Текст книги "Наедине со временем"

Итак, Мартиросян делает все, чтобы читатель поверил, что жидомасоны и англосаксы, влияя на внешнюю политику СССР, привели его к столкновению с нацистской Германией и возникновению особого отношения Сталина к евреям, что породило массовые репрессии кадров, находящихся на дипломатической службе, в органах внутренней и внешней разведки.

Сталинизм и культура, расправа с ЕАК

Но это все быстро уходит в прошлое. И сразу же после окончания войны так долго ожидавшие открытия второго фронта советские люди получают третий фронт. На этот раз с идеологической фортификацией и присущими ей траншеями, окопами, блиндажами. И в них загоняются не штрафные батальоны бывших уголовников и политических противников, а самые преданные советской власти талантливые труженики пера, и по большей части евреи. Именно им поручено не только взять на себя первый послевоенной удар разнузданной буржуазной пропаганды, но и далеко отбросить ее назад, подавив ее тяжелым многоствольным огнем своего таланта. Пишущая еврейская братия не только заполняет бреши обороны, но и, в соответствии с указаниями партии, идет в атаку.

В этом нас убеждают страницы подшивок «Литературной газеты» за 1947 г. И если ленинградские поэты, словно сталевары о рекордной выплавке стали, рапортуют стране о переводе 21 тыс. строк украинской антологии, или об увеличении тиража с 25 тыс. до 60 тыс. ранее опального, а теперь исправившегося журнала «Звезда», то журналист М. Мендельсон критикует и высмеивает американскую свободу печати. А. Раскин регулярно посвящает свои поэтические опусы разнузданной морали Запада. Профессор Л. Плоткин критикует уже из собственных рядов литературоведа А. Веселовского. Б. Розенцвейг с политическими памфлетами о западной действительности анализирует происхождение первичного капитала у американских миллиардеров, а родственник нашей соседки по квартире Елены Семеновны М. Гус пишет об агрессивности военного комплекса США. Карикатурист Б. Ефимов из номера в номер публикует злорадные карикатуры. Его внимание постоянно привлекает международная тематика, диапазон которой очень широк – от англо-американской поддержки генерала Франко и пресловутого плана Маршалла до критики статуи Свободы.

Здесь же указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении С. Я. Маршака орденом Трудового Красного Знамени в связи с его 60-летием. Уже зрелый, умудренный жизнью человек получает от народа благодарность за свое служение ему. Л. Кассиль в статье «Наш Маршак» напоминает, что поэт пишет не только для детей, но он еще и мастер политической сатиры, что и отмечено Сталинской премией. Заканчивается статья признанием в любви поэту всего населения многонациональной державы: «Он наш – общий большой настоящий советский писатель». Но на что растрачивает свой талант любимейший из поэтов советской детворы в ответ на заботу партии и правительства о себе? Читатель никогда не догадается. Для ясности намерений привожу последние 4 из 60 строк его сатиры. Но их уже достаточно, чтобы понять направленность его дарования:

 
У петуха хозяин скуп,
И если кормит вволю,
То это значит: скоро в суп
Придется лезть де Голлю.
 

Ничто не беспокоит, задевая за больное, поэта больше, чем предательское поведение де Голля, отдавшего предпочтение западным ценностям.

А чего стоят подборки статей других авторов с оживающими образами поджигателей войны и предателей, главные из которых – Черчилль, Трумэн, де Голль, Реннер. Последний – гаситель искр, не давший возгореться пламени коммунистического и рабочего движения в центре Европы – Австрии.

М. Алигер с огромным внутренним лирическим трепетом пишет о матери О. Кошевого и одновременно измывается всей силой своего таланта над одряхлевшим Черчиллем. В. Инбер в стихотворении «Да здравствует советский человек!» восклицает:

 
Но час придет. Не будет ни окопов,
Ни пушечных, ни пулеметных гнезд.
Мы вновь нацелим жерла телескопов
По золотым ориентирам звезд.
 

