Текст книги "Курятник"

На следующий рабочий день Савельев пришел на работу в достаточно посредственном расположении духа. Сказывался вечерний разговор и обвинения Андрея. Его встретила приветливая Лиза, которая пыталась вести себя как-то уж слишком подозрительно открыто по отношению к Арсению. Этот звоночек Савельев пропустил и решил пойти к Суворовой сам, и высказать ей то, что его не устраивало в подлоге с благотворительностью.

– А я тебя ждала, – сказала Таисия Николаевна, – во сколько ты сегодня пришел на работу? Иногда мне кажется, что ты не вырабатываешь того объема, который тебе поручен.

Арсений опешил:

– Я пришел сегодня в половину десятого, как всегда. По расписанию у меня всегда начало в десять, и я крайне редко прихожу с опозданием, в отличие от некоторых наших коллег, которых сейчас у меня желания обсуждать нет.

– Да? А почему? Я всегда интересуюсь тем, что происходит в коллективе… А ты мне никогда и ничего не рассказываешь.

– Потому что я не люблю сплетни, и не подслушиваю под дверью о чем и кто говорит. Кажется, для этого у вас есть другие люди, вот пусть они и пачкаются дальше в чужом белье.

– А ты прямо у нас такой чистенький, просто жуть, – Суворова уже была достаточно разогрета еще вчера, чтобы сейчас дать настоящий бой своему любимчику.

– Таисия Николаевна, – сказал Арсений, – я пришел с вами поговорить. Я знаю о вашем вчерашнем приказе насчет визиток. Я хочу сказать, что я не буду этого делать. Это подлог. И он противоречит самому понятию благотворительности.

Суворова вскочила с места и сразу перешла на громкие тона:

– Да как ты смеешь мне такое говорить? Забыл, на какой зарплате сидишь? А кто тебе ее платит? Партия, которая держится у власти. И я не позволю, чтобы из-за твоих эгоистичных принципов…

– Они не эгоистичные, – попытался урезонить Суворову Арсений, но ее уже несло по любимому направлению с удвоенной интенсивностью. Истерика росла как снежный ком, пущенный под откос во время легкой оттепели. Быстро набирая крупицы гнева, эта неуправляемая сила летела дальше:

– Я столько тебя прикрываю. Я рискую своим местом из-за вас. Послушай меня, если меня уберут, то тот, кто придет на мое место, будет мной предупрежден на кого стоит полагаться, а на кого нет. С какой стати ты вообще решил, что можешь мне диктовать нечто подобное?

Тут и сам Арсений слегка потерял обладание и понеслось:

– Потому что мне казалось, что вам интересно мое мнение. За все годы что мы работаем вместе, вам стоило достаточно изучить отношение к таким проблемам с моей стороны. Мне очень приятно, что у нас никто не прикладывается к этим подаркам, и даже не позволяет себе мысли на сей счет. Но выдавать все это за работу партии, когда в ней не состоит и четверти коллектива, – на самом деле в ней не состояла и одна десятая коллектива, – это подлость и обман. Мы здесь учим наших подопечных честности, доброте и порядочности. А сами же нарушаем эти законы. Тогда какие мы после этого учителя в принципе, если сами не можем следовать этим постулатам?

– Не в этом дело, – ответила Суворова, – ты должен понимать, что если бы не я, не мой депутатский статус, и не партия, то всего этого бы не было. Партия тоже имеет отношение к нашему благоденствию, и если ты сейчас будешь артачиться, то все это закончится разом.

– А вы подумали, что бы случилось, если бы в нашем дворе попался кто-то из оппозиции и отследил бы свой благотворительный дар. Что бы тогда было дальше? Они ведь отлично умеют писать жалобы и прочий бред. Разве нет?

– Остановись, пожалуйста, – сказала Суворова.

– Нет уж, – ответил Арсений, – раз начали, так закончим. Он напишет жалобу и будет прав. И тогда вас точно снимут. Разве нет?

