Текст книги "Наедине со временем"

Я не помню, издавал ли отремонтированный локомотив звуковые сигналы, но очень четко уложился в моей памяти тот момент, когда я был призван в дружину сопровождения этого катафалка покойного вождя, как говорят сейчас, на подтанцовку. В один из тех дней всеобщего ажиотажа классная руководительница, полная скрытой тревоги и недопонимания, подошла ко мне на перемене, сказав, что мою маму срочно вызывает директор школы. Я одурел, посмотрел недоуменно на свою учительницу, как на предательницу, и спросил традиционно: «За что?» В ее ответе я почувствовал то же недоумение, что и в моем вопросе, когда она искренне ответила: «Я не знаю», и добавила, что директор просила, чтобы мама поторапливалась. Я рванулся в канцелярию директора все с тем же вопросом: «За что?» Но все горестные мои предположения были, к счастью, развеяны миролюбивым тоном директорши: «Нам нужна твоя мама, мы хотим поговорить с ней о большой и ответственной задаче, возлагаемой на тебя. Пусть она придет, и мы вместе все обсудим».

Не прошло и часа, как мы с мамой оказались в канцелярии директора. Директор была сама душенька и даже предложила чай с сушками. Потом на протяжении долгого времени в различных интерпретациях разносилась по марьинорощинским подворотням ребячья молва о том, как я пил чай у директорши. Одни говорили, что чай был с медом, другие – с мармеладом, намазанным на хлеб поверх толстого слоя масла. На самом деле, честное пионерское, не было ничего, кроме чая с сушками. В ту минуту, когда директорша, окинув мою фигуру в пальто из фронтовой солдатской шинели моего дяди с почти оторванными рукавами, заявила, что мне надо менять пальто, я почувствовал свою значимость и востребованность.

Мама смущенно улыбнулась и сказала: «Пусть доносит эту последнюю зиму, а там что-нибудь придумаем». «Нет, ни в коем случае этого нельзя допустить. Существует директива из горкома партии о том, что комсомольцы и школьники должны присягнуть в верности тов. Ленину под текстом клятвы тов. Сталина. Текст будет читать Аркадий, ибо только он обладает один во всей Москве таким звучным, от природы поставленным, как у взрослых, голосом. А молодежь будет повторять слова присяги, но обо всем этом тебе, Аркадий, расскажут в горкоме комсомола в Колпачном переулке, а пока надо поменять пальто и валенки», – сказала она и стала куда-то звонить. Мама еще раз пыталась заступиться за меня и за себя, мол – валенки, они у всех валенки, а пальто, ну что, добротное пальто из солдатского сукна. Это она говорила просто из скромности, как бы извиняясь за нашу нищету, ибо средств на обновки не было, и достать их не представлялось возможным, да к тому же и младший брат требовал тоже одежду, вырастая из моих обносков.

Вскоре появился завхоз школы. Он держал в руках пальто с меховым воротником, подшитые валенки с кожаными задниками, перчатки и длинный шарф. Мало того, поверх кучи этих богатств лежала меховая шапка-ушанка. Мама стала выговаривать мне: «Смотри не порви, надо вернуть как есть». «Да нет! О чем вы говорите! Мальчику это останется. Пусть носит на здоровье. Ему предстоит очень важная работа». Директор была очень настойчива, да и мне все понравилось, а еще мне очень хотелось узнать, что это за такая работа, за которую можно получать столько благ и еще не отдавать их обратно. Сразу же после школы мы с мамой поспешили в горком комсомола, где в отделе пропаганды и агитации какой-то дяденька объяснил, что будет происходить и что мне надо читать. Текст был напечатан на нескольких листах бумаги, причем красным карандашом был выделен текст, который должен был подхватываться и повторяться детворой, собравшейся на площади Павелецкого вокзала.

Если мне не изменяет память, на протяжении недели под лучами прожекторов по вечерам на адском холоде на митинги памяти великому вождю собирались школьники из разных районов Москвы. Где-то на путях стоял локомотив, где-то было натянуто полотно с возникающими словами заклинания. Но это было позже, а пока меня направили на прослушивание к мастеру художественного слова А. Консовскому поправить мою импровизированную подачу текста. Я преклонялся перед его мастерством и робел до потери речи. Хотя мы уже были знакомы, ибо по счастливой случайности меня с ним познакомил диктор Всесоюзного радио Юрий Левитан, которого я однажды удачно имитировал на одной из встреч с «замечательными людьми», регулярно проходивших в клубах заводов «Станколит», «Твердых сплавов», «Вторичного алюминия». Консовский к тому времени запомнился советскому зрителю своим великолепным исполнением роли герцога в кинофильме «Золушка». Мне трудно понять до сих пор, почему жребий в этом городском акте преклонения пал на меня. Возможно, что со мной надо было меньше возиться, ибо я легко с выражением читал любой незнакомый текст. Мастер ничего не поправлял, только просил, чтобы я не торопился.

На Москву нагрянули морозы, торжественно стоять и читать на холодном, пронизывающем ветре было зверски неприятно, я очень напрягался без микрофонной техники, замерзавшей от пара предыдущих ораторов. Кроме того, перед зачтением клятвы оркестр томительно долго играл что-то величественное, наверное, «Интернационал», заставив продрогнуть всех до костей. Тогда – не как сейчас: каждое слово великого марша трудового пролетариата усваивалось нами с малолетнего возраста, и это было не простое зазубривание. Слова текста проникали до самых невостребованных частиц нашего тела. Это же было напутствие – идти на последний, да еще решительный бой. И несмотря на всю обреченность и смиренное подчинение духу борьбы за светлое будущее, при котором «воспрянет род людской», все торопились занять свое достойное место в рядах грядущих баталий. Конечно, все мы были этим самим «родом людским» или, как бы его сейчас называли, «быдлом», пушечным мясом, желающим воспрянуть если не сегодня, то хотя бы когда-нибудь.

Слова клятвы вырывались из моей глотки, словно выхлопные гудки тревоги из реставрированного котла древнего локомотива, и вместе с клубами пара из детских легких летели в притихшую привокзальную площадь, заполненную рядами и линейками детворы, застывшей в объятиях леденящего мороза. И я, нарушая советы великого чтеца, должен был поторапливаться, видя толпу озябших оболтусов без головных уборов, рапортующих о своей верности заветам Ильича. А где-то поодаль стояла толпа руководителей комсомола Москвы в теплых пальто и шубах с поднятыми воротниками, а я кричал слова ради их постов, правдивее которых мне, так казалось тогда, никогда уже и не произнести. Это была кульминация возложения молодежи на алтарь торжества нового светлого будущего, ради которого стоило заболеть бронхитом или воспалением легких.

Но тогда мы почему-то мало болели, хотя я достаточно настрадался всякими детскими болезнями. Впоследствии, по мере повышения общеобразовательного ценза, становилось ясно, что и болезни могут быть не только физического, но и политического происхождения. Мы все были за правое дело, а вот левые эсеры, меньшевики, кадеты, уклонисты и т. д. болели какими-то странными болезнями, в том числе и «детской болезнью левизны в коммунизме». Но это были уже политические трупы, а совсем не больные люди. Уже позднее, лет так через двадцать пять, людей такого толка, отклоняющихся по своим мировоззренческим устоям, снова будут называть больными, но уже на голову, и навязывать им психиатрические диагнозы.

А в тот январский морозный вечер, стоя в ярком свете прожекторов, пучок которых был направлен на белый экран со славами клятвы, укрепленный на одном из близлежащих зданий, было приятно выражать единодушное рвение многотысячной ватаги юных москвичей следовать заветам вождя. Мы были горды, несмотря на наш юный возраст, вступить в борьбу на любой линии огня трудового или боевого фронта, возрождая романтику партизанских отрядов или освоения если не космоса, то хотя бы для начала, для затравки, нового Северного морского пути.

Сколько романтики вкладывалось в мечту любого подростка – путешествие на дрейфующей льдине – маршрут, почти всегда оказывающийся непредсказуемым, несмотря на наличие компасов и приборов. На эти льдины высаживались всем скопом, начиная от поваров и заканчивая трактористами и медсестрами. Выпускалась даже своя стенгазета. Какой вызов стихии для свершения подвигов! Кругом лед, а советские ученые все высаживаются и высаживаются, и так до сорока раз, с привлечением дальней авиации, огромных денежных средств – и в никуда. Важно было показать, что мы в прямом и переносном смысле пионеры освоения северных рубежей нашей страны, осваиваемых до сих пор. И вот эти мечтатели покорения новых пространств и неизведанных далей, будущие исследователи космоса и глубин мирового океана были собраны на своеобразную линейку для демонстрации верности партии и народу. А почему мы должны клясться народу? Мы же сам народ, как пелось в песне:

 
Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.
 

Мы – не только плоть от плоти одного народа, но мы еще и повязаны узами братства. Я уже не помню, сколько дней продолжалось это единение школьников Москвы с «клятвой вождю», но то, что осталось у меня вплоть до окончания средней школы, – это пальто, выданное мне на вырост директором.

Все повторится в январе 1953 г., когда я читал по школьному радио передовую из газеты «Правда» по делу врачей. Мое чтение транслировалось по всему району, а может, и по Москве, хотя взрослый был уже, полных 16 лет, понимал, что к чему, а вот читал же. Это было время юношеского азарта, вызова новому, с неизвестным наперед сюжетом и последствиями, без ожидания из ряда вон выходящих обид или резких ударов судьбы. Казалось, все играют в одну общую игру, подыгрывая генеральной линии партии. Но, если ты не хочешь играть в их игру, власть звереет. И, несмотря на то, что проходили годы, методы дрессировки нашего брата оставались незыблемыми: душить самих себя, набрасывать на собственную шею петлю собственными, натренированными прошлыми ужасами, трясущимися от страха руками.

Однако мальчишке в 16 лет кроме «Комсомольской правды» по зубам уже и большая «Правда» (как хорошо, что заглавия газет берутся в кавычки), а в ней и статья с детективным сюжетом под названием «Убийцы в белых халатах». И открывается перед юным пионером или комсомольцем святая святых – правда о том, что кроме обычных врачей, лечащих детей и их родителей, есть особые врачи и профессора, лечащие руководителей государства. И вот эти-то врачи, которым доверена жизнь великих людей, готовили насильственное умерщвление руководителей правительства. И только бдительность простых советских людей помогла разоблачить изменников Родины. И почему-то лицо покрывается краской жгучего стыда, такого же стыда, который испытываешь, когда в классе учитель каждый раз заведомо неправильно называет твою фамилию, и класс при этом дружно хохочет, к чему со временем все привыкают.

В газете фамилии врачей: Вовси, Фельдман, Коган и др. Содержание статьи помогает понять, что все это люди еврейской национальности. Мало того, статья раскрывает причины поведения этих людей, указывая, что направляла и вдохновляла их деятельность международная сионистская организация «Джойнт», стоящая на службе мирового империализма. И почему-то отец с бледным, как воск, лицом, лезет в чемоданы, долго и сосредоточенно роется в покрытых пылью бумагах и уходит из комнаты с большими свертками в руках. Через некоторое время он возвращается и вздыхает с чувством облегчения, будто выполнил какую-то непосильно тяжелую работу. Спустя много лет станет ясно, что в этот вечер отец сжег наше общее прошлое в виде семейных фотографий сорокалетней давности, опасаясь, что среди них могут оказаться родственники, уехавшие или живущие за границей. Жизнь учит людей. По опыту отец знал, что заметка в газете – это сигнал к действиям с трудно предопределяемыми последствиями. И для того, чтобы уменьшить риск, все, что может навести на след капиталистического прошлого, приравненного или отнесенного к нему, подлежит уничтожению.

Страх был преобладающим чувством, господствующим в эти мартовские дни в Москве. О напряженной обстановке тех дней вспоминается эпизод, который произошел с отцом, возвращающимся домой после вечерней смены с тортом в руках, купленным с большим трудом. Наша улица, 1-я Ямская Марьиной Рощи, во время сумерек не освещалась и была пустынна. Вдруг неожиданно от ближней подворотни отделилась фигура и бодрым целевым шагом направилась к отцу. При ближайшем рассмотрении отец определил в ней милиционера

– Что несете?

– Вот, – отец протянул руку с тортом, который, выскользнув, очевидно, из дрожащей от испуга руки, упал в весеннюю лужу.

А назавтра на уроке истории мне поручат читать эту статью о гнусном заговоре международного сионизма вслух для всех учеников по школьному радио, и я, заливаясь краской, громко, с выражением буду читать. И волнение газетных строк будет передаваться мне, душить меня, и собственная обида и слезы непонимания происходящего будут задавлены комментариями-объяснениями учителей. И, может быть, на последующем уроке у меня или другого, подобного мне, впервые проснется внутренний протест против скудного и ненужного объяснения, что евреи бывают хорошими и плохими, вот врачи-убийцы – плохие евреи.

Черчилль 11.04.1953 г. по горячим следам, узнав о репрессиях против врачей, писал Эйзенхауэру: «Ничто не поразило меня так сильно, как история с врачами». Черчилль поражен, но он взрослый, а как быть с нашим детским восприятием событий: разве не все люди делятся на хороших и плохих? И если все, что пишут в газетах, правда, то причем здесь евреи? Эти врачи такие же люди, как и все, хотя, может быть, и необыкновенные, потому что лечат необыкновенных людей. И зачем объяснять всему классу, что многие хорошие евреи работают для улучшения жизни и благосостояния советских трудящихся, а плохие евреи всячески вредят этому и в своем вероломстве и предательстве дошли до того, что подняли руку на руководителей государства. И события смакуются, обсасываются и обрастают никому не известными, ужасными подробностями. В метро и троллейбусах, на остановках транспорта, в магазинах, в пивных и банях – везде и у всех на устах одна и та же тема. Причем она не дискутируется, не обсуждается, а декларируется в духе столбцов центральных газет. И уже стали нарицательными и обычно-повседневными слова «жидовская морда», причем надо делать вид, что их не слышишь.

Отца моего товарища по парте – еврея, участника Отечественной войны, отстранили от должности директора кондитерской фабрики – как раз во время ее посещения райкомовской комиссией в котле для варки карамели обнаружили мышь. О злостном нарушении производственной дисциплины было составлено пространное заключение и отправлено председателю Моссовета Яