Текст книги "Спроси у Ясеня"

Глава пятая

На день рождения и на Новый восемьдесят девятый год я уже не пила шампанского. Только соки. Курить, естественно, бросила, ну, и «излишества всякие нехорошие» тоже пришлось временно забыть. Так что, по старым моим понятиям, никаких радостей в жизни не осталось. Однако на самом-то деле настроение было на редкость отличное. Впервые за последние семь лет я встречала Новый год бодро и оптимистично. Как в детстве. Вместо взрослых радостей у меня теперь снова на первом месте были радости детские. И главная среди них – радость ожидания, предвкушения. Словно и впрямь вот тут, в уголке под елкой ждет меня мой главный подарок в праздничной, шелестящей, искрящейся упаковке. И надо только встать, подойти, развернуть его – и… Я сразу стану мамой, на свете появится крошечный, смешной, похожий на меня и на Сережу человечек.

Мы сделали друг другу подарки и действительно положили их под украшенную елку, и елка была настоящая, пушистая, пахнущая лесом, морозом, мандаринами и давно прошедшими счастливыми годами. Но в этом ностальгически-горьковатом аромате уже отчетливо ощущался тонкий привкус надежды, мечты, наступающей весны, завтрашнего счастья. Мы оба прекрасно понимали это, но боясь сглазить, Сергей не рискнул дарить мне что-нибудь для будущего ребенка, даже в написанных к празднику стихах он суеверно не упомянул о малышке ни единым словом.

Однако зря он так боялся сглазить. Никакого сглаза на свете не существует. Впрочем, точно так же, как и пресловутой улыбки Фортуны.

Уже в конце января открылось кровотечение и меня увезли в Кунцево на скорой. Я провалялась там три недели, как дура. Даже читать не было никаких сил. Если не смотрела телевизор, значит просто лежала, уставясь в потолок. Хваленые эскулапы из "кремлевки" со всем их арсеналом импортной химии и техники помочь не смогли. Сделали чистку. Не скажу, что это уж очень больно. Физически. Но морально… В общем, веселенькая история.

Сергей встретил меня и сказал:

– Не расклеивайся. Все еще будет хорошо. Я говорил с врачами. Ты обязательно родишь. С первого раза сегодня у многих не получается. Со второго легче, правда. Это стандартная ситуация…

Я слушала его и не слышала. Мне было абсолютно на все наплевать в тот момент. Жизнь стала вдруг бесцветной, бессмысленной, нелепой. Зачем рожать? Все равно убьют. Все равно. Из этих, сегодняшних младенцев, никто не умрет своей смертью. Никто. Разве что от болезни… Рожаем, убиваем, опять рожаем, опять убиваем – непоследовательно как-то. Глупо. Уж лучше просто убивать. Вот такие кургузые, неуклюжие, мрачные мысли кружились в голове, сталкивались, разлетались. Гудели назойливо. Озлобляли.

А дома Сергей спросил прямо (разгадал он, что ли, мое угрюмое молчание?):

– Ты что, не хочешь больше рожать?

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу и все!

– Извини, я не прав. Сейчас, конечно, не надо все это обсуждать. Ну, не хочешь – не будем разговаривать.

– Как это не будем разговаривать?! – Я аж подпрыгнула. – Я уже намолчалась там в этих белых стенах! Чуть с ума не сошла. Как раз я очень хочу с тобой поговорить. И именно о том, что случилось. О самом главном. Я не буду больше пытаться рожать. Я для этого не предназначена.

– С чего ты взяла, дурашка?

Он, кажется, еще пытался шутить.

– Я очень долго там лежала одна. Лежала и думала. А когда очень долго думаешь, и никто тебе не мешает, начинаешь понимать удивительные вещи. И я поняла. Ошиблась та армянская тетка. Ошиблась. Понимаешь? Это ведь я только с виду обыкновенная девчонка. А на самом-то деле разве я девчонка?

– А кто же ты?

И этот вопрос был с подколкой, но я видела: ему уже становится не до шуток.

– Сказать?

– Скажи.

Господи, что я собиралась ему сказать? Это был очень странный разговор: я произносила несколько слов и совершенно не представляла себе, о чем буду говорить дальше, чем закончу и к чему вообще это все. Словно катала давно забытую программу. Выезжаешь на лед под звуки с трудом узнаваемой музыки и рассуждаешь так: "Ну, ладно первые три элемента я точно знаю, а дальше как-нибудь само собой все вспомнится." И ведь вспоминалось. Словно и не я танцевала, а кто-то другой за меня. А сейчас – словно не я говорила…

– Сказать?

– Скажи.

– Одни люди предназначены для того, чтобы производить на свет новых, а другие – наоборот. Я – из второй категории. Не хочу никаких детей, никакой нормальной семьи и спокойной жизни. Все равно так жить не сумею. Я только одно могу и только этого теперь хочу – у-би-вать.

– Кого? – ошарашенно выдохнул он.

– А кого угодно! Ну, то есть, кого ты покажешь, или Дедушка, кого я сама сочту нужным убить, гэбэшников, цээрушников, бандитов, всю эту сволочь, хрен знает сколько их развелось, убивать некому. А я умею. Хорошо умею. В общем каждый должен заниматься своим делом.

Тут я даже сама немного удивилась тому, что сказала, но мне начал нравиться этот эпатаж, я стала входить во вкус и, наверно, произнесла бы большую пламенную речь, да только Сергей моих ужасов смертных нисколько не испугался, а даже напротив – как бы успокоился. Он все никак не мог въехать, что со мной, а теперь вот понял.

Улыбнулся, обнял за плечи, прижал к себе. И тихо сказал:

– Девочка, я знаю. Я знаю как это бывает. У меня тоже случаются приступы озверения. Но запомни: не для того я вытаскивал тебя из этого гадючника, не для того повышал твою квалификацию в Израиле, не для того мы создали команду и нашли уже пятерых замечательных ребят – не для того, чтобы теперь я позволил тебе работать заурядным киллером. Ну, умеешь ты убивать. Нашла чем хвастаться! По-моему, ты трахаться умеешь еще лучше, чем драться и стрелять. Так, может, лучше этим займешься? На первую древнейшую профессию спрос не снизился. Даже наоборот: сексуальная революция – одна из главных составных частей перестройки. Тебя как специалиста экстра-класса теперь оценят и будут платить щедрее прежнего. Разве это не приятней, чем ножи кидать под пятое ребро? А? Что ты молчишь?

– Извини, – сказала я ему. – Извини. Я говорила не о работе, а о состоянии души. Я не хочу никому отдаваться – я хочу их всех убить. Слишком много людей, которых бы лучше не было.

– На самом деле немного, – поправил он меня. – Но есть. Что дальше?

– Что дальше! – передразнила я. – Ничего дальше. Неужели нельзя их всех поубивать?

– Нельзя, – грустно улыбнулся Сергей.

– Почему?

– Девочка моя, мне очень странно, что я не кому-нибудь, а тебе должен объяснять такие элементарные вещи.

– А ты мне не объясняй ничего. – Я уже завелась. – Ты просто ответь коротко и ясно: убивать можно или нельзя?

– Вот так ты ставишь вопрос? – Он как будто даже обрадовался. – Я отвечу. Может быть, не очень коротко, но ясно. Так что слушай меня внимательно, девочка, и не перебивай. На этот вопрос невозможно ответить одним словом: да – нет, льзя – нельзя. То есть ответить-то можно и так, но плохо это.

Моисей ответил. Он сказал: "Не убий". И во всех веках было много-много религиозных войн и показательных казней. Моисей был романтиком, мечтателем. Ленин тоже ответил. Он сказал: "Убей врага". Может быть, не совсем так, но смысл многих его призывов сводился к этому. И появились лагеря смерти для врагов народа, для врагов нации, для врагов человечества, в общем – для всех, потому что все люди – кому-то враги. Ленин был прагматиком, циником и шизофреником. Потом ответил Дедушка. Ответил хитрее всех. Может быть, потому, что у предыдущих пророков вначале была теория, а уж потом практика, то есть убийства. Базотти сначала наубивал себе вволю, а уж потом сел за теорию. От прямого ответа он уходит, зато раскладывает все по полочкам.

Первое. Убийство не может быть самоцелью. Второе. Убийство не может быть способом сведения счетов. Третье. Убийство не может быть средством запугивания. Четвертое. Убийство не может быть способом устранения той или иной проблемы. Пятое. Убийство не может быть наказанием. Шестое. Убийство не может быть условием научного эксперимента. Эти довольно четкие формулировки получили в шестидесятые годы название "шести запретов Базотти-Балаша" и даже обсуждались на каких-то форумах по правам человека. Но из шести запретов логически вытекает, что во всех остальных случаях убийства допустимы. И это плохо. Не хочу думать за убийц, но уверен, что можно насочинять еще десяток совершенно злодейских мотивировок, не подпадающих под вышеперечисленные запреты. Как говорится, всего не предусмотришь. Поэтому я придумал собственную формулировку. Она короткая и очень простая. Я заменяю заповедь "Не убий" на заповедь "Убий как можно меньше". Для обычных людей это одно и то же, потому что меньше всего – это и есть ноль убийств, и обычные граждане могут себе такое позволить. Для нас, профессионалов, все немножечко сложнее.

– Понятно, – вклинилась я, наконец, – но это не ответ на мой вопрос.

– А ты погоди, – сказал Сергей, – я же лекцию читаю и просил не перебивать. Вопрос очень серьезный. Принципиальный вопрос. Так вот. Можно или нельзя убивать. Слушай меня еще внимательней, девочка. Строго говоря – нельзя, а по жизни, как любит говорить современная молодежь, получается, что можно. В сущности, это полный ответ. Комментарии требуются?

– Требуются, – сказала я. – Что значит "по жизни" и что значит "строго"? И почему нельзя сказать все по-молодежному, то есть "по уму" и "по жизни"?

– Видишь ли, "по уму" – означает "как принято", "как полагается", а "строго говоря" – это… "строго говоря". Вот сразу видно, что ты не училась в техническом вузе, и для тебя, наверно, слово "строго" ассоциируется с суровым лицом учителя и незамедлительным наказанием. А в науке "строго" означает абсолютно, идеально, точно. Знаешь, что такое идеальный газ или абсолютно черное тело? Детали тут не важны, важно, что ни того, ни другого в природе не существует. Это просто абстракции, удобные для вывода общих законов и доказательства великих теорий. Точно так же полное отсутствие убийств – это всего лишь идеальная абстракция, абсолютно недостижимое состояние общества. А суть заключается в том, что стремиться к этому состоянию надо. Обязательно надо. Собственно это и есть главная наша задача.

В математике существует такое понятие – асимптота. Прямая линия, к которой бесконечно приближается кривая некой зависимости. И в природе, в реальной жизни, есть очень много асимптотических процессов. Полное отсутствие убийств – это и есть асимптота, нулевая отметка, ось координат, мы никогда ее не пересечем. Но бесконечно приближаться к цели не только можем, но и должны. Пока же стремление рвануть к нулю по прямой, вызывало либо жуткие колебания по синусоиде, либо вообще пугающе быстрый взлет по экспоненте – вперед и вверх, к концу света…

– Серега, – сказала я ему, – какая же ты зануда! Тебя спросили, как поживаешь, а ты и впрямь рассказывать начал.

– Сейчас обижусь, – надулся он, на самом деле едва скрывая улыбку. – Это же гениальная концепция.

– Все гениальное – просто, – подколола я. – А у тебя какая-то заумь пошла.

– Ну, это просто ты очень-очень глупая девочка.

Примерно так и закончился тот исторический разговор. Потом мы стали целоваться, потом я вспомнила, что кое-чего мне еще нельзя, а вот сигарету и фужер коньяку – запросто. И меня это порадовало. Представляешь, порадовало! Хотя еще полчаса назад жить не хотелось. Так что я кроме шуток наш разговор историческим назвала. И помню его до сих пор. И верю в эту его концепцию. По одной простой причине: мне тогда сразу – понимаешь, сразу – расхотелось убивать.

Вот только, к сожалению, не навсегда. Но это уже – о другом.

