Текст книги "Наедине со временем"

Только в конце судебного процесса, когда обвиняемые, не признав своей вины, рассказали о тех методах, какими велось следствие, понял и Фефер, что ему не дадут пощады, и, отказавшись от своих показаний, заявил на процессе: «Следователь Лихачев говорил мне: „Если мы вас арестовали, то найдем и преступление… Мы из вас выколотим все, что нам нужно“. Так это и оказалось. Я не преступник, но будучи сильно запуганным, дал на себя и других вымышленные показания». В своем выступлении на процессе с так называемым «Дополнением к судебному следствию» он отказался от всех своих обвинений в адрес оговоренных им людей. Выяснилось, что с некоторыми он не был даже знаком. Провалился и «крымский проект», хотя идея создания Крымской республики была козырной картой провокационного следствия. И все же «Дополнение» Фефера не было услышано, а его признания явились одним из отвратительнейших постановочных фарсов советского гестапо за всю историю советского государства. Хотя, надо сказать, не будь Фефера – нашли бы другого.

12.08.1952 г. Фефер был расстрелян по приговору специальной судебной коллегии по делу ЕАК вместе с другими деятелями еврейской культуры СССР. Подводя итоги процесса, министр госбезопасности С.Д. Игнатьев в письме секретарю ЦК КПССС Маленкову от 07.02.1953 г. подобострастно сообщал: «Следствием по делу арестованных бывших руководителей ЕАК установлено, что во время своего пребывания в США Михоэлс и Фефер встречались с Х. Вейцманом и передали ему клеветническую информацию о положении евреев в СССР».

И опять, если судьба Маленкова, председателя Совмина СССР, прожившего до 1988 г. и похороненного на Кунцевском кладбище, обласканного всеми распределителями дефицита и эксклюзивным медицинским обслуживанием, широко известна общественности, то судьба министра госбезопасности С. Д. Игнатьева менее знакома современному читателю, и есть смысл ознакомиться с ней.

На следующий день после освобождения медиков, проходящих по «делу врачей», 05.04.1953 г., опросом членов ЦК КПСС было принято решение ввиду «допущенных Игнатьевым серьезных ошибок в руководстве бывшим МГБ СССР» освободить его от обязанностей секретаря ЦК КПСС, а 28.04.1953 г. также опросом членов ЦК Игнатьев был выведен и из состава ЦК КПСС. По предложению Берии, поддержанному другими членами Президиума ЦК, было поручено КПК при ЦК КПСС рассмотреть вопрос о партийной принадлежности Игнатьева[300]300
  Этингер Я.Я. Это невозможно забыть: Воспоминания. М.: Весь Мир, 2001.


[Закрыть].

Однако на июльском Пленуме ЦК 1953 г. было отменено постановление Пленума ЦК КПСС от 28.04.1953 г., и Игнатьев восстановлен в составе членов ЦК; 19.12.1953 г. он назначается первым секретарем Башкирского обкома[301]301
  Млечин Л.М. КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы. С. 104 // Litmir.net


[Закрыть]; 27.06.1957 г. назначен первым секретарем Татарского обкома, освобожден 03.12.1960 г. по состоянию здоровья[302]302
  Зенькович Н.А. Самые закрытые люди. Энциклопедия биографий. Ч. 2.


[Закрыть]. Профессор Б. Султанбеков считает, что Игнатьев был обвинен в потакании «национальной ограниченности», снят с работы под предлогом «серьезно пошатнувшегося здоровья» и отправлен на пенсию[303]303
  Султанбеков Б.Ф. Гражданская война на Волге.


[Закрыть]. С 1960 г. – персональный пенсионер союзного значения, жил в Москве, умер 27.11.1983 г., похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве[304]304
  Игнатьев Семен Денисович. Архивировано 18 августа 2007 года.


[Закрыть].

Итак, два вышеприведенных руководителя карательных органов страны пережили жертв ими инициированных и поощряемых процессов почти на 30 лет. А Фефер посмертно реабилитирован в ноябре 1955 г.

В тяжкое предсмертное время Сталина, окутанное туманом неизвестности и содрогания перед каждым наступающим днем, над страной по-прежнему залихватски парили продукты пропаганды советской литературы и искусства и, в частности, песенное творчество – наглядный пример идеологического разрушения человеческой личности уже в детском возрасте.