– Арсений, – Суворова достала из папки сложенные листы программы международного пребывания делегации детского дома, – мне поступила нехорошая информация относительно вашей поездки…

– Секундочку, – удивился Савельев, – вы меняете тему и резко уходите в сторону?

– Мне сказали, – продолжала Таисия, не обращая внимание на слова Арсения, – что ты внес коррективы при переводе.

– Ничего я не корректировал, – возмутился Арсений, – я перевел все как есть. Хотите проверять, проверяйте.

– И проверю! Вдруг ты специально пропустил из перевода что-то недопустимое для нашего общества? Как я могу отвечать за такую поездку? Мне же потом отчитываться… А страна прогрессивная, даже распущенная. И там много непотребных соблазнов!

– Таисия Николаевна! Неужели вы знаете меня настолько плохо, что можете подумать, что у меня не хватит ума не таскать детей в квартал проституток, в кофешоп и на гей-прайд, хотя в ноябре их и не бывает вовсе. Ваша страсть к перестраховке сейчас переходит все границы дозволенного. Ну зачем это нужно?

– Я хочу спать спокойно, и не думать, что меня снимут завтра из-за твоих закидонов. Я должна все проверить.

– Проверяйте. Только имейте в виду, что всю эту работу вам придется оплачивать. А учитывая, что язык не из распространенных, то сумма получится не маленькая. Я же тут просто так просиживаю на хорошей зарплате. Или у нас работают только те, кто втихую бегают к вам чесать языком? Так для меня это не открытие. Но опускаться до их уровня, и я это говорил уже сегодня, не намерен!

– Я вычту услуги переводчика из твоего оклада.

– Опротестую. И вам прекрасно известно, что сразу подключу к этому мою маму. Вы не находите, что от этого может начаться прямо-таки экстремальная качка директорского кресла? А учитывая, что девочка, кажется, всерьез обнаглела, то будет полезно вам знать почему она побежала жаловаться.

– Что ты имеешь в виду? Она просто меня предупредила…

– Ну хоть вы признали, что это была она. А вы в курсе, что она тоже собирается ехать.

– Но я ее не отпускала, – Суворова в шоке опустилась в свое кресло.

– А она сказала так, мол я достаточно вкалываю тут, поэтому отпустит. Или возьму отпуск за свой счет.

Таисия Николаевна не знала куда направить свое бешенство. Арсений раскусил ее значительно быстрее чем она предполагала, спор проигрывала по всем статьям (хотя, когда она его у Савельева последний раз вообще выигрывала), плюс теперь Оладьину ожидал бледный вид и убийство в зарослях укропа.

– Я ее не отпущу, – ответила тихо Суворова, – но почему она это сделала?

– А она на днях мне устроила почти семейную сцену, – и Арсений пересказал директрисе претензии «Муженщины» на широкую культурную программу.

– Вот, каналья, – возмутилась Суворова, – картинную галерею ей подавай. Я сейчас из нее анатомический театр сделаю!

– Таисия Николаевна, – вдруг спокойно сказал Арсений, – можно с этим повременить?

– А это зачем?

– Мне сейчас шумиха с ее участием не нужна совершенно, вот честно. А если начнется беготня и крики, то шишки на меня полетят. Она… Я боюсь, что она может настроить некоторых моих детей против меня.

– Но такое поведение недостойно педагога?

– Она еще не педагог, а просто глупая и не повзрослевшая девчонка, все еще слушающая то, что ей в уши мамаша льет. Так что я все равно буду в этой ситуации выглядеть основным злодеем. И возвращаясь к нашему разговору о партии…

– Арсюша, я тебя прошу…

– Вчера выступал сын Волкова. И очень хорошо, кстати. Вы видели?

Суворова кивнула.

– Я думаю, что наступают новые времена. Этот парень далеко пойдет, глядишь, когда достигнет избирательного возраста, отца заменит. Так что, я думаю, что нет смысла так сильно следовать приказаниям партии, опасаясь за свое кресло.

– Нет, – ответила Суворова, – пока что этот ребенок, всего лишь один из голосов. Приказы раздает не он. Поэтому я не собираюсь прислушиваться к словам, какого-то сопляка. Он еще не президент. Вот станет им – тогда и посмотрим, следовать его указаниям или нет. Может партия не одобрит эту кандидатуру. Откуда я знаю. Указания нет, я ничего делать не буду.

– В этом я и не сомневался. Тогда просто я очень прошу не ставить меня на сортировку и упаковку этих коробок. Это, я полагаю, вы можете мне обеспечить. И, кстати, переводчика подсказать или вы отказались от этой идеи?

– Не надо переводчика, я вспылила и была не права.

Главным достоинством Суворовой, все-таки, было то, что она умела признавать поражение и соглашаться со своей неправотой. Многие начальники ее калибра таким похвастаться не могли, и порой стояли на своем до последней капли крови и порванной нервной клетки.

Спускаясь по лестнице в свой кабинет, Арсений стал размышлять о том, как правильно преподнести Оладьиной его разговор с Суворовой. Как минимум крики из ее кабинета она могла услышать. Следовательно, самым простым способом будет убедить ее в том, что он посчитал виновной в происходящем кого-то другого.

Лиза была сама галантность, когда Савельев вошел в кабинет:

– Ты в порядке, – спросила она учтиво, – мы слышали вы кричали?

– Все прошло, – сказал Арсений, – наша придурочная охранница опять подслушала обрывок разговора и все перевернула. С трудом удалось убедить ее в том, что ничего эдакого в поездке не будет, да и не планировалось…

Савельев видел, что Лиза проглотила всю эту ерунду, не подавившись. Тем самым она оставляла ему отличное поле для деятельности у нее за спиной. Следует отдалить «муженщину» от проекта и поездки, пока она не успела нагадить как следует детям в мозги. Первый шаг сделан, Арсений начал игру под ковром и пока что Оладьина этого не понимает. Единственная проблема – Суворова, которая вряд ли откажет себе в удовольствии подлить масла в этот огонь. Так что надо пользоваться случаем и тем коротким временем, что есть в запасе. Одно Арсений знал наверняка, дальше по одной дорожке с этим мозговым слизнем он не пойдет. Следует искать другого союзника, из тех, кому можно будет доверять. Но пока что, на горизонте таких людей не наблюдалось…

Небеса, которые, как известно из песни, видят все, в этот раз решили немного вмешаться в действие и слегка видоизменить антураж. Золотая осень неожиданно решила закончиться раньше времени – несмотря на сентябрь в Озерске шел отвратительный мокрый снег. Скользкие кусочки замороженной воды сыпались хлопьями и быстро таяли на еще теплой земле. Очень быстро все сухие островки превратились в отвратительную грязь. Но любой умный, думающий человек всегда помнит, что такую грязь очень несложно отмыть от себя. Надо просто немного умения… А вот ту, ДРУГУЮ грязь… иногда не получается отмыть даже до самой смерти. Это пятно остается с тобой немым напоминанием. Такая грязь никуда не денется…

Арсений оказался не готов к таким шуткам погоды, так как уходя утром одевался исходя из плюс десяти на улице. А к вечеру температура рухнула до нуля и весь асфальт стал мокрым. Так что за полпути домой его ботинки промокли и грустно хлюпали накопившейся влагой. Поднимаясь на свой этаж, в лифте Арсений задумался. В подъезде, казалось, было холоднее чем на улице. Не хватало еще и простудиться на этой почве.

Савельев слишком отвлекся на свои мысли, и потому, выходя из лифта, мог даже и не заметить Руслана. Но так не произошло:

– Опять курить? – спросил Арсений.

– Привет, – сказал Алямов. Он заметно нервничал, левая его рука была в кармане.

– С тобой все в порядке? – поинтересовался Савельев, – притворяться ты никогда не умел достаточно хорошо, поэтому я прекрасно вижу, что ты волнуешься.

– Иди домой, – недобро ответил Руслан, – а то пока ты тут решаешь чужие проблемы тупая блондинка уведет у тебя мужа.

– Андрея еще нет дома, – в Арсении включились подозрения на полную катушку, он сам начал беспокоиться, – что ты там скрываешь? Что у тебя в кармане?