Л. Кассиль пишет о советской молодежи: «Мы ясно видим свою цель – жить для народа, служить народу, быть надежной сменой старшему поколению борцов за коммунизм». В другой статье Кассиль пишет о приметах нового читателя и требует расширения личной тематики до гражданской патетики Маяковского, вопрошая, почему в газетах почти не печатают политических стихов. «Вспомним, – восклицает автор „Кондуита и Швамбрании“, – как Маяковский гвоздил зарубежных противников, буржуев, социал-лакеев!»

И опять В. Инбер, рассказывающая в своем стихотворении «Путь воды» в поэтической форме об ирано-американском конфликте и актуальном до сих пор вопросе о нефти, о несправедливой участи бедноты при феодальном распределении воды в Иране. Признанный за свой талант интеллектуал и аналитик Д. Заславский описывает кризисное экономическое положение стран послевоенной Европы, за доллары продающихся американцам в не виданной до сих пор конъюнктурной агонии. В противовес ко всему этому публицист доносит до читателя о создании государства нового типа с новой идеологией, с новой экономикой, чуждой западной конкуренции. Он цитирует Герцена, который, глядя на современную ему Западную Европу, писал: «Куда я ни смотрю – я везде вижу седые волосы, морщины, сгорбившиеся спины, завещания, итоги, выносы, концы, и все ищу, ищу начал, – они только в теории и отвлечениях». Спустя сто с лишним лет можно задаться вопросом, в ту ли сторону смотрел великий Герцен. Поезжайте пару десятков километров от столицы Москвы, и вы увидите, как раз то, о чем писал Герцен, глядя на Западную Европу.

Литературовед Л. Лозинская пишет о Г. Гейне к столетию со дня его рождения как о поэте, совмещающем тонкую лирику с храбростью солдата в освободительной борьбе человечества. Под рукой и пример из творчества великого немецкого ратоборца:

 
Так я стоял, в руках ружье сжимая,
И если слышал: наглый враг идет, —
Я хорошо стрелял, и пуля злая
Впивалася в его тугой живот.
 

Критика встречает в штыки поэму С. Кирсанова «Небо над Родиной», задавая вопрос, одновременно являющимся и заглавием статьи В. Александрова «Новаторство или эпигонство», то есть, по-русски, выпендривание. Критик видит в поэме существенный и определяющий недостаток – то, что на первом плане человек – один, окруженный природой. Александров не понимает, как можно наделять человеческими чувствами Тучи, Камни, Ветер, Мотор. Пахнет метафизикой, а это уже опасно:

 
Вбираю, славлю
Простую каплю,
Что век от века несется с неба
Вниз – ради хлеба
Для человека.
 

П. Антокольский парирует в ответной статье, защищая Кирсанова:

 
Мой мотор, ты ранен? Ранен!
Пламя хлещет по крылу,
Дай же снова протараним
Неба сумрачную тьму,
Надо спрятаться от вышек!
Задыхаешься? Дыши!
 

Здесь нет ничего условного, поэтического, нет надуманных красот стиля. Только дело, только жизнь. Г. Фиш пишет о национальной литературе малых народов, рецензируя книгу Ю. Лебединского «Горы и люди», ставя ее в один ряд с произведениями Фадеева, Семенчука. Под заголовком «Фальшивая проза» бьют Твардовского за прозаическое произведение «Родина и чужбина. Страницы записной книжки». Рецензент Е. Ермилов пишет: «Нет в произведении лукавой простоты В. Теркина, нет в произведении мысли, нет построения, нет замысла, все факты и фактики».

Одновременно с постоянной периодичностью сквозь страницы газет идет диалог между производителями и потребителями о недостатке в стране бумаги. Заканчивается год, а бумаги по-прежнему нет и нет. Зато есть мысли о полиграфии. Литературная бригада во главе с Л. Ошаниным выезжает на рекогносцировку местности в Вологодские места, убеждая бумажников и читателя в наличии многих неиспользованных резервов. Заканчивается видение делегации с места событий тем, что «чем дальше в лес, тем меньше дров». Подобная дружеская перебранка о недостатке бумаги проходит на фоне другого определяющего призыва – заклинания: «Народы мира не будут рабами Уолл-стрита». Создается впечатление, что вот-вот появится бумага и придет конец зарвавшемуся и зажравшемуся миру банкиров и их покровителей или наоборот.