Состояние мое быстро улучшалось. И физическое и моральное. Через неделю я начала активно работать, а приблизительно через месяц Сергей вдруг спросил:

– Помнишь, я говорил тебе о секрете молодости Фернандо Базотти? Для тебя настало время узнать эту тайну. Послезавтра мы полетим в Непал на встречу с великим гуру Свами Шактивенандой. Он вызывает нас, точнее тебя.

– Меня?

– Конечно, тебя, я-то уже прошел у него курс обучения.

– Обучения чему?

– Полному контролю над собой.

– Более полного, чем в карате, я не знаю.

– А я уже знаю, – сказал Сергей. – И ты узнаешь. Просто я не могу тебе ничего говорить раньше времени. Это помешает. У гуру своя очень сложная методика. К нему нельзя приехать когда вздумается, нельзя приехать, не зная ничего или наоборот зная слишком много. Важна каждая мелочь.

– Я не поняла, ты что, относишься всерьез ко всей этой черной магии? – спросила я, откровенно удивляясь. – Ты же сам объяснял, что всех тантристов и кришнаитов придумали для нас в Пятом главном управлении КГБ, чтобы от классовой борьбы отвлекать.

– Ну, во-первых, их не придумали, тантристы и кришнаиты на самом деле были и есть, просто идеологи с Лубянки наводнили страну недоброкачественной информацией по эзотерике, психологии, оккультизму. А во-вторых, ты путаешь Божий дар с яичницей, то есть восточные духовные практики с черной магией. Действительно из-за этих гэбэшных штучек у нас каша в голове. А меж тем Шактивенанда владеет просто блестящей методикой, дающей яркие практические результаты. Внешний вид Дедушки – лучшее подтверждение тому. И ни в каких богов верить не надо, надо просто серьезно отнестись к своему здоровью.

– Погоди, – возразила я, – но ведь любое средство помогает, только если в него верить, или как ты говоришь, серьезно к нему относиться. А мне бормотать эти тантры-шмантры просто смешно.

– Здесь другой случай, – терпеливо объяснил Сергей. – Никаких мантр бормотать не придется. И потом я же сказал: серьезно отнестись к своему здоровью, а не к методике. Над методикой можешь хохотать и издеваться, сколько тебе угодно. – Вот только вряд ли удастся, – добавил он после паузы.

И оказался, как всегда, прав. Мне стало не до смеха, когда я увидела Шактивенанду, а тем более когда осталась с ним наедине.

До Катманду мы летели. Через Ташкент. До Бхактапура ехали автобусом, а дальше шли пешком. Мне показалось, километров двадцать. Поднимались все выше и выше. Уже без всяких приборов можно было почувствовать что воздух здесь сильно разреженный. Вспоминался Афган. Подумалось вдруг совершенно некстати, что «вертушка» на такой высоте не смогла бы зависнуть и даже резкий маневр при внезапном обстреле было бы нелегко совершить. А вот на том «столе» хорошо поставить парочку минометов и, если грамотно рассчитать, пожалуй, можно с двух стволов полностью накрыть выход из ущелья… В общем, когда раздался грохот, я крикнула Сергею «Ложись!», и он мгновенно подчинился. Все, кто хоть раз был на войне, такую команду выполняют, не думая. Мы залегли по разные стороны от дороги и, вжавшись в камни, слушали тишину. Грохот прекратился так же внезапно, как и начался. Потом нам было и смешно и стыдно. Хорошо, что никто не видел. Наверно, это был просто камнепад, эхо далекого обвала где-нибудь высоко в горах.

А уже в двух шагах от конечной точки маршрута Сергей вдруг решил предупредить меня:

– Послушай, вы останетесь с гуру один на один, и, честно говоря, я не знаю, что он будет с тобой делать. У него ведь каждый раз все по-новому. Может быть, потом тебе не захочется рассказывать даже мне, что там было между вами, ты только помни: что бы он не делал – все правильно, так и надо, все – для тебя, для твоего блага. Помни об этом.

– Он меня трахнет, что ли? – поинтересовалась я со всей присущей мне прямотой.

– Возможно, – сказал Сергей, – но это как раз не самое главное…

– То есть как?! – обалдела я. – И ты не будешь меня ревновать?

– К Шактивенанде нельзя ревновать.

Я думала, что уже давно ничему не способна удивляться, но тут Сергей по-настоящему заинтриговал меня.

Хижина гуру лепилась на крутом склоне как птичье гнездо. Уму непостижимо, кто и как соорудил этот дом. Я снова вспомнила о вертушках, которые не могли бы здесь зависнуть – только теперь уже в мирных, строительных целях. Кстати, для водопровода с совершенно современной сантехникой использовался взятый в плен родник в глубине пещеры, а электроэнергию гуру получал от солнечных батарей, коими выложена была вся крыша его странной сакли, но я бы совершенно не удивилась, узнав, что для надежности глубоко в скальную толщу вмонтирован еще и небольшой атомный генератор. В жилище Шактивенанды изящнейшим образом сплелись разные времена: давно прошедшие седые века, из которых он черпал свою древнюю мудрость и – еще не начавшееся третье тысячелетие, представленное техническими супердостижениями – надо думать, подарками Тимоти Спрингера.

И внутри дома все было в том же стиле: компьютер, заваленный сушеными кореньями, рядом с факсом прекрасная статуя Будды из благородного потемневшего от времени дерева, "сидишный" плэйер, спрятавшийся в складках расшитой золотом бордовой парчи, уставленный колокольчиками, лампадками, кувшинчиками, свечками, пирамидками какими-то – и все это в строгом, не случайном порядке, стены из бревен, досок или камня, на полах ковры, потолок струганый и покрытый лаком, а светильники – ультрасовременные. Много пластиковой мебели. И по всем комнатам – буквально вперемежку – портреты святых и календари с голыми девочками. Короче, таких пижонов я и в Москве видела, вся эта чертовщина и шизуха считается модной и по сей день. А еще я вспомнила, как Сергей про своих друзей тантристов рассказывал. Но здесь обещали что-то другое. Совсем другое. Странно.

Сам гуру поначалу впечатления особого не произвел. Был он не во фраке и не в драном свитере для эпатажа, а, как и положено им, "гурам" – босой, в тривиальной шафранного цвета тоге, и с такой же шафранной лысиной. Лысина, как, впрочем, и вся кожа его, были темнее тоги. На руках – браслеты, в одном ухе – серьга, на лбу – жирная красная точка. В общем гуру, как гуру. И поздоровался он с нами молча, приложив к груди сложенные ладони.

Ну, а потом, тривиальщина и банальщина кончились.

– Нанда, сделаешь что-нибудь пожрать? – сказал Сергей на чистейшем русском.

Гуру кивнул и, прежде чем уйти на кухню, разразился длинной тирадой по-французски, меню, что ли, зачитывал, а Ясень на все это отозвался коротко:

– Ви, ви.

– Как ты его назвал? – спросила я ошарашенно.

– Нанда. Для краткости.

– А так можно?

– По всякому можно, главное – человека не обидеть.

– Погоди, а мне с ним по-какомски говорить?

Я уже ничего не понимала.

– Да по-какомски хочешь. Он языков восемьдесят знает, по-моему.

– Не может быть!

– Сам не верил, но пообщался с ним и понял: этот может. Просто он их учит не как мы с тобой, он их глотает в компактной форме, вроде таблеток.

– Да ну тебя, это фантастика.

И тут появился Нанда с подносом. Еды там было много всякой, попадалась и незнакомая. Гуру прокомментировал по-английски:

– Сергей, ты можешь есть что угодно, а вот вам, Таня, я буду объяснять, что можно, а чего нельзя. У вас сегодня день особенный.

И оказалось, что можно мне немного: кукурузный хлеб, овощи, фрукты, орехи, ягоды. Ну и ладно. Медитировать так медитировать. Пожрем как-нибудь в другой раз. Однако вина выпить он разрешил. Вино было легким, чуть сладковатым и очень странным на вкус. Из какой маракуйи или гуайавы его гнали, одному Богу известно, но пить можно было. Еще более странным оказался сам гуру. Пока ходил за едой и вином, он смыл точку со лба, снял браслеты (серьгу, правда, оставил) и наконец вместо тоги предстал перед нами в майке и вытертых джинсах. Тут уж я повнимательнее вгляделась в его лицо. Под смуглой, не исключено, даже раскрашенной кожей угадывались совершенно наши, я бы сказала, рязанские черты: крупный толстый нос, небольшие глубоко посаженные хитрые серо-зеленые глазки, мощные надбровные дуги, крепкие скулы, оттопыренные уши, высокий лоб и полные чувственные губы. Возраст? От сорока до шестидесяти – выбирай любой. Интеллект – судя по всему недюжинный. Физическое развитие – тоже. Религиозность, отрешенность, фанатизм – ноль, абсолютный ноль. Трезвый, рациональный, европейский взгляд на вещи. Конечно, это тоже могла быть роль, как и первая роль традиционного гуру. Кто же он? Ясень знал. Но не говорил. Такие правила игры.

Я обратилась к Нанде на дари. Несколько предложений, как раз застольных я помнила хорошо. Нанда откликнулся длинным цветистым тостом, смысл которого я, конечно, не сумела понять, но по спине пробежали мурашки от жутко узнаваемой гортанной речи. Потом я повторила свой эксперимент с португальским, ивритом, армянским и пушту. Эффект был прежний. Больше я не знала никаких экзотических языков даже в самых элементарных пределах. Я выдохлась. Нанда улыбнулся:

– Люблю, когда меня проверяют. Люблю, когда во мне хотят увидеть самозванца и безграмотного шарлатана. Люблю, когда не верят и сомневаются абсолютно во всем. А сильнее всего ненавижу слепую, фанатичную веру и нежелание думать, леность ума. Иногда ко мне приходят такие. По недоразумению. Смотрят в рот, копируют мои слова и жесты, рвутся целовать ноги. Как правило, я ничем не могу им помочь. Они – пациенты психиатра. Мои ученики – другие. Такие, как вы, Таня. С вами мне интересно работать, а значит, будет и результат. Начнем?

– Я так поняла, мы уже начали?

– Вы правильно поняли, – сказал он. – Только теперь мы покинем Сергея и попросим его не скучать. Пройдемте, Татьяна, в комнату для медитаций.

А в комнате для медитаций, тускло освещенной дрожащими огоньками лампадок, он прежде всего включил специальную тягучую, жалобно-тоскливую музыку, потом попросил мою левую руку и быстро, почти безболезненно сделал укол в вену.

– Что это? – спросила я.

– Психоделик, – ответил он коротко.

Слово было знакомое, но я не могла вспомнить толком, что это такое. И хорошо, что не вспомнила. Гуру специально не сказал "ЛСД". Станислава Грофа, который с помощью ЛСД лечит, у нас в то время еще никто не читал, зато из официальной прессы все хорошо знали, что ЛСД – страшнейший и сильнейший наркотик-галлюциноген, от одной дозы которого любой человек со всей безнадежностью садится на иглу, при этом начинает буянить, полностью теряет над собой контроль и, если сразу не выкидывается из окошка, то очень скоро умирает от истощения. Все это безумно далеко от истины. ЛСД – вообще не наркотик. К нему не бывает привыкания. ЛСД – психоделик, раскрепощающий наше бессознательное. И он совсем не опасен, если применять с умом. Но тогда я еще ничего этого не знала.

– Разденьтесь, – сказал он, отвлекая меня от мыслей об уколе. – Полностью.

Я разделась. Разделась медленно, умело, со вкусом. Он смотрел абсолютно спокойным изучающим взглядом. Плоть его не дрогнула ни единым мускулом. Только зыбкие огоньки плясали в глазах.

– Сядьте на стол, – попросил он и вдруг сразу перешел на "ты". – Поза "лотос" тебе доступна?

– Вполне, – сказала я и быстро переплела ноги.

– Руки за голову, закрой глаза, – продолжал он командовать.

Могла я не подчиниться? В этот момент еще могла. Помню точно. Я играла с ним по его правилам, но добровольно.

Музыка как будто сделалась громче, возник откуда-то резкий, пряный, но в общем приятный запах. Поза "лотос" при моей растяжке казалась вполне комфортной, в комнате было тепло, но не жарко. Словом подступила полнейшая расслабуха, как после тяжелой тренировки, когда под занавес постоишь минут десять на голове, а потом ляжешь на спину и отпустишь все до единой мышцы, и они так тихонечко ноют, словно истекают теплым соком.

– Видишь огненную точку перед собой?

– Нет, – честно призналась я.

– Ты должна видеть огненную точку прямо перед собой, – потребовал Нанда.

Я старательно пригляделась к колыханиям темноты под сомкнутыми веками. Там было много точек, полосочек и разводов. Не слишком огненных. Я стала рассматривать их внимательнее и вдруг увидела особенно яркую точку в самом центре. Я так удивилась, что даже решила открыть глаза. Нету ли здесь какого-нибудь подвоха? Подвоха не было. Была только полная темнота в комнате и голос гуру:

– Глаза открывать не надо. Закрой их, закрой.

Как он увидел? У него что, зрение как у кошки?

Я закрыла глаза и снова увидела огненную точку. Точка разгоралась.

– Теперь покрути ее, – предложил Нанда.

– Как покрутить? – не поняла я.

– Как угодно. По кругу, по спирали, по любой кривой, да хоть по ломаным линиям.

Понятней не стало, но я мотнула головой, и точка полетела вверх, чертя светящийся след. Я решила закинуть ее за голову, и она быстро вернулась снизу, замыкая огненное кольцо. Это было страшно интересно, и я повторяла и повторяла понравившийся процесс, пока не оказалась внутри сетчатой сферы из нескольких десятков повернутых во все стороны пылающих колец.

– Теперь можешь открыть глаза, – разрешил Нанда.

Я открыла. Ну, то есть мне так подумалось, а на самом деле… В общем сияющая сфера никуда не исчезла, просто за ней теперь видна была комната с дрожащими огоньками, и сам гуру все в той же майке и джинсах. Руки, блестящие и мокрые, с растопыренными пальцами он держал поднятыми вверх, как хирург перед началом операции.

– Можешь закинуть ноги за голову? Не обязательно сразу две.

– Раньше удавалось, – сказала я и, помогая себе руками, положила сначала левую, а затем и правую ногу на шею. Потом уперлась ладонями в стол и замерла.

– Напряжение ощущаешь? – спросил он.

– Да, – призналась я.

– Сейчас будет легче.

И он стал гладить меня своими мокрыми блестящими руками, очевидно втирая в кожу какое-то особое масло. Пряный запах сделался намного сильнее, а руки его все скользили и скользили по моему телу, скользили повсюду, от лица и пяток (это было рядом) к животу, ладоням и ягодицам, и по тому, что между животом и ягодицами, они тоже скользили. Но это не было сексуальным поглаживанием. Его крепкие мужские горячие руки, смазанные загадочным маслом, не возбуждали, а успокаивали меня, расслабляли, делали естественной самую неестественную из поз. Кажется в какой-то момент я ощутила его руки внутри себя, но я говорю "кажется" уже хотя бы потому, что пока это все происходило, я несколько раз открывала и закрывала глаза, но это ничего – ничего! – не меняло, я все так же видела и огненную сферу, и его ноги в джинсах и майку, теперь уже внутри сферы, и мерцающие огоньки вдалеке, а вот его рук я не видела, рук словно и не было. Так что грань между реальностью и глюками к тому времени я утратила полностью.

Потом он сказал:

– Прижмись лицом к своим гениталиям.

Это возможно. Я знаю, я пробовала раньше. Но теперь все было по-другому. Огромные горячие мокрые губы обхватили мое лицо в страстном поцелуе, втягивая, всасывая, втаскивая меня в невозможную пугающую глубину.

– Погружайся! – приказал Нанда.

И я нырнула головой туда. И сразу исчезло все: сфера, гуру, огоньки, музыка, пряный запах. Темнота, тишина, жара, первозданный хлюпающий хаос. И голос, высоко-высоко, далеко-далеко:

– Открой глаза! Открой глаза! Пора!

А я их закрывала? Ну конечно, закрывала. Веки отяжелели, слиплись, ресницы загнулись внутрь и мерзко раздражали глазные яблоки. Хватит. Пора.