– Арсений…, ты упоротый, – протянул свою фирменную отговорку Руслан, – нет там ничего.

– Покажи левую руку.

– Савельев, ты с ума сошел.

Арсений подошел к нему и схватил за руку:

– Сколько раз я тебе говорил, что меня тебе не обмануть. Я всегда вижу, когда ты врешь.

– Зато ты совершенно не замечаешь того, как тебе врет твой муж. Словно тебе на лицо нацепили маску особенную.

– Андрей мне не врет. А вот ты сейчас пытаешься выкрутиться. Покажи левую руку.

Руслан молча достал из кармана свой кулак, разжал его и сказал:

– Убедился, что там ничего нет?

– Не совсем, – Арсений резким движением запустил свою руку в левый карман куртки Руслана и удивленно уставился на него, посмотрев прямо в глаза.

– И ты будешь меня убеждать в том, что у тебя там ничего нет? – его пальцы нежным холодком обжигал металл небольшого пистолета. Его плавные формы пугали и настораживали, а таящаяся внутри смерть манила своей непереносимой загадочностью.

Арсений выдернул пистолет из кармана и показал Алямову-старшему:

– Зачем тебе эта гадость? Собрался выходить с ним на тропу войны? – Савельев смотрел на лицо Руслана с беспокойством и возмущением, а тот прищурил и без того узкие глаза и, казалось, был взбешен…

А в том самом удобном месте курица почти выпустила из себя будущее дитя. Пока что в виде яйца…

6. Чёрное и Белое

Все либо черное, либо белое

Одна правда и одна ложь.

Когда мы вместе я выбираю счастье, а ты – боль.

Все либо черное, либо белое

Добро и зло неразделимы.

Иди, улыбнись, и уведи меня в Белую ночь…

Current Music – Kaliopi – Crno I belo

Молочно серебристый металл играл бликами от тускловатой лампы дневного света. Черный пластик рукоятки облегал кисть. Арсений Савельев держал в руке «Беретту» Руслана и возмущенно ждал от последнего ответа:

– Чего молчишь? Язык проглотил?

– А что мне теперь говорить то, глупо оправдываться что ли? Сам все понял и видишь. А теперь отдай мне пистолет и спокойно разойдемся по-хорошему.

– Я тебе не какой-то кореш с улицы, чтобы с тобой расходиться! Пошли на балкон.

Они оказались на узкой открытой площадке, соединявшей лифтовой холл с пожарной лестницей.

– Руслан! Ты понимаешь, что задумал в принципе. Размышлял ли ты, хоть немного о тех последствиях, которые будет иметь применение тобой по назначению этой итальянской игрушки? Ведь после того как будет спущен курок отмотать время назад и пересохраниться будет невозможно. Это тебе не дебильный «Контр-страйк», это вполне реальная угроза жизни. Причем не только твоей, но еще матери и особенно брата.

– Оставь эти глупые нравоучения, – вспылил Руслан, – если я тебе не смог доходчиво объяснить в прошлый раз, то повторюсь, меня не устраивает существующее положение вещей, когда ты даже с паспортом гражданина оказываешься на уровне человека второго сорта, место которого у параши в квартире, где одновременно ночует до пятидесяти человек. И убийство такого человека проще списать на несчастный случай. Меня бесит что те, кто убили моего дядю не понесли наказание.

– А ты его получишь по полной программе, если бросишься вершить самосуд.

– Пусть сначала поймают.

– Господи, что за детство в тебе играет… «Если поймают»… Руслан, ты вообще взрослеть собираешься, или так и останешься на уровне девятого класса, когда справедливости ради математику писал по-честному. Неужели у тебя еще не произошло той перемены, ухода от этого глупого юношеского максимализма?

– А кто как не вы, учителя, – заметил Руслан, – учили нас жить честно и правильно? И сейчас ты меня в этом упрекаешь?