Корреспондент Ю. Островский 5.10.1947 г. сообщает из Вены под рубрикой «Их нравы. Как развлекаются американцы на Западе» об изнасиловании двух юных австриек и избиении негров американскими оккупационными войсками. Поэт Я. Хилемский непрерывно строчит стихи на международную тему, используя призыв Ю. Фучика: «Люди! Я любил вас! Будьте бдительны!» А. Лейтес пишет статью «Предатель с Нобелевской премией», имея в виду А. Жида.

А вот и праздник – 07.11.1947 г. – 30 лет советской власти. Молотов на торжественном заседании Моссовета делает доклад, посвященный этой дате. А М. Алигер к юбилею подготовила поэтический экспромт:

 
И ты пойдешь в строю друзей
За флагами родными следом.
Туда, где красный мавзолей
Встал как маяк в пути к победам!
 

И заканчивается вся годовая подшивка новогодним тостом М. Светлова навстречу 1948 г. со словами, которые необходимо здесь процитировать, ничего не добавляя и не упуская:

 
Подними бокал вина, сосед!
Выпьем мы за общую работу,
Как за продолжение полета
Скорость набирающих побед.
 

И уже позднее, в 1963 г., через долгий путь в 16 лет продолжения генеральной линии партии, раскритикованная в свое время газета, уже под названием не просто «Ленинград», а «Вечерний Ленинград», давала возможность пролетарской интеллигенции после праведных трудов, за чашкой чая или других, более горячительных напитков просмотреть статью «Окололитературный трутень». Статья клеймила позором будущего великого поэта современности Бродского за паразитический образ жизни и требовала наказать его. По ассоциации с популярным тогда трио баянистов Кузнецова, Попкова и Данилова был написан текст литературным трио под фамилиями Лернер, Медведев и Ионин, несущими еврейский национальный колорит для придания статье объективности и весомости в глазах общественности, в том числе и мировой. Травить так травить. Любить так любить. Ситуации разыгрываются по одному и тому же сценарию, и эпитеты обличений – те же самые. Добавляются злоба и месть. Родителям опального нобелевского лауреата не позволяют встретиться с сыном, двенадцать раз отказывая в прошении, и даже после операции на открытом сердце в 1978 г. Не дали возможность и самому поэту приехать на похороны родителей.

Но это будет уже значительно позднее, спустя 30 лет, а пока в стране идет интенсивный поиск внутреннего врага и его связей с внешним. Ни одна из воюющих стран спустя десятилетия после окончания войны не была доведена до такой аскезы, как СССР. По мнению зарубежного исследователя М. Хайнеса, число 26,6 миллионов, полученное группой Г. Ф. Кривошеева, задает лишь нижний предел всех потерь СССР в войне. Общая убыль населения с июня 1941 по июнь 1945 составила 42,7 млн человек, и это число соответствует верхнему пределу. Поэтому реальное число военных потерь находится в данном промежутке[291]291
  Haynes M. Counting Soviet Deaths in the Great Patriotic War // Europe-Asia Studies. № 2, 2003. P. 303–309.


[Закрыть].

Тяжелый туман опускается на державу. В этой темноте полной непроглядности мрака, когда неясно, кто рядом с тобой – друг или враг, лучший выход из положения – это поиск свободного пространства без запаха крови и пота, свойственного инородцу, который выливается в непримиримую идеологическую борьбу, в гонения и отстранение от работы деятелей искусств и культуры, труды которых не совпадают с идеологией социалистического реализма и чужды советскому образу жизни. Многие якобы философские понятия превращаются в догму, прочность которой соизмерима разве что с Петропавловской крепостью. Опускается «железный занавес», начинается холодная война. Народ, неразрывными узами связанный со Сталиным, все время куда-то посылают: чаще всего просто нейтрально «вперед», чтобы не раздражать цензуру:

 
Привет тебе, народ-освободитель!
Велик и славен светлый подвиг твой,
Вперед, народ, творец и победитель,
Вперед, за Сталиным, народ-герой!
 

Между тем антисемитская кампания набирает обороты. Основную ставку в деле против ЕАК Сталин делает на 2-е Главное управление МГБ, возглавляемое генерал-майором Е. Питоврановым. Сталин решил, что МГБ слабо борется с «еврейскими националистами», и в октябре 1951 г. были арестованы некоторые руководители госбезопасности, включая Питовранова, осознавшего свои ошибки и обратившегося 23.04.1952 г. из тюрьмы с письмом к вождю с рядом предложений о перестройке работы МГБ, в частности, по самому больному и интересующему Сталина вопросу: «Все, что делалось по борьбе против еврейских националистов, представляющих сейчас не меньшую, если не большую опасность, чем немецкая колония в СССР перед войной с Германией, сводилось к спорадическим усилиям против одиночек и локальных групп. Для успешной борьбы следовало бы МГБ смело применить метод, упомянутый вами во время приема МГБ, летом 1951 г., а именно: создать в Москве, Ленинграде, на Украине (особенно в Одессе, Львове, Черновцах), в Белоруссии, Узбекистане (Самарканд, Ташкент), Молдавии, Хабаровском крае (учитывая Биробиджан), Литве и Латвии националистические группы из чекистской агентуры, легендируя в ряде случаев связь этих групп с зарубежными сионистскими кругами. Если не допускать шаблона и не спешить с арестами, то через эти группы можно основательно выявить еврейских националистов и в нужный момент нанести по ним удар».

Питовранов угадал, показав, что только Сталин способен научить чекистов уму-разуму, продемонстрировав свою верность вождю. В конце 1952 г. по распоряжению Сталина Питовранов был освобожден из заключения, назначен на руководящий пост в МГБ и принят «самим». В отличие от многих своих коллег Питовранов не пострадал и в хрущевскую оттепель, благодаря помощи Лебедева, работавшего помощником у Хрущева, когда было решено поставить крест на деле об убийстве Михоэлса, не наказывая никого из рядовых исполнителей. Питовранов дослужился в КГБ до генерал-лейтенанта. Продолжил службу в КГБ и Шубняков, участвовавший в убийстве Михоэлса.

Судьба была к Питовранову благосклонна, когда в 1995 г. он выиграл процесс у В. Молчанова о защите чести и достоинства. Якобы он напрямую к убийству артиста не причастен, хотя эту грязную работу выполняли его подчиненные. И к мыслям, изложенным в письме к вождю, предлагающим более эффективную, долгосрочную и масштабную акцию против евреев взамен менее эффективной расправы с отдельными их представителями, трудно что-либо добавить. Параноидальный блеф о «еврейских националистах» и «сионистах» сегодня комментировать смешно[292]292
  Н.Н. Непомнящий, А.Ю. Низовский. Тайны Истории. Убийство Михоэлса.


[Закрыть].

Зловещая атмосфера наступающего террора заставляет известного писателя И. Эренбурга написать следующие строчки:

 
Не вспоминай с улыбкой милой страны моей.
Как я хочу, чтоб ты забыла, что я еврей.
 

Казалось, что такое затмение памяти вскорости может действительно наступить. Уничтожено почти все европейское еврейство. А оставшееся с еще большим рвением верит в святые идеалы коммунизма и борется за мир во всем мире в авангардах братских коммунистических и рабочих партий. Нет другой альтернативы, кроме коммунистического избавления от фашизма и взрастившего его империализма. Задача: разделать этот проклятый империализм под орех, вдарить по нему всей силой на этот раз востребованного таланта, присоединиться к общему тявканью и лаю на него из любой подворотни, дуть в общую дуду, не пытаясь в то же время выпячиваться и высовываться, наоборот, затереться и затеряться в окопах всеобщей конфронтации с мировой реакцией. Мало только пытаться забыть о себе как о народе, надо добиться этой потери памяти посредством самобичевания, своего рода садомазохизма над своей душой, менталитетом, историей, традициями. Для этого вновь становится актуальной проблема переселения всех евреев, и проект так называемого «окончательного» на советский лад решения еврейского вопроса занимает ум корифея всех наук и его окружения.

Сталин спешит. Подготавливают транспортные средства, ведется строительство бараков для будущих переселенцев, разрабатывается концепция двойной игры. С одной стороны – поддержание инициативы создания государства Израиль, с другой – идет практическая облава на зарвавшихся космополитов. Тройки работают в сверхурочном режиме. Но всего этого мало.

Не помогают раболепие и дифирамбы, приверженность и доходящее до пародии преклонение перед «умом, совестью и честью нашей эпохи» – великой партией, мало и веры в непоколебимость выбранного ее вождем пути. Надо экспериментировать, находить новые формы выражения своей признательности родному правительству, постоянно быть в творческом поиске, борясь за свое место в лучах доверительной улыбки вождя и его сатрапов. Лояльность к Сталину означала узнавание его врагов. Когда пройдет время, и актер – главный герой фильма «Свинарка и пастух» Зельдин опоздает на 40 минут на спектакль из-за поломки мотоцикла, никто не встанет на его защиту на вскоре созванном собрании по этому поводу. Его единогласно осудили, даже жена не заступилась. Поклонение и покорность в большом и малом! Впрочем, при строительстве нового общества нет малых дел.

И пусть вновь звучат стихи о том каскаде чувств, владевших юной пионерией – будущими строителями нового общества – в те годы безудержного восхваления и преданности. Еврейский поэт Л. Квитко обращается от лица советских детей в красных галстуках к товарищу Ворошилову – герою Гражданской войны:

 
Товарищ Ворошилов!
Я скоро подрасту
И стану вместо брата
С винтовкой на посту.
 

Из-под пера поэта на белый лист истории ложится акт коллективного помешательства подрастающего поколения. Не напоминает ли это письмо фаната-пионера клятву ваххабитов о кровной мести, о своей жертвенности ради общего дела? Можно спросить о последствиях этого обращения-псалма, какова его сила, его мера восприятия руководством? И где автор этого патриотического заклинания? Пишет ли он дальше? Позволено ли это ему? Святая наивность! Квитко ускоренными темпами расстреляли в казематах советского гестапо.

Интересны материалы, рассказывающие о допросах этого выдающегося детского писателя, подпавшие под схему «Не важно, что ты говоришь. Важно, что ты говоришь то, что нам надо». Квитко быстро сдался, приняв на веру, что Михоэлс и Фефер – «американские агенты».

Но что послужило основанием для ареста и расстрела Квитко, этого простодушного человека, писавшего стихи, лучившиеся светом и добротой, безмерно любимые советской детворой? Оказывается летом 1944 г. он отправился в Крым по поручению не кого-нибудь, а самих американцев для организации переселения евреев в якобы создаваемую Сталиным Еврейскую автономную республику, что было осознано им только на самом следствии. Когда, например, Квитко утверждал, что он с другими поэтами и писателями ездил по разным городам Крыма для проведения вечеров поэзии и других творческих мероприятий, следователь подполковник Герасимов всякий раз упрямо насаждал в его высказывания такие определения, как «националистическая поэзия» или «националистическое творчество». Квитко упирался, ибо эти словосочетания звучали глупо, безграмотно, но Герасимов стоял на своем, и Квитко уступал.

Однако на суде Квитко отказался от признательных показаний, полученных от него обманом и пытками. Председатель генерал Чепцов все время возвращался к показаниям, данным на следствии. Квитко каждый раз отвечал, что признательные показания подписаны под пытками. На суде подсудимых не избивали, и большинство оговоренных подследственных держались смело и независимо. Любому было ясно, что судят невинных[293]293
  Л. Иоффе. Во всем виноваты евреи! // URL: http://gatesofzion.od.ua/modules.php?name=News&file=article&sid=249


[Закрыть].

Когда Квитко, разоблаченный как еврейский националист, уже ушел в мир иной, писатели Б. Полевой, А. Чаковский и Ю. Жуков посетили в 1955 г. США. Прогрессивный писатель-коммунист Говард Фаст, чей роман «Дорога свободы» заполонил сердца читающей молодежи СССР, спросил тогда Полевого о судьбе и аресте Квитко. И безусловно порядочный честный Полевой закричал: «Нет! Нет! Я с ним встретился на лестнице перед отъездом в аэропорт…».

