посерьезнее, чем к иному приказу. Прислушивались знаменитые правозащитники и президенты держав, скептически настроенные большие ученые и упрямые, не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я. Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я – это я.

В общем уже через неделю я вылетела в Карабах вместе с группой спецназа из двадцати четырех человек. Почему в Карабах? Ну, так мне объяснили, что оттуда все началось. Почему со спецназом? А с кем еще? С врачами, с проповедниками, с колонной гуманитарной помощи? Наверно, это было бы еще глупее. Или глупее уже некуда?

Без знания армянского и азербайджанского языков, без понимания сути конфликта, без всякого опыта миротворческой деятельности – что мы могли там сделать? Недели две ушли как бы на ознакомление с ситуацией. Ребята – что, ребята чувствовали себя нормально, для них было все обычно: ожидание работы – тоже работа. Патрулирование, разведка, рекогносцировка, налаживание взаимодействия с местной милицией. А я была в отчаянии. Я не представляла с чего начинать, психовала жутко, и лейтенант Паша Воронов даже придумал такой дежурный грустно-шутливый вопрос:

– Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе?

А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое, задрипанное такое армянское селение на повороте дороги, я даже название его не запомнила. Чуть поодаль, на белой заснеженной равнине выстроились ровными рядами аккуратные финские домики еще не функционирующего горного курорта, а здесь у дороги лепились одна к другой покосившиеся лачуги, сакли, или как их там называют, и была какая-то жуткая обреченность в этой съежившейся на солнце среди голых скал и снеговых шапок деревушке. В старых домах засели азербайджанские боевики, за финскими домиками окопались армянские освободители.

Боевые действия собственно уже начались, их прервало появление нашего вертолета. Уже в полете мы получили сообщение, что по данным местного ГБ в поселке есть женщины и дети. Уважительная тишина встретила нас на входе в селение, когда шум вертолетного движка остался далеко позади. По вертолетам тогда еще не стреляли: то ли не из чего было, то ли просто война всерьез не развернулась, а вот по бойцам спецназа огонь могли открыть и те, и другие. Во всяком случае, так нас инструктировали. Поэтому мы грамотно рассредоточились на местности и заняли ключевые позиции. Тишина теперь стояла такая, будто в этом месте уже давно нет ни одной живой души. И тогда я поняла, что настал мой звездный час.

Я вышла на середину улицы между домами с белым платком в поднятой руке, сняла с шеи автомат, бросила его перед собой и закричала:

– Выходите! Мы всем гарантируем жизнь и свободу. Сдавайте оружие и уходите в горы. Мы не будем не только записывать ваши имена, но даже фотографировать вас. Я обращаюсь к вам от имени Комитета госбезопасности СССР, я – командир группы спецназа майор Иванова. Через десять минут здесь будут вертолеты войск МВД. Вы будете окружены. У вас остается очень мало времени! Сдавайте оружие, друзья! В кого вы хотите стрелять? Здесь ни в чем не повинные женщины и дети.

Тишина стала просто фантастической. Я представила, какими глазами должны сейчас смотреть на меня эти дикие горцы. Маленькая рыжая девчонка – майор спецназа КГБ. Я думала, они смотрят с восторгом. Еще минута, и им ничего не останется, как только сложить оружие и заговорить со мной о том, что я делаю сегодня вечером. Но очевидно они думали совсем по-другому: подставка, думали они, отвлекающий маневр, коварный план армянского (азербайджанского) ГБ, не бывает, думали они, таких майоров в спецназе.

Я никогда не смогу узнать, как было на самом деле. Не у кого теперь спросить.

– Я повторяла свой текст уже по третьему разу, когда в воздухе мелькнула граната. Я успела увидеть ее, даже успела оценить расстояние и понять, что не смогу вернуть ее хозяину, да и нельзя было этого делать – в домах мирные жители (об этом я тоже успела подумать). И я сделала главное – упала и закрыла голову руками. Четыре осколка достали меня: два в бедро, в плечо один и – самое противное – в правую кисть. Смешно: пройти Афган без единой царапины и получить ранение, что называется у себя дома. Да, тогда мы еще считали, что это дома.

Потом началась стрельба, громкая и, как показалось, беспорядочная. Я не стреляла, я просто подобрала свой автомат и медленно поползла к стене ближайшего дома. А ребята мои работали в общем грамотно. Потери были, но с нашей стороны, только двое раненых, не считая меня. Боевиков уложили восемь, остальные удрали, из мирного населения не пострадал никто. И вот, когда все уже было кончено, вдруг появились в небе три вертолета. Кто ими командовал, кто давал им цели? Появились и накрыли ракетным ударом россыпь финских домиков. Это был кошмар, оттуда сразу ударили по нам, и у нас стало на двух раненых больше, причем появился один тяжелый. Спасибо родной милиции, точнее, войскам МВД. Потом все залегли, обмениваясь ленивыми очередями. Потом стало совсем тихо. И я снова вышла на это яркое солнце, на этот жуткий сверкающий снег и уже вовсе без оружия заковыляла в их сторону. Раненый Пашка хрипел вслед:

– Не ходи, дура! Убьют же ведь. Не ходи.

А я шла, размахивая все той же белой тряпкой, правда на ней теперь были красные пятна. На мне их было еще больше. И кровища эта сильно перекрасила мое представление о восточном мужчине. Я теперь знала, что некоторые из них умеют бросать гранаты в девушек, идущих под белым флагом. И мне уже не терпелось довести свой эксперимент до конца. Я пробовала кричать им что-то по-армянски, какие-то простые слова, выученные за эти дни, я не слышала их ответов, ветер жутко свистел в ушах, зато слышала выстрелы, не знаю, чьи, может быть, просто примерещилось. Фонтанчиков от пуль на снегу я не видела, вспышек – тоже, впрочем перед глазами уже все плыло… Я дошла до них и упала.

По-русски бойцы говорили сносно. Они не согласились оставить оружие, но согласились уйти и забрали с собой своих раненых. И они успели уйти до того, как подъехали грузовики с омоновцами.

Потом – провал в памяти.

Помню очень отчетливо: лежу на постели, перебинтованная чем попало, рядом двое моих ребят и старая печальная армянка. Она буквально причитает, протирая мне лицо прохладной влажной салфеткой:

– Бог мой! Дэвонка, чем ты занимаешься?! Да развэ можно! Да твое ли это дэло! Нэ можно, ай, нэ можно! Дэти – вот твое дэло. Рожать – вот твое дэло! Бог мой, Бог мой, дэвонка!..

И почему-то ярче всего я буду вспоминать именно эти причитания старой армянской женщины из расстрелянной деревни, буду вспоминать по дороге, стискивая зубы от боли в набитом ранеными продувном армейском "уазе", буду вспоминать в ереванском госпитале, куда ко мне уже через шесть часов после поступления примчится Сергей, буду вспоминать через неделю в Москве, зализывая оставшиеся раны дома на диване.

А раны-то были в общем ерундовые, мне опять повезло. Сильнее был шок от этого предательского удара, от этой бессмысленной мясорубки в мирное время. (Как не хотелось верить, что мирное время кончилось!) Но Дедушка оказался, как всегда, безнадежно прав. Все-таки лучшие источники и лучшие аналитики были пока у него, а не у нас. И я сказала Сергею, что такое положение вещей нужно срочно менять.

– Нам по-прежнему остро не хватает людей, Сережа, – жаловалась я.

– Конечно, – не спорил он. – И поэтому ты хочешь начать с того, чтобы как можно скорее угробить себя.

– Брось, Сережа со мной ничего не случится. Я не боялась ехать туда и не боялась идти под пули. Я и сейчас ничего не боюсь. Веришь? Абсолютно ничего.

– Верю.

– Сережа. Я хочу маленького.

– Что?! – он оторопел. – Ты имеешь ввиду ребенка?

– Ну, не котенка же.

– Довольно странный вывод после командировки в горячую точку.

Я рассказала ему про ту женщину. Он нахмурился и надолго замолчал. Наконец, спросил:

– Ты не хочешь больше работать в нашей организации?

– Да ты с ума сошел!

Именно этого я и боялась – что он так подумает.

– Вы все, мужики – чокнутые. При чем здесь? Работа работой, а дети – это дети. Ради кого работать-то?!

– А ты не пытаешься обмануть сама себя? – спросил он тихо. – Работа ведь бывает разной. И в некоторых случаях дети…

– Знаю, знаю, читали, смотрели, киднэпинг, дети-заложники – знаю. Но если постоянно думать только об этом, жить станет вообще невозможно. Кто знает, кого и когда возьмут в заложники. Да мы все заложники в этой гребаной стране и на этой гребаной планете! Ты сам не боишься умирать? Ну, так и за детей не бойся! Конечно, идеальный агент спецслужбы – это человек без Родины, который не только детей, но вообще никого не любит, ничем не дорожит, и никого ему не жалко. Таких все фашистские режимы двадцатого века наплодили предостаточно. Но ты, кажется, не такими хотел комплектовать нашу команду, вы с Дедушкой, кажется, что-то новое придумали, интеллигентов каких-то с тонкими пальцами музыкантов и с РПГ наперевес…

– Ну ладно, хватит, остановись, – Ясень улыбнулся. – Хочешь ребенка? Будет тебе ребенок.

Но все оказалось не так просто.

Прошло два месяца, как мы перестали предохраняться, а задержки все не было.

Терпеть не могу врачей. Нет, не тех, с которыми мы вместе наших ребят с того света вытаскивали в Пули-Хумри и в Кандагаре, не тех, которые меня в Ереване латали. А обычных, без погон, которые в простое мирное время в наших ублюдочных поликлиниках и больницах запросто могут загнать тебя в гроб, с помощью всего лишь сидения в очередях к кабинету или мучительного ожидания укола, когда лежишь на грязной, пропахшей мочою койке, в глазах темнеет от боли, и слышишь как все медсестрички весело поют в ординаторской – у них там пьянка по поводу дня рождения нового врача. Так получилось с матерью Ларисы Булатовны в Свердловске. Лежала с переломом ноги, а умерла от простой почечной колики. Мне тогда было десять лет. А в двенадцать, уже в Москве, мне резали аппендицит. Приличная вроде была больница, но что-то они там напороли с наркозом, экономили что ли? Было очень больно. Я помню. Очень. И с тех пор не люблю врачей.

Я, правда, совсем забыла, что теперь буду обслуживаться на другом уровне: Четвертое управление Минздрава, Кунцевская ЦКБ, наблюдение персональное у каких-нибудь академиков. И все ровно тошно сделалось. Даже плюнуть захотелось на всю эту бодягу, но ты уже знаешь, я страсть какая упрямая. Если чего решила…

– Не все в порядке у вас с гормонами, милочка, – солидно и чуть иронично заметило светило, изучив все мои анализы.

– Да ну?! – изобразила я удивление и, стараясь нахамить ему, добавила. – А почему же трахаться хочется постоянно?

Светило было невозмутимо.

– Это, милочка моя, разные вещи: сексуальная активность и способность к репродукции.

– К чему, к чему? Ах, ну да! Так и где же будем брать необходимые гормоны?

– Найдем, – успокоило оно. – Попьете лекарства, милочка, посидите на диете, снова пройдете обследование…

– А спортом можно заниматься?

– Даже нужно. Нервничать только не надо, психовать. Вот это самое дрянское дело.

Я улыбнулась грустно. Подумала: "Не получится". Но промолчала. И начала пить какую-то гадость. Маленькие такие таблеточки в желто-голубых пузырьках по нескольку штук в день. Кажется назывались они клостилбегит и в качестве побочного действия сулили мне близнецов.

А вообще-то этот академик Шнайдер был большой спец по бесплодию, и если он говорил, что случай не безнадежный – значит, так оно и было.

В мае Сергея осенило.

– Слушай, – я планировал послать тебя в Израиль на обучение осенью. – Так ты поезжай сейчас. Во-первых – климат, море, во вторых, фрукты, витамины, в-третьих, у них там шнайдеров больше, чем у нас бесплодных женщин – лучшая в мире медицина.

Мне было грустно расставаться с Сергеем, тогда – как-то особенно грустно, но в целом идея была прекрасная. Он приезжал ко мне несколько раз. Лечение-обучение шло нормально, но результата пока не давало. То есть лечение не давало результата, обучение совсем наоборот. К концу июля, когда я приехала в Москву на каникулы и на Девятнадцатую партконференцию, я смачно ругалась на иврите и с гордостью ощущала себя шпионом, готовым внедриться куда угодно. Тут-то и появился человек, знакомство с которым переменило очень многое в нашей жизни.

Как-то после одного из заседаний в Кремле, возможно, даже заключительного заседания той судьбоносной конференции Сергей притащил к нам в дом Леню Вайсберга. Леня был настоящим штатным гэбэшником высокого уровня, и я поначалу сильно напряглась в отношении дружбы с ним. Помню наш разговор с Сергеем в тот вечер, после ухода Тополя. Не Тополя, конечно, даже еще и не Горбовского для нас, а просто Лени Вайсберга.

– Не может полковник ГБ, прошедший всю эту проклятую лестницу, лизавший зады и хладнокровно убивавший, не может он стать врагом системы! – почти кричала я. – Неужели ты хочешь сделать его Причастным?

– Да! Хочу! – орал Сергей. – Потому что такого уникального человека мы еще сто лет не встретим. Он просто создан для службы ИКС.

– "Интеллигент может стать спецназовцем, спецназовец интеллигентом – никогда". Твои слова? – выпрыгивала я из штанов.

– Мои! – соглашался Сергей. – Так он и был сначала интеллигентом, а потом спецназовцем. И мне плевать, сколько он там убил паков. Мне важно, что он сегодня хочет всем добра.

– А я в этом не уверена. Не уверена! – гнула я свое.

– А ты в себе уверена?! – снова орал Сергей. – Во мне ты уверена?! Ты ведь сама убивала моджахедов. А я убивал унитовцев! А Дедушка убивал вообще всех подряд…

– Не надо про Дедушку, – сказала я. – Давай прекратим сейчас этот спор.

И мы действительно перестали спорить. Я помню, как у меня вдруг и очень сильно заболела голова. Может быть, от слишком большого количества выпитого "Амаретто" (принес Леня, а я такого напитка раньше не пробовала, мне дико понравилось, и по серости своей я пила его, что называется, стаканами), может быть от нервного напряжения, а может быть… Не знаю. Но уже через три дня Леня Вайсберг стал полностью нашим человеком, и на Варшавку мы стали ездить вместе. Кстати, это он придумал называть Причастных именами деревьев. И тут же заявил, что сам будет Тополем, потому что с детства любит это самое городское и живучее из деревьев.

– А я что же, буду Незнанским? – поинтересовался Сергей.

– Нет, – сказал Леня, не приняв шутки, – Ты будешь Ясенем.

– Почему Ясенем? – удивился Сергей.

Леня ничего не ответил, а я сказала зловещим шепотом Никулина из "Операции "Ы":

– Чтоб никто не догадался!

Наступила короткая историческая пауза, после которой все рассмеялись.

Так Сергей Малин стал Ясенем.

А еще через минуту я сделалась Вербой. Причем должна признаться, что самой мне хотелось быть Пальмой, но неумолимый Вайсберг сказал свое последнее слово, и мы поняли, что он прав.

А вот четвертого Причастного нашла я. Уже осенью того же года, когда вновь отправилась в Тель-Авив, так сказать, на повышение квалификации. Общение с Тополем заставило меня пересмотреть слишком высокую оценку собственного мастерства. Я провела там еще два месяца напряженных тренировок и непростых для понимания лекций на только что выученном иврите, но это были и еще два месяца интереснейших знакомств, экскурсий по древним святыням, отдыха на прекрасных пляжах. Лечение как таковое в тот период напрочь вылетело у меня из головы. Может быть, поэтому в конце года я наконец и забеременела?

А одним из новых знакомых стал Женька Жуков, мастер спорта по боксу в весовой категории до девяноста килограммов, уроженец Калуги, окончивший в восемьдесят третьем психфак МГУ, сразу понявший, что никакой психологии (как науки) в этой стране нет, женившийся на еврейке Любе Гуревич (по любви, а не по расчету) и уехавший в восемьдесят четвертом в Израиль. В Тель-Авиве он довольно успешно занимался научной работой и преподавал в Университете, на иврите говорил совершенно свободно, но жутко тосковал среди иудеев и арабов, мечтал об Америке, а более всего о свободной России, куда можно будет вернуться для нормальной работы. Россию эпохи Первого съезда народных депутатов он вполне справедливо свободной не считал. О чем мы только не говорили с Женькой, и когда однажды полунамеком я рассказала ему о некой вроде бы существующей международной службе всеобщего контроля, он необычайно возбудился и, чуть ли не взяв с меня страшную клятву никому не разглашать услышанное, поведал свою сокровенную мечту – создание всемирного общества психологов в виде некой секретной спецслужбы для выявления на очень раннем безобидном этапе социально опасных людей. А надо заметить, что системы тестов, разработанные Жуковым, котировались весьма высоко не только в Израиле, но и в Европе, и за океаном тоже. Собственно, благодаря тому, что его тесты использовал "Моссад" для отбора кадров, я и познакомилась с Женькой. В общем, я поняла, что Женька – наш человек.

Жуков, нареченный здесь в Москве Кедром (кличку, конечно, как всегда, выдал Вайсберг), очень быстро стал всеобщим любимцем, а жена его Люба Гуревич, спустя какое-то время сделалась Пальмой ("Вот она Пальма-то настоящая, из Хайфы, а в Верхней Пышме, деточка моя, пальмы не растут", – пояснил мне Леня). Так нас стало пятеро. И это было уже серьезно. Формировался потихонечку наш "теневой кабинет": премьер – Ясень, Тополь – министр внутренних дел и безопасности, Кедр – министр информации, печати и науки, я – министр культуры и спорта, Пальма – здравоохранения (Любаня прекрасный врач-кардиолог и, кстати, кандидат в мастера по теннису). Но это все, разумеется были шутки. По жизни каждый из нас пока занимался всем. Мы создавали агентурную сеть, знакомились с зарождающимся в стране легальным бизнесом и коммерцией, чтобы получить собственные источники финансирования, устанавливали контакты на разных уровнях реальной власти, ездили по городам Союза, искали людей, мотались в загранку для обмена опытом с коллегами, нащупывали пути для внедрения в отечественную мафию, копались в архивах КГБ, учились у них методам работы, учились у всех, учились друг у друга, учились, учились, учились и снова искали людей.

Контролировали мы реальную ситуацию в стране? Мне казалось, что нет. Ясень считал, что в какой-то мере, а Тополь философски отвечал на этот вопрос, что если б не мы, все было бы еще хуже, гораздо хуже… Кто из нас выполнял какие функции, решалось по ходу дела. Права были у всех равные, решения принимались коллегиально. Некоторое преимущество ощущалось только за Ясенем. Все-таки он был отец-основатель, персональный избранник и ставленник Дедушки. А вообще никакой субординации не существовало. Для некоторого упорядочения и еще одного уровня конспирации мы присвоили себе номера, означавшие не более чем последовательность вступления в организацию: Ясень был Первый, я – Второй и так далее.

Надо заметить, только Четвертый, то бишь Кедр, занимался работой по специальности. Его психология была для нас в то время, быть может, важнее всего остального. Ведь интуитивный набор людей, разумеется, не годился при формировании среднего и нижнего звена организации. Здесь-то и потребовались психологические тесты. Плюс к тому, под руководством Кедра целая группа молодых талантливых психологов работала над созданием различных программ для практического применения. Темы были, например, такие: установление контактов с людьми из высших эшелонов власти, вербовка рядовых агентов, адаптация прошедших войну и адаптация прошедших зону, психология толпы, воспитание детей в условиях обострения конфликта поколений…

Таким образом юные психологи Кедра оказались частично втянутыми в наши проблемы на очень серьезном уровне, их уже трудно было назвать просто исполнителями. Так появились первые "полупричастные" (деепричастные, как шутил Тополь), термин, конечно никому не понравился. И Ясень распорядился ввести понятие "категория причастности". Мы пятеро стали принадлежать к высшей категории. А банда кедровских психологов, зам Тополя по секретной части, сестра Ясеня и еще несколько человек были отнесены к первой категории. С каждым годом градация по категориям становилась все сложнее. В сегодняшней нашей системе их уже пять. А впрочем, какая разница? Как быстро любое дело обрастает рутиной! Как быстро.

А меж тем в конце того года я действительно забеременела.