Полыхнуло красным, оранжево-красным, желто-оранжевым, ровный светящийся фон, апельсиново-радостный и чарующий. И вдруг по этому фону яркими блестками рассыпались золотые звезды. Золотые звезды на оранжевом… Сверкание хромированных лезвий, счастливых глаз и белозубых улыбок…

Мгновенная цепь ассоциаций вернула меня к реальности прошлого и больно ударила по всем пяти органам чувств. С жутким чмоканьем я вырвала голову из… Из чего, Господи, из чего же? …и судорожно вдохнула. В тот же момент ослепительно белая ледовая арена вместе с танцующими на ней Машкой и Виктором, стала подниматься, как крышка люка на бэтээре, и в образовавшийся проем хлынула густая и страшная чернота…

Ноги и руки связаны, меня всю ломает, вокруг абсолютная темень, раздаются дикие крики на пушту вперемешку с русским матом и оглушительно до омерзения стучит тридцатимиллиметровый пулемет. Пахнет порохом, сгоревшей соляркой и паленым мясом.

Я закричала от боли и страха. Я выдернула руки из веревок (Господи, кто меня связал?) и увидела, что они мокрые и скользкие. От крови. От крови Матвея. Я пыталась спасти его, но в полевых условиях… Ничего не получилось. Над выжженным плато занимался рассвет. Сделалось вдруг удивительно тихо, а потом в этой тишине возник тонкий, пронзительный, нарастающий свист и отчаянный совсем неуставной вопль Василия: "Атас!!!" Я успела упасть. Потом рвануло, больно ударило по ушам, я закричала еще громче прежнего и потеряла сознание.

В контексте всего, что было перед этим, слова "я потеряла сознание" звучат почти абсурдом. К тому моменту, скажем прямо, терять было уже нечего. Оставалось только обретать. И действительно, как только я провалилась в беспамятство в той реальности, я сразу вывалилась ни в какую-нибудь там светящуюся сферу, а просто в комнату для медитаций. Голая и мокрая я сидела на краешке стола и дрожала. Почему-то стало холодно. Гуру Шактивенанда стоял напротив. Тоже мокрый, как мышь, но не голый, а в прилипшей к телу (потной?) одежде. Он тяжело дышал и держался за спинку стула.

– Трудно с тобой оказалось, – сообщил гуру.

– А со мною всем трудно, – гордо заявила я. – Но хоть получилось?

– Естественно. У меня если не получается, люди сами понимают и сразу. Вопросов уже не бывает.

– Ну и что же, – поинтересовалась я, – буду теперь вечно молодой?

– Вечно молодой будешь, если не расстанешься с комсомолом, а я тебе дал возможность контролировать свой организм. Не больше и не меньше. Я задал базу, конкретным вещам будешь учиться сама по ходу дела.

– Каким конкретным вещам? Я все-таки хочу понять, что во мне изменилось.

– Ну, хорошо, слушай. Ты сможешь гораздо дольше, чем раньше, не есть и не спать, сумеешь не мерзнуть на морозе и не расслабляться в жару, инфекционные заболевания больше не страшны тебе, отравления будешь переносить легко и быстро (конечно, это не касается сильнодействующих ядов), привыкание к наркотикам, включая алкоголь и никотин, отныне для тебя невозможно, при желании можешь запьянеть с одной рюмки или наоборот – выпить литр спирта и без промаха бить в мишень. Ты научишься надолго задерживать дыхание, отключаться от чувства боли, быстро преодолевать мышечную усталость… Я даже и сам не знаю всего, чему ты научишься. Встретимся через год-другой – расскажешь. – Он улыбнулся. – Правда. Мне будет интересно. А сейчас иди в душ.

– Да, – сказала я, в один миг ощутив себя покрытой липким слоем нечистот. Было это не совсем так, но какую-то подсохшую слизь на лице и волосах я обнаружила потом, глядя в зеркало в ванной.

Из комнаты для медитаций был только один выход, и в душевую я прошла мимо Сергея. Он стоял у окна, бледный до синевы, и с совершенно потерянным видом смотрел на меня. Нет, не на меня, а просто в мою сторону, мимо меня.