После дела ЕАК, узнав об трагической действительности в СССР, в том числе об аресте и расстреле Квитко, Фаст вышел из компартии США. Результатом его мучительного прозрения было открытое укоризненное письмо Б. Полевому. Запоздалый ответ советского писателя начинался словами: «Эх, Говард!» Письмо должно было быть отправлено в мае 1957 г. Ломали всех: и обвиняемых, и свидетелей, в том числе и прогрессивных писателей с обеих сторон железного занавеса.

Полевой, оседлав козла отпущения в лице вездесущего Берии, клеймил этого «выродка» и «Ирода наших дней» еще и за то, что тот «вырвал из наших рядов наших товарищей Фефера[294]294
  Речь идет о еврейском поэте И. С. Фефере, расстрелянном в 1952 году.


[Закрыть] и Квитко». При этом утверждалось, что те пострадали не от политики официального антисемитизма, а попросту от злой воли Берии, уничтожившего наряду с ними и много представителей других национальностей, «русских – больше всего». Реагируя на упрек Фаста по поводу дезинформации относительно судьбы Квитко, Полевой, разумеется, не покаялся в том, что когда-то, быть может, вынужденно, прибег к этой лжи.

Наоборот, в своем ответе он пошел на новый обман. Возмущаясь тем, что Фаст его оговаривает, этот руководитель ССП утверждал, что в 1955 г. в Нью-Йорке он никак не мог говорить о том, что накануне отъезда встречался с жившим по соседству Квитко, поскольку «всем известно», что тот «киевлянин и никогда не жил в Москве». Обманно представляя Квитко не москвичом, Полевой теперь доказывал, что об этом покойном литераторе говорил Фасту совершенно иное: «Я сказал вам лишь, что я хвалил детские стихи Квитко на съезде писателей…» Изворачиваясь, Полевой уверял, что двумя годами ранее поведал Фасту вовсе не о встрече с Квитко, а с «известным еврейским поэтом» С. Галкиным: «…я виделся с Галкиным, и он действительно живет недалеко, в чем вы можете убедиться, написав ему письмо по известному адресу»[295]295
  РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 39. Л. 35–36.


[Закрыть]. Между тем и эта версия оказалась шитой белыми нитками, ибо по злой иронии судьбы Галкин вплоть до декабря 1955 г. находился в одном из отдаленных ИТЛ. Так что Полевой перед отбытием летом того года в Америку никак не мог с ним «видеться». Но попытайся Фаст проверить эту «дезу» и обратись он в 1957-м к Галкину, тот – соответствующим образом проинструктированный – разумеется, подтвердил бы слова Полевого. На это все и было рассчитано.

Видимо, довольный алиби, придуманным задним числом, Полевой позволил себе со снисходительной мягкостью попенять Фасту: «Эх, Говард!.. Подумайте… разве от человека, которого считаешь другом, легко так вот бездоказательно принять в письме обвинения во лжи?.. Хорошо ли это, старик? Спросите у вашей милой, спокойной Бетти[296]296
  Бетти Коэн (Bette Cohen) – скульптор, жена Г. Фаста.


[Закрыть], всегда называемой мною вашей боевой подругой. Ей-богу, она подтвердит, что это нехорошо»[297]297
  РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 39. Л. 31–38.


[Закрыть].

Несмотря на то, что Полевой приложил немало усилий, чтобы ответное послание Фасту понравилось в ЦК, Шепилов и Суслов несколько раз заставляли его переделывать написанное. Последний вариант ответа Полевой направил в ЦК 27.06.1957 г., уверяя тамошних начальников, что, следуя их совету, «заставил себя как можно спокойней и аргументированней ответить на инсинуации Фаста, почерпнутые из выгребных ям разных «голосов». Вместе с тем писатель счел необходимым предупредить ЦК, что, вступив в полемику с «взбесившимся мелким буржуа» Фастом, можно легко «подставиться под удар на одном совершенно не защищенном у нас направлении – положении еврейской культуры, продолжающей оставаться у нас ахиллесовой пятой»[298]298
  РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 39. Л. 29–30.


[Закрыть]. Данное замечание писателя было, наверное, единственным проявлением здравого смысла в его письменной реакции на демарш Г. Фаста.

Может быть, вняв этому резонному предостережению, в ЦК «признали целесообразным» не отвечать американскому писателю, а многократно редактированное послание Полевого отправить в архив. Развивая это альтернативное решение, 14.08.1957 г. Б.Н. Пономарев внес в Секретариат ЦК предложение развернуть в СМИ кампанию по «разоблачению предательской деятельности Фаста», задействовав для этого и руководство ССП. Эта идея была одобрена, и американскому писателю была объявлена пропагандистская война. 30.01.1958 г. «Литературная газета» опубликовала зубодробительную статью Н.М. Грибачева, главного редактора журнала, предназначенного для заграницы, «Советский Союз», а в недавнем прошлом – активного борца с «безродным космополитизмом». Свою лепту в разоблачение «ренегата» Фаста внес и бывший «космополит» Б.Р. Изаков, уволенный в 1949 году из редакции «Правды», в февральском номере «Иностранной литературы» «пригвоздивший к позорному столбу» лично знакомого ему американца[299]299
  РГАНИ. Ф. 5. Оп. 36. Д. 39. Л. 39–41.


[Закрыть].

На этом, собственно, и обрывается запечатленная в подборке документов ЦК примечательная история об идейном разводе Г. Фаста с коммунистическим СССР, являющаяся примером глубокого глумления идеологических концепций над человеческой личностью.

Пройдет восемь лет после расстрела поэта, и К.И. Чуковский запишет в своем дневнике:

«11.11.1960. В большом зале Дома литераторов, набитом битком, сегодня был вечер памяти Квитко.

Кассиль сказал прекрасную речь, где сказал, что враги, погубившие Квитко, – наши враги, враги нашей культуры, нашего советского строя. Это место его речи вызвало гром аплодисментов. К сожалению (моему) он сказал, что я первый открыл поэзию Квитко. Это страшно взбаламутило Барто, которая в своей речи („я… я… я…“) заявила, что Квитко открыла она.

Перед нею было мое выступление – очень сердечно принятое слушателями. Все понимали, что совершается великий акт воскрешения Квитко, и радовались этому воскрешению. Были Пискунов, Алянский, С. Михалков, Таня Литвинова, Клара (с Глоцером), поэт Нурадин Юсупов, Казакевич, – не было ни Смирновой, ни Мих. Светлова».

В то время как о Михоэлсе и его судьбе известно много, судьба Исаака Фефера, первого еврейского пролетарского и одновременно лирического поэта, менее знакома современной общественности. В 19-летнем возрасте он вступил в партию большевиков, записавшись добровольцем в Красную армию. Схваченный деникинской контрразведкой, попал в киевскую тюрьму и был освобожден вооруженными рабочими. Затем редактировал литературно-художественные журналы на идиш и принимал активное участие в жизни писательских организаций страны. Член президиума ССП УССР и правления ССП СССР. Орденоносец. После начала ВОВ эвакуирован в Уфу, в апреле 1942 г. стал членом (с 1945 г. – ответственным секретарем) ЕАК при Совинформбюро. Летом 1943 г. по поручению советского руководства вместе с Михоэлсом совершил поездку по США, Канаде, Мексике и Англии с целью сбора средств для Красной армии.

Здесь следует немножко прояснить ситуацию, возникшую внутри ЕАК с самого начала его создания в 1941 г., ответственным секретарем которого был назначен Ш. Эпштейн – осведомитель ГБ. В феврале 1944 г. Фефер вместе с Михоэлсом и Эпштейном подписал письмо Сталину с просьбой о создании Еврейской автономии в Крыму. Фефер тоже тесно сотрудничал с органами НКВД, имел конспиративные встречи с Берией, курировался одним из руководителей контрразведки НКГБ Л. Райхманом. О связях Фефера с органами ГБ Михоэлс и члены президиума ЕАК догадывались (или знали), но ничего от него не скрывали, считая, что вся деятельность комитета направлена на благо государства.

Летом 1947 г., когда дело ЕАК было уже состряпано, заместителем ответственного секретаря назначили Г. Хейфеца, тут же прибравшего к рукам всю переписку Комитета, особо выделив список добровольцев, желавших поехать в Палестину для борьбы с британскими империалистами. Считая уже решенным вопрос о ликвидации ЕАК до его назначения на должность в эту организацию, он быстро догадался, что речь идет о подготовке будущего судилища. Особенно это ему стало ясно, когда ЕАК перевели из Совинформбюро в отдел внешней политики ЦК. Он регулярно передавал добываемую им в высшей степени обильную информацию о посетителях, письмах, беседах, впечатлениях, о всех проявлениях национализма майору Марчукову (2-е управление МГБ). На Лубянке скапливалось множество папок с различной документацией, в том числе самые невинные документы. Кроме информации непосредственно из ЕАК, в МГБ поступало и огромное количество доносов биологических антисемитов, маньяков, людей, сознательно делающих на антисемитизме карьеру, адресованных руководству страны.

В существующих следственных материалах, рассмотренных мною и во многом позаимствованных из различных документальных источников, часто упоминаются и следователи-изуверы, выбивающие показания из людей, совершенно не готовых подвергнуться этому каскаду издевательств.

Прибавилось работы и Щербакову, возглавлявшему Совинформбюро. Его буквально засыпал доносами некто Кондаков, уволенный в мае 1944 г. из Совинформбюро и исключенный из партии за хозяйственные злоупотребления. Но в 1951 г. он получил желанное признание как свидетель по делу ЕАК. Главным действующим лицом в сотнях страниц доносов, кляуз, раскрытых анонимок Кондакова на многих сотрудников Совинформбюро был заместитель Щербакова – Лозовский. Так же беспощадно клеветал Кондаков на особо ненавистный ему ЕАК, обвиняя евреев в духовной экспансии и нескрываемом национализме, причем обязательно буржуазном. Это элементарное недомыслие было подхвачено огромным следственным аппаратом МГБ (делом занимались свыше 30 следователей). Более трех лет команда душегубов-забойщиков пыталась вдохнуть жизнь в мертворожденный еврейский национализм. Реальные преступления обнаружить не удалось. Их не было!

Через месяц после начала процесса опытный политик Лозовский оценил ситуацию и помог подсудимым понять, что происходящее может любого из них привести к смертной казни. Вместе со всеми встревожился Фефер, добившийся проведения закрытого судебного заседания, ибо в деле фигурировали его признательные показания. Он не только оговаривал невинных людей. Для большей убедительности «раскаявшийся» Фефер, кроме клеветы на коллег, друзей, недругов, занимался самооговором. По его показаниям прошли более 100 человек. После допроса на суде Лозовского, когда клеветническое доносы Фефера рухнули, его вдруг прорвало: «Не надо сваливать все на Михоэлса и меня!» Это прозрение или крик давно больной совести? Благодаря Феферу дело еврейских националистов началось с казней. Во время следствия, до и после него гибли люди. Фефер же якобы очистился, покаявшись следствию. Он явился с повинной! Это могло бы «сработать», если бы обвинение с самого начала не было мифическим. И оставшаяся в живых еврейская интеллигенция своим существованием доказывала, что она оболгана.

Расстрельные приговоры не только были оправданы властями, но и грозили уничтожением целого народа. Фефера разглядел Хейфец, сам будучи доносчиком, проходившим свидетелем по делу, заявив: «Фефер, по моим наблюдениям, уважением не пользовался. Он, несомненно, способный, знающий, но хитрый человек; обращала на себя внимание его жадность к деньгам». Фефер был самонадеян только на очных ставках со сломленными людьми. Лозовский, Шимелиович, Л. Штерн, директор тбилисского музея еврейской истории Крихели, переводчик Тальми, обладающие мощными характерами, были провокатору не под силу. Да и был ли он провокатором при подобных истязаниях? Следствие и суд превратились для него в долгую мучительную казнь. В начале следствия, оговаривая невинных людей, он прятался за удобную формулировку «мы с Михоэлсом», великодушно уступая ведущую роль погибшему.