На музыку М. Старокадомского и слова О. Высотской советская детвора распевает уже песню «О старших братьях», ибо только стихов уже мало:

 
Пусть я моложе,
Ну, так что же —
Быстро дни пролетят!
Смелым солдатом стану я тоже,
Стану, как старший брат!
 

Все рапортуют о боевой готовности защитить и отстоять, с винтовкой или без. Все, от мала до велика, ждут приказа. Механизм гильотины запущен, и необходима поставка все новых жертв, которых от истязаний режима ничто не сможет спасти – ни раболепие, ни унижение. Ибо всего этого уже недостаточно. Удавка советской власти все сильнее стягивается не только вокруг элиты советского еврейства – в аркан удушения попадают все слои еврейского населения страны. Мозг вождя и извилины мозга его сподвижников в своем безумии доходят до экстаза изуверства. Нет, это не расстрельно-показательные процессы так называемой оппозиции. Это самобичевание и самораспятие самого народа. Для вынесения приговора не надо свидетелей, доказательств следователей и «объективных» судей. Все в одном лице. Мало того, элита еврейства просит любимого вождя, партию и правительство о великодушии и милости к «зарвавшемуся чужеродному племени»: не выдавать его на расправу советскому народу, уберечь от самосуда трудящихся масс, предоставить возможность этой нации в неосвоенных и почти недосягаемых районах страны искупить своим трудом весь каскад чудовищных, злостных преступлений, нарушений и ущерба, нанесенных государству.

Раскачивая патриотические качели, перенимается опыт борьбы с космополитизмом все у той же повергнутой фашистской Германии. Спустя годы можно внести ясность в прошлое, в академическом спокойствии донести даже до думающего обывателя движущие силы своего идеологического превосходства. В 1969 г. журнал «Новый мир» опубликовал интервью советского писателя Л. Гинзбурга с зятем Гиммлера по национальному вопросу. В ней родственник главаря фашистского средневековья дает свои толкования глубин непримиримости нацистской философии. Рассуждая о нации, он замечает: «Нация – понятие крайне сложное, включающее в себя и этнографические, и психологические, и биологические моменты. Если хотите – и расовые. С этим необходимо считаться. Я не могу, например, назвать немцем человека, пишущего по-немецки, но который по причинам своего происхождения и биологической организации не в состоянии выразить самый дух той нации, языком которой он пользуется… Конечно, исключения возможны, но!..» Гинзбург вмешивается в монолог: «Говоря об исключениях, вы подразумеваете Гейне?» Ответ потомка истребителя европейского еврейства, почти эстета, говорит сам за себя: «Гейне – явление чрезвычайно противоречивое. Уроженец Рейна, человек восприимчивый, он в большей степени усвоил признаки немецкого духа, подтверждением чего является его „Лорелея“… Тем не менее Гейне так и не смог – да и не должен был! – преодолеть свое происхождение, и те его произведения, в которых пробивается это его начало, так и остались для нас чужими…».

Через двадцать пять лет после Нюренбергских процессов – зять Гиммлера, рассуждая о творчестве Гейне и неприемлемости его для немецкой культуры, спешит разбавить свои взгляды другими примерами, причем он постоянно говорит как бы от имени и по поручению немецкого народа, используя местоимение «мы»: «Приведу пример более близкий – превосходного композитора Мендельсона-Бартольди. Можем ли мы считать его музыку немецкой? Думаю, что ни в коем случае… Стало быть, национальная культура так же, как и сама нация, не терпит никаких примесей. К какой нации человек принадлежит, определяет только состав его крови». Сказано, как привернуто гаечным ключом, ввернуто в понятие еврейства и перенесено в советскую действительность космополитического безродства, оправдывая содеянное добровольным признанием тезисов Вагнера и Гитлера.

Но это высказывание прозвучало спустя четверть века после Нюрнберга, а вот интересен случай, говорящий об отношении к евреям и их культуре сразу после победы над фашизмом. Об этом свидетельствует тот факт, что когда в 1947 г. комендант американских оккупационных войск в Австрии генерал Кларк пригласил Леонарда Бернстайна дирижировать Венским филармоническим оркестром, стремясь показать своим русским коллегам что-то новое, американское, например, первого рожденного в Америке дирижера, возглавлявшего Нью-йоркский филармонический оркестр, то из этого ничего не получилось, ибо Бернстайн предложил играть свою первую симфонию «Иеремия» или третью симфонию Аарона Копленда. Мотивируя свой отказ, Бернстайн писал: «Они хотят Баха, Моцарта и Шумана, что глупо. Кроме того, 60 % оркестрантов – наци». Но уже через четверть века Бернстайн репетировал в золотом зале венского Musik Verein с венским филармоническим оркестром 5-ю симфонию Малера.

Репетиция Бернстайна с Венским филармоническим оркестром. 1966 г.

Царит напряженная атмосфера. Видеозапись тех дней показывает сердитого Бернстайна, обращающегося к оркестрантам на немецком языке, как к ленивым, непослушным, расшалившимся детям: «Я знаю, что это только репетиция, но что репетируем мы? Я знаю, что вы по нотам можете играть, но это Малер и я его не чувствую. Его не хватает. Нельзя Малера так играть. Это не Малер… Так дальше не пойдет». Он снова просит повторить конец третьей части. Возникает чувство, что музыканты не готовы до конца выкладываться. Он слышит из рядов оркестра: «Это не музыка, а говно». «Они не хотят Малера, – думает он, – они не знают его и не хотят с ним знакомиться, хотя этот Малер очень много сделал для них, именно для этого оркестра». Бернстайн, чувствуя свою принадлежность к потомкам Малера, понимает, что оркестранты предают своего еврейского предка, и заставляет их повторять наиболее чувствительные моменты из музыки композитора, добиваясь наиболее глубокого проникновения в музыкальное произведение. «Повторите цифру 17», – обращается он к музыкантам, но из их рядов кто-то в ответ кричит, что уже поздно, в конце концов. Бернстайн возражает уже по-английски, помогая себе резким движением руки: «Меня это не волнует! Мы работаем или не работаем? Так мы не получим Малера». Но все-таки они получили его – и многие считают эту запись лучшей из исполнений 5-й симфонии Малера. Это была обязанность Бернстайна – вернуть обратно в Вену музыку гениального композитора[305]305
  Plцtzlich ist es in Mode, jьdisch zu sein // NU Magazine. 3/2018. S. 54–55.


[Закрыть].

Именно безродство определяет евреев как людей без рода и племени, не имеющих родины, а потому не связанных общими культурными ценностями со средой проживания. Им не дано понять творчество русских людей, русской и советской природы, поэтому они не имеют права ее касаться. Эта нестареющая предпосылка вновь возникает спустя 50 лет, но уже на фоне преимущества православия на постсоветском пространстве в том смысле, что исключительным правом руководства страной должны обладать только представители этой религии.

Началом же организованной травли космополитизма как антинационального продукта послужило появление в 1948 г. известных редакционных статей в газетах «Правда» и «Культура и жизнь». В этих статьях раскрывалась вредительская деятельность музыкальных, литературных и театральных критиков, по преимуществу евреев, якобы ошельмовавших в публицистике труды русских писателей, поэтов, драматургов и одновременно прославлявших чуждые русскому и вообще советскому человеку произведения. Конечно, все это нашло свое отражение в общественном мнении, с одной стороны, вобравшем в себя отзывы и реакцию людей, обиженных этими нападками. Но с другой стороны, государственные организации и учреждения сочли своим долгом поддержать обвинения в адрес доморощенных очернителей советской действительности, заклеймив их позором.

Уже 11.02.1949 г. «Правда» помещает отчет о партийном собрании Союза советских писателей под заголовком «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Докладчик на этом собрании – секретарь правления союза А. Софронов – начал свой доклад со ссылкой на руководящий документ, никакой отсебятины и личной инициативы. Впоследствии это входит в систему, ибо такой прием обеспечивает маскировку обезличенностью.

Софронов сразу перешел к делу: «Группа оголтелых, злонамеренных космополитов, людей без рода и племени, торгашей, бессовестных дельцов от театральной критики, подверглась сокрушительному разгрому в редакционных статьях газет „Правда“ и „Культурная жизнь“. Эта группа в течение долгого времени делала свое антинародное дело. Критики-космополиты, выросшие на гнилых дрожжах буржуазного космополитизма, декаданса и формализма, нанесли немалый вред советской литературе и советскому искусству. Они хулигански охаивали и злобно клеветали на все то новое, передовое, все лучшее, что появлялось в советской литературе и советском театре. Юзовский, Гуревич, Борщаговский, Бояджиев, Альтман, Варшавский, Мамогин, Холодов и др. космополиты-антипатриоты приветствовали идеологию буржуазного Запада. Холопствующие перед буржуазной культурой, они отравляли здоровую атмосферу советского искусства зловонием буржуазного ура-космополитизма, эстетства и барского снобизма!»

Критик Альтман подвергся в докладе Софронова злобным нападкам только за то, что в своей статье назвал постановку пьесы «Принцесса Турандот» в Малом театре знамением искусства, что позднее подтвердила многолетняя неснимаемость спектакля в репертуаре театра. Досталось Ю. Субоцкому, который «отвлекал внимание писателей от нанесения ударов по космополитизму». Били по одному, били коллективно, резко, ниже пояса, доходя до личных оскорблений, забывая об идейной подоплеке обвинений. Наносились удары по литературным критикам Эрлиху, Данину и другим. Конечно, можно было протащить любое безосновательное, интригующее, попадающее в нерв обывателя, обвинение. Например, Данин подвергся разносу за то, что «унаследовал методы оголтелых космополитов, в свое время травивших Горького и Маяковского и возвеличивавших антинародную, безыдейную поэзию Пастернака и Ахматовой». И это говорит, доходя до экзальтации, руководитель советских писателей, их лидер, их доверенное лицо, призванный пестовать литературное творчество и помогать ему в становлении различных направлений. А сколько революционного пафоса и скрытой энергии заложено в понятии «безыдейный». Этот штамп словно припечатывает к скамье подсудимых. Да и сам доклад – это совсем не доклад. Это же поименный донос, сплошной набор стандартных гнусных эпитетов, без соблюдения хотя бы видимости приличия и элементарного правдоподобия, совсем не нуждающийся в доказательствах.

Известный советский профессор Рапопорт – участник «дела врачей» 1948 г. – приводит примеры критики спектаклей, шедших при пустых залах и посещаемых по разнарядке принудительного распределения бесплатных билетов на заводах и в колхозах Москвы и Подмосковья среди передовиков производства. Администрация театров часто обращалась к публике с просьбой занимать ближние к сцене ряды, ибо в глубине зала зрители были увлечены чем угодно, только не созерцанием спектакля, предварительно выпросив у общественных распределителей билетов последний ряд или угол, ибо авторы спектаклей не могли завоевать сердца публики сюжетами типа: он любит ее, она любит его, но она недопонимает внедрения кок-сагыза.

Конечно, литературные критики – это лишь начало, потому что это был самый легкий фронт для одержания побед. Просто на них выливался ушат грязи, брызги которой мгновенно подхватывались передовой общественностью и преданной ей прессой. Пойди потом отмойся, да и кто твои жалкие попытки отмыться будет открыто разделять, поддерживать или публиковать? Все, ты практически мертв, живой труп. Гораздо труднее было подступиться к писателям и поэтам, чье творчество пользовалось огромным влиянием и любовью, издавалось массовыми тиражами и действительно было обласкано наградами и вниманием руководства страны. Но именно они якобы пытаются продвинуть свои националистические представления для общественного потребления. Например, у Багрицкого в поэме «Дума про Опанаса» герой – еврей Иосиф Коган, да и сам Багрицкий – еврей. Книга входила в обязательную школьную программу для самостоятельного чтения. У Иосифа Уткина в «Повести о рыжем Мотэле, раввине Исайе и комиссаре Блох» сами имена и фамилии говорят о национальной принадлежности героев.

Все это больше не терпимо и не принимается официальными структурами советской власти, ее трудящимися и их передовым отрядом – советской интеллигенцией. Стандартный набор слов, проникающий во все поры живого организма человека новой формации, новых нравственных устоев, наивной, еще находящейся в стадии формирования идеологии нового общественного уклада страны, должен заставить его мыслить категориями беспощадной борьбы, постоянных поисков врага, скрывающегося под любыми масками, с целью нанесения упреждающего удара по его наглым замыслам.

Запах растления общества распространялся по великой державе, проникая в глубоко спрятанные, затаенные уголки натуры тех, кто считал себя обделенным, обойденным, отодвинутым от прилавка распределителей и общественных кормушек. Зависть и ущербность в едином порыве вызывают изощренную подтасовку понятий и представлений. Конечно, космополиты – это одна из форм скрытого проникновения враждебных идеологических концепций, насаждение и внедрение в наш рабоче-крестьянский красный дом желтых и зеленых следов разложения.

Следует обратиться к воспоминаниям И. Эренбурга[306]306
  И. Эренбург. Люди, годы, жизнь // Новый мир. 1965. № 3. С. 123.


[Закрыть], писавшего о тех сверхчеловеческих мытарствах и трудностях, встретившихся на его пути при издании пятитомника своих произведений: «Почти на каждой странице, много раз до того изданных, искали недозволенное». Эренбурга упрекали в том, что в двух повестях «День второй» и «Не переводя дыхание», написанных о русском народе, покоряющем Север, «непомерно много фамилий лиц некоренной национальности». Редакторы, чтобы не быть голословными, приложили список 17 таких фамилий из общего количества 276. В повести «День второй» таких фамилий было 9 из 174. «Я подумал, – пишет Эренбург, – а что делать с фамилией, стоящей на титульном листе?» Бедный Эренбург, ему не оставалось ничего другого, кроме как думать и размышлять. А кто бы мог отважиться на что-то другое? Затягивание веревки после подготовительного процесса ее набрасывания на незащищенную шею происходит по всем правилам технологий, разработанных нацистами.

Ничто не должно указывать на засилье космополитизма, борьба идет по всем фронтам. Вместе с травлей на поражение Багрицкого, Бабеля, Светлова, Гроссмана уже протягиваются руки к истории еврейства. Закрывается Еврейский театр с постановками произведений великого Шолом-Алейхема, из Большого зала Московской консерватории выносят портрет в медальонном обрамлении злополучного, проклятого фашистами Мендельсона, занимавшего достойное место среди других композиторов, составляющих мировую славу музыкального творчества. Вагнера оставили с его неприкрытым антисемитизмом, а вот Мендельсона со «Свадебным маршем» заменили на портрет Даргомыжского.

Тем самым была нарушена концепция общественного комитета, руководившего строительством зала в конце ХIХ века, согласно которой портреты композиторов, обрамленные медальонами, должны включать только симфонистов. Кстати, у Даргомыжского не было ни одной симфонии. А вот портрет Мендельсона пережил в Большом зале Консерватории двух царей-самодержцев. Но все разительно изменилось во времена охоты на ведьм, в советском варианте – космополитов. Стена с медальонным оформлением портретов «Могучей кучки» – создателей шедевров мирового симфонизма – должна была покориться деформационным законам портретной чехарды общества победившего социализма.

Сталинизм и наука

Находясь в кольце идеологических противников, Советское государство снова обращается к историческим бытописаниям, усиливая пропаганду патриотических чувств населения, подчеркивая наличие огромного потенциала научной мысли народа, базирующейся на преемственности традиций русских ученых, мыслителей и философов прошлого, апеллируя, например, к утверждению Ломоносова, ставшего почти лозунгом: «Ведь может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать». Взгляды ученых и интеллектуалов прошлого подгоняются под потребности движущегося вперед семимильными шагами передового человечества во главе со своим авангардом – великим Советским Союзом и его партией. Появляются «домашние» гении – «противовесы» чужеродным «реакционным» ученым и мыслителям: С. Чаплыгин, А. Лодыгин, А. Попов и др. Зарубежные ученые, такие как Т. Эдисон, Д. Уайт, Г. Маркони, только вскользь упоминались на страницах отечественных учебников. Ученые Р. Оппенгеймер, Э. Ферми, Э. Теллер и целая плеяда нобелевских лауреатов не были известны широким массам. И не в последнюю очередь из-за своего еврейского происхождения. Да и сам Эйнштейн с величайшей скромностью пробивается в школьные учебники. Ссылаться на них стали лишь после смерти Сталина.

Помню, мне в руки попала книжка Р. Юнга «Ярче тысячи солнц», прочитанная только после долгого ожидания своей очереди, ибо все дворовые ребята вдруг проявили к ней необычный для нашей шпаны интерес. В книге упоминались многие из открывателей и создателей атомной бомбы, описывались испытания в Лос-Аламосе и приводились научные перипетии ее создания со всеми рисками и страхами.

Вместе с непрерывным подъемом патриотических чувств систематически закручиваются идеологические гайки, критикуются новейшие направления исследований в науке и технике. Генетика, кибернетика, биохимические технологии объявляются реакционными, не соответствующими задачам и целям советской науки. Борьба за торжество передовых идей социалистического общества должна быть наглядной, всеобъемлющей, проникнутой полной победой над вредными ростками космополитизма, гнойные проявления которого проникли и в глубь советской науки. Сорнякам после прополки не должны быть предоставлены шансы произрасти и вновь поднять свои вонючие головки распустившихся цветов на много лет вперед. Главное при этом – публичное осмеяние, без попыток даже прикрыть его фиговым листком родного советского патриотизма. Только настоящие советские патриоты должны возглавлять эту священную борьбу. В джунглях мракобесия было отыскано двустишие: «чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».

И шаржевые, почти гротескные, пародийные ситуации возникают уже тогда, когда основным критерием для нападок являются режущие слух иностранные, чуждые уху советского человека фамилии. Куда и я мог деться от этой злобной тишины неприятия, возникающей перед моей тогдашней фамилией Пузайцер?

Например, на заседании ученого совета в институте профессиональных заболеваний подвергся резкой критике профессор-физиолог Н. Бернштейн, крупный ученый, автор замечательной монографии «Биомеханика движений», в которой были усмотрены проявления не каких-либо ошибок методологического или исследовательского характера, совсем нет. Оказывается, патриотические ортодоксы увидели в научном труде ученого проявление низкопоклонства перед иностранной наукой, выразившееся в огромном количестве сносок и ссылок на публикации иностранных авторов. И произошло непредвиденное для режиссеров и организаторов «спектакля». В защиту ученого от благородного и единодушного негодования присутствующих в зале представителей советской медицины выступила молодая аспирантка, по простоте душевной, в наивности святой воскликнувшая: «Это – недоразумение, ведь Николай Александрович – не еврей». И действительно, Бернштейн – по национальности коренной русский, но с нерусской фамилией, а таких в России было много. Они вели свое происхождение от всякого рода шведов, примкнувших к ним французов и прибалтийских немцев, начиная от Бенкендорфа.

Интересен другой случай, описываемый Рапопортом, вызванным для вербовки в КГБ. Держа в руках список, полковник, склонявший ученого к сотрудничеству, назвал фамилию Губер, заметив, что «органы» очень интересуются этой личностью и его, мол, надо «прощупать». Профессор возразил, что Губер – не медик, а искусствовед. Полковник прервал ученого, заявив, что искусствоведы их тоже интересуют. Но профессор добавил, что Губер – не еврей, а стопроцентный русский, после чего интерес полковника к нему пропал. А после различных препирательств исчез интерес у полковника и к самому Рапопорту и сотрудничеству с ним – переговоры были прерваны приказом: «Убирайтесь вон!»

Композитор Глиэр, автор балета «Красный мак», был в списке деятелей культуры, которые должны были подписать обращение от имени еврейского народа к правительству СССР с целью его спасения, предоставив им возможность выжить на территории страны, переселив в зоны вечной мерзлоты для строительства города-сада, чтобы не утонуть в болотах. Глиэр сказал, что он, безусловно, готов выполнить любое задание партии и правительства, но беда в том, что он не еврей: отец – немец, мать – украинка. Конечно, Глиэр лукавил, это было его огромным счастьем, а не бедой.

А что в поддержку предлагала научная мысль почти рукопашной расправе социалистической системы над кучкой внутренних эмигрантов, будущих прототипов современных агентов Госдепа? Создается ситуация мутной воды, когда псевдонаучные измышления, совмещенные с директивными намеками власти, позволяют отловить или рвануть на себя любые одиозные проекты с огромным финансированием. Следует привести слова из такого псевдодоклада О.Б. Лепешинской, доктора, профессора, выдающегося по тем временам представителя передовой советской науки, оспаривавшей всемирно признанное учение немецкого академика Вирхова о клеточной теории происхождения живого организма.

Пожилая дама с высокой трибуны заявляет во всеуслышание, что носителем всего живого является не клетка, а «неоформленное живое вещество». И уже в дальнейшем из него образуются клетки и берут начало другие жизненные процессы. Все это здравомыслящими учеными категорически отвергалось, ибо было бездоказательным, почти мистическим, без каких-либо найденных и установленных биохимических параметров, критериев и характеристик. Всех, отвергавших эту теорию, выделяли в партийно-патологическое структурное объединение – «клика» от слова кличка.

Эта самая Лепешинская выступила на ученом совете Института морфологии под председательством академика А. Абрикосова не с очередной критикой Вирхова, а с докладом о новом достижении советской науки, а именно: о содовых ваннах, якобы возвращающих старым людям молодость и предупреждающих наступление старости, поддерживая бодрость духа и тела. Этот ученый совет объединял наиболее авторитетных московских морфологов разных научных направлений, и им предстояло выслушать этот ошеломляющий доклад о влиянии соды на долголетие руководства советской власти. Такое научное изыскание было интересно еще и тем, что было обеспечено огромным наличием соды в стране, никогда не значившейся в списках дефицитов.

Итак, отбросим в сторону временной интервал немногим более 60 лет и перенесемся мысленно вместе с участником тех событий Рапопортом в уютный зал кафедры гистологии, расположенный на Моховой улице рядом с домом, откуда уволокли именно в это время моего тестя в почти десятилетнее изгнание в зону вечной мерзлоты. Здесь же, в хорошо отапливаемом зале, речь шла совсем не о пребывании там лучших умов советской эпохи. Нет, наоборот. Основное содержание доклада было посвящено санаторию «Барвиха», предназначенному для отдыха и лечения самых высокопоставленных деятелей государства, партийных и советских работников, ученых, артистов, писателей и т. д., словом, всех тех, кого солнце сталинской конституции обласкало своими теплыми лучами счастливой старости. Именно основываясь на опытах над этими живыми кроликами – мягкими и пушистыми в своем раболепии перед системой распределения общественного дармового продукта, в голову 80-летней, но еще активной старухи и по совместительству академика пришла идея научно обобщить и придать гласности результаты погружения идейно-политического руководства страны в содовый раствор. Именно о такой процедуре погружения, сродни мессианскому подвижничеству, ученая получила благодарственные отзывы от плещущихся в этих самых мутных содовых растворах высокопоставленных представителей народа.

Итак, ученый совет Института морфологии в лице своей руководящей научной номенклатуры отреагировал на очередную халявную выдумку псевдоисследовательской мысли, подкрепленной академическим статусом выжившей из ума профессорши. Все это было бы довольно-таки смешно, если бы не общее тягостное молчание, воцарившееся среди собравшихся. Каждый думал о своем и в то же время об общем. Как могло случиться, что такой бред обязаны выслушивать заслуженные ученые? Абрикосов умоляюще окинул взором зал, настойчиво предлагая кому-нибудь выступить. Однако все со смущением отводили глаза. Неугомонный остряк Рапопорт разрядил обстановку своим почти озорным вопросом: «А вместо соды – боржоми можно?» До академика юмор не дошел. Она отнеслась к вопросу с полной серьезностью, ответив, что нужна только сода, и заменить ее боржоми нельзя. Открытие Лепешинской было подхвачено работниками здравоохранения разных уровней и доведено до абсурда. Результат был налицо: сода перешла в разряд остродефицитных товаров, а боржоми продолжала громоздиться на полках пивных и закусочных.

Но это было только начало. Прошло немногим более полутора лет, и вот новое совещание под руководством главы отделения биологических наук академика А. Опарина по теме: «Проблемы живого вещества и развития клеток». Его выступление было лишь увертюрой к спектаклю, разыгранному группой из 27 ученых в присутствии почтеннейшей добровольно собравшейся публики. Гости этого совещания не были оторваны от токарных и ткацких станков и не были представителями одного из африканских племен. Нет, они разместились в президиуме, в первых рядах этого совещания, вальяжно бросив в мягкие кресла свои исхудавшие тела после «Барвихи» с ее содовыми ваннами. Эти представители науки, поставленные на довольствие советской власти, навечно запротоколированы в стенографическом отчете издания Академии наук 1950 г., точно так же, как Ваня Солнцев навечно зачислен на довольствие в список полка.

Все шло к тому, чтобы выложить на стол общественности очередное выдающееся достижение советской науки. В четырехактной феерии-мистификации выступлений приняли участие трое из членов семьи Лепешинской и примкнувший к этой тройке некий Сорокин, гениальный и верноподданный служитель советской науки, не имеющий никакого отношения к проблеме «живого вещества», но высоко оцениваемый как интерпретатор этого самого фрагмента из композиции метафизики и содовых растворов Лепешинской. Итак, это уже был квартет. И какую научную музыку извергал он на голову слушателей! О! – это был систематизированный бред, прикосновение к которому элементарной научной требовательности превращало всю эту болтовню в дым, в какой-то «яичный мираж» идиотизма. Через главный доклад Лепешинской, открывательницы гномоподобных существ – предшественников клеточных структур, красной нитью проходила критика всех других теорий, включая Вирхова, приправленная огромным количеством философских и политических догм и ссылок на марксистско-ленинские источники, особенно принадлежавшие перу Сталина.