– Пока ты молодой и в тебе гормоны в такой смеси собираются, что всех святых выноси, вполне нормально убеждать в том, что следует в необходимости этой самой честности. Но, черт возьми, жизнь намного более сложная штука. И в определенные моменты, хочешь ты того или нет, тебе придется обманывать…

– Какой цинизм. Это отвратительно, когда человек, распинавшийся передо мной чтобы я не врал матери, теперь говорит обратное.

– Мне сейчас не особо хочется раздувать душеспасительную беседу.

– Хорошо, – ответил Руслан, – отдай мне пушку и разойдемся тихо.

– Я не верну ее тебе, – ответил Арсений, – и не проси.

Руслан в бессилии стукнул кулаком по стене:

– Вы упоротые. Что ты с ним будешь делать?

– Спрячу. А ты пообещаешь мне, что больше не будешь пытаться найти еще один. Тогда мама ничего не узнает.

– Да срать я хотел, – возмутился Руслан, – узнает она или нет. Я не школьник уже…

– Вижу, и игрушки стали другими, более опасными. Но их глупость осталась такой же.

– Избавь меня от своей философии. Мы все равно останемся каждый при своем, как было все эти годы…

– Да, – согласился Арсений, – ты так и останешься моим самым большим педагогическим поражением. Я не смог подобрать к тебе ключики…

– Как минимум, – ответил Руслан, – ты продвинулся дальше всех. Потому что если бы это был не ты, то я отобрал бы пушку силой.

– Подумай еще раз, впервые в жизни прислушайся к тому, что я говорю тебе… Оставь эту самоубийственную идею с местью. Лучше от нее не будет никому, и тебе в том числе.

Но Алямов-старший воздвиг в своем разуме жесткий и очень сильный щит, при помощи которого он прикрывался от неприятной информации, а также от того, что заведомо считал неверным. Разумеется, это было не рациональное правило, а просто попытка уходить от действительности в те моменты, когда он считал необходимым. Самый натуральный кокон из очень плотного материала, состояние которого Руслан любовно поддерживал и не допускал никаких повреждений. Запираясь внутри он чувствовал себя в полной безопасности. Причем только так, а не иначе. Внутри ему никогда и никто не говорил как нужно поступать, что делать. Все набитые шишки были его собственными, но причиняли боль, так как удары судьбы по обидному стечению обстоятельств проникали сквозь крепкие стенки кокона. Да, многие даже не представляли, что у Руслана есть такой замечательный домик. А Арсению удалось даже подойти к нему и попытаться открыть в него дверь. Но дальше дергания дверной ручки не дошло. Алямов-старший доверял Арсению, но не настолько, чтобы открыть дверь и впустить его в столь обожаемый кокон…

Арсений оставил пистолет у себя в сумке, которую сам называл макси-барсеткой – в наполненном виде в нее помещались четыре средние книги стандартного формата, фотоаппарат, кошелек и кляссер с документами и карточками. В этот день в сумке места было предостаточно, поскольку Савельев перед этим выгреб из нее множество разнообразного и бесполезного бумажного хлама, утратившего свою актуальность. Теперь учитель биологии был вооружен, и рисковал угодить в полицию, поскольку разрешения на ношение оружия у него никогда не было.

Распространяться на тему «Руслан и пистолетик» дома Арсений не стал, а за ужином на них свалилась совершенно неожиданная тема, непредсказуемо выскочившая из недавнего диалога с Суворовой о судьбах страны. Правда, Андрей не принимал в диспуте участия, так как он «задержался» на работе (ну мы то с вами знаем, чем такие задержки были чреваты на самом деле).

В тот вечер, судя по всему, Пашка перечитал подконтрольных государству информационных ресурсов, отчего в его голове образовалась гремучая смесь пострашнее той, что взорвалась в одном из реакторов Чернобыля:

– Вот какого дьявола они нам навязывают свою демократию, – вещал Пашка, при этом выглядя так, словно выступал с трибуны. Следует отметить, что из-за недостатка взрослости в выражении лица и несколько детской жестикуляции, все зрелище выглядело достаточно неоднозначно. Так, словно на вечернюю сказку для малышей пригласили университетского преподавателя по философии экзистенциализма или того хуже, высшей математике. Только разумеется с обратной полярностью, если вы поняли, что этим хочет сказать автор, – у нашей страны всегда был свой, особенный путь. Ни за Западом, ни за Востоком мы не должны идти. А почему они заставляют?

– Никто тебя не заставляет, – возмутился Арсений, – ты снова перечитал проправительственных новостей? Так там тебе и не такое напишут про международную политику! А ты уши развесил и радуешься. С чего ты взял, что эта несчастная демократия так уж ужасна?

– У нас свой, особый путь, – с карикатурным апломбом проговорил Пашка, очень смешно поднял вверх подбородок и улыбнулся, обнажив свои неровные зубы. Со стороны он больше напоминал сбежавшего из психиатрического санатория неудачного имитатора Наполеона или на худой конец Гитлера.

– Какой? – схватился за голову Арсений, понимая куда сейчас унесет ребенка.

– Нам нужно его найти…

– О боги, помоги мне макаронный монстр… Паша, ты не находишь, что у нас как бы уже двадцать лет он ищется и никак не находится. И демократию в нашем замечательном загоне для скота никто и не пробовал культивировать. Так, побаловались и забили, не получилось. Не управлялось. Да и денег не хватало.

– Мы живем в Великой стране.

– Угу, на нас весь цивилизованный мир показывает пальцем и ржет в голос. Порой мне кажется, что нашу страну придумали, чтобы показать всему миру то, как не надо жить. И главный цинизм ситуации в том, что такие дурачки как ты всерьез считают, что на самом деле живут в Величайшей стране. Я, честно говоря, не совсем представляю, что тебе следует показать, чтобы ты понял обратное. Может тебе вместо университета пойти в армию, а? Цепкие лапки родины на один год. Покрасишь забор у какого-нибудь генерала, потом тебя старшие понагибают пополам с известной целью. И все это мы с тобой сделаем, чтобы укрепить твою веру и любовь к Родине. Хотя с другой стороны, если у нас в стране все делается через жопу, то почему бы тебе не привить любовь к Родине через то же самое отверстие?

– Вот пока такое отношение к стране у людей будет, ничего не изменится. Нужна правильная идеология…

– Что, прости господи, нужно? А с чем мы жили те ужасные семьдесят лет? И что это была за очаровательная идеология, после правления которой мы все неожиданно оказались с голой задницей. Ты представить себе можешь, что на этой стране уже ставили опыты в течение семидесяти лет. Хватит. Давай мы просто спокойно поживем, без всяких «Будь готов» и «Ты записался в добровольцы?».

– Почему ты не любишь Родину, – воскликнул Пашка.

– А что такое в принципе «любовь к Родине», которую всем нам прививали со школьных времен? Если ты любишь кого-то или что-то, то ты должен понимать за что. Вот ты любишь Марину?

Пашка кивнул.

– А за что ты ее любишь? Назови мне объективные причины.

– Ну… Она красивая, умная. С ней интересно общаться. Меня к ней…

– Я понял, тебя часто тянет передернуть в одиночку от ее фотографий с пляжа. Проехали. А теперь, давай посмотрим, за что ты любишь свою Родину?

– Потому что я здесь родился, живу здесь. Все мои родные тоже, – Пашка не совсем понимал ловушки, которую ему расставил Арсений.

– Но это не является объективной причиной. Следовательно, если ты родился на помойке или в выгребной яме, ты обязан любить ее всем сердцем просто потому что ты тут родился. И тебе скажут, что черви, что плавают в этой жиже – твои родственники и окружение. И все? Ты будешь любить их по определению?

– Но…, – вот Пашка и угодил в умозрительную логическую ловушку подобно мухе, попавшей на липкую пленку, висящую под потолком и так соблазнительно раскачивающуюся…

– А ведь в таком случае у нас получается очень интересная вещь. Ты обязан любить Родину по принуждению. А не за какие-то положительные характеристики, которые ты любишь. Вот, например, ты бы смог полюбить Марину насильно?

– Но я и так ее люблю.

– Согласен, пример некорректен. Тогда будет тебе вариант пострашнее. Ты бы смог под принуждением полюбить Суворову. И любить ее искренне, чтобы она не могла заподозрить, что ты ее обманываешь.

– Нет.

– А вот любовь к Родине тебе вбили с детства, и ты продолжаешь ее подсознательно любить, причем насильно.

– Ты не прав…

– У тебя на лице написано, что ты в тупике. Потому и пытаешься отключиться и сделать вид, что не хочешь обдумывать то, что я сказал. И это следствие гипнотического воздействия наших средств массовой информации и той бурды что ты читаешь. В сочетании этот узаконенный государством гипноз именуется столь обожаемым тобой понятием, как идеология. Это компот из воздействующих на психику факторов. И очень хорошо, что пока что, у тебя в компоте не очень много несочетаемых компонентов. Иначе бы давно сошел с ума. И стал бы политиком.

– А я и хочу… Стать им. Как Андрей, пойду на государственное управление.

– В такие моменты я понимаю, что мне будет страшно жить в этой стране. Хоть Руслана удалось отговорить от поступления в авиационный институт, я могу спокойно летать самолетами. Но если ты, с таким веером банальных по своей сути воззрений, ломанешься в политику, то мне заранее страшно за эту страну. Хотя с другой стороны я могу успокоить себя тем, что ты не настолько часто падал и ударялся в детстве головой, чтобы из тебя вырос второй Гитлер или Сталин. Мне кажется, что четыре года моего тлетворного влияния тоже должны были сказаться в полной мере. А теперь будь любезен, вымой посуду.

– Почему сейчас, – взвопил Пашка и выпучил глаза.

Да, – подумал Арсений, посмотрев на своего «приемного сына», – никакого политика из тебя не получится.

– А что тебя не устраивает? Ты же в государственное управление собрался. А там, прежде чем доберешься до самого верха придется столько унитазов языком вылизать, что наши тарелки и сковородка, являющиеся твоей прямой и оговоренной обязанностью, покажутся легкой прогулкой. Я иду в душ, чтобы через десять минут все было вымыто, а мусор вынесен.

И Арсений удалился, оставив Пашку в раздумьях о сущности бытия, понятии патриотизма. Но, к счастью для мировой истории, очень скоро его мысли сместились в сторону очередной исторической стратегии, в которую он играл с Акимом и парочки фривольных фотографий Марины на фоне морского прибоя…

Политические баталии этого вечера благополучно перекинулись на дальнейшие события, правда уже утренние. Прогосударственные СМИ утром взорвали мощную бомбу – мэр Озерска Сулянин обвинил своих партнеров по партии в массовой фальсификации гуманитарной помощи, когда семья пострадавших обнаружила в упаковке с эмблемой партии подарок от финских пенсионеров с длинным и душещипательным письмом о том, как они тяжело переживают случившееся в Таманске, хотели помочь лично, но не могли, в силу плохого здоровья…

За завтраком все семейство, во главе с невыспавшимся Андреем (он вернулся домой в третьем часу ночи на такси проклиная маразм Кухарской), наблюдало за телевизионным зрелищем.

– Он молодец, – гордо сказал Андрей, – так держится и не боится бросать вызов за подлог. Они же сами виноваты в том, что так все обернулось.

– Скорее, – заметил Арсений, – никто не рассчитывал, что все всплывет, ну и что этим наводнением смоет нашу плиткоукладчицу. Вот кого жалко во всей этой ситуации. Красивая же была женщина, умная. И плитку выпускала неплохую. А Сулянин просто душка. Это вот тебе Пашка, образец как нужно себя вести. Если бы наш мэр исходил из идеологических соображений, которые ты тут так активно мне вчера рекламировал, то сегодня бы мы смотрели по телевизору совсем другое зрелище. Финских пенсионеров списали бы на провокацию. А тут я вижу человека, который не боится быть честным.

– Это не одно и то же, – заметил Пашка.

– Возможно. Но если бы у Сулянина в голове сидела эта идеологическая блажь, то он бы и пискнуть не попытался.

– А по-моему, – набычился Пашка, – он просто себе очки набирает политические. Может хочет к президенту поближе.

– Даже если и так, – заметил Андрей, – делает он это дерзко и очень смело. И я горжусь тем, что работаю, по сути, под началом этого человека.

Ты еще скажи, что гордишься Птичкиным и Кухарской, – подумал Арсений, – на которых уже живого места не осталось от твоих дерзких жалоб и истерических возмущений. Иногда, в ситуациях, которые касались работы Андрея, Савельев позволял себе думать разные вольности. Его бесило, что Ефремов не соотносил Сулянина и Кухарскую как нечто единое с Суляниным. Что весь маразм, который плодила эта климактерическая старуха был порождением действий, осуществляемых мэром. Либо же, Андрей Ефремов просто не желал задумываться на сей счет и просто успокаивал себя, запираясь в своем коконе. Возможно, что его кокон здорово отличался от аналогичных строений Руслана или Пашки, но он определенно существовал. Хотя Арсений на тот момент и не подозревал о наличии этой защитной пленки в разуме его любимого человека.

– Я полагаю, – сказал Арсений, – что тебе стоит поторопиться с завтраком, а то не дай бог опоздаешь на работу, которой так гордишься…

Андрей метнул на Савельева недовольный взгляд, но говорить ничего не стал. Вступать в словесную перепалку с утра пораньше и ехать на работу не в настроении не было никакого желания.

Курятник № 2 как обычно с самого утра страдал не пойми-чем. Кухарская впала в спячку, а точнее ушла на больничный. Птичкин же вовсе никак не объяснил свое отсутствие. Потому весь департамент перешел в режим положения «Кот из дому – мыши в пляс». Работа над документами, на которую выделялось не более трех минут в час встала вовсе. Все сотрудники успокаивали себя тем, что у них все давным-давно готово, да еще и задним числом. Зато за это время были отстроены заново пятьдесят четыре фермы, два склада и убито около полутора тысяч упырей на кладбище.

Не обошли стороной труженики государственного управления и коллизию вокруг гуманитарной помощи в Таманске:

– Он мне никогда не нравился, – сказала брюнетка, – как его только додумались поставить на место мэра. Если он допускает такие обидные промахи, которые придется ох, как долго расхлебывать… Я даже не представляю, как партии теперь выкручиваться из всего этого…

– По-моему, – сказал Андрей, – наш руководитель совершил в этом несчастном, разоренном городе, самое настоящее политическое самоубийство. Дни его правления сочтены. Скоро будем подбирать нового мэра, и жена его вряд ли окажется плиткоукладчицей.

– Что-нибудь другое найдут! – заявил блондин, – я думаю, что сажать на такое место человека без выгодно пристроенной в бизнес жены очень недальновидно и глупо.

– И даже преступно, – нашла удачное и не звучавшее в беседе слово блондинка, – мэр-холостяк нам точно не нужен. Ведь если он до сих пор не обзавелся второй половинкой, то значит у него нет дома хозяйства. А если мужик без хозяйства, то как он будет городом управлять?

Андрей про себя ухмыльнулся, но удержался от того, чтобы ляпнуть что-нибудь едкое и резкое. Он понимал, что в отличие от родной квартиры, тут его сексистские шуточки могут иметь плачевные и непредсказуемые последствия.

– Неужели ему было так сложно замять весь этот бред, – стонала брюнетка подобно прохудившемуся водопроводному крану, – ну сказать он мог, что эти финны… Что это провокация… Или, например, что пара однополая. У нас же все так это не любят. Толпа бы кинулась выяснять, то какого черта к нам привезли дар от извращенцев. И все.

Вот в этот момент Андрею было уже тяжело сдерживаться. Ему хотелось прогуляться брюнетке по наглой морде. Если бы тут оказался Арсений, он бы точно оторвался на ней по полной программе. Уж Савельев то точно знал толк в том, как надо издеваться над ограниченными лицами женского пола, или самками, как он сам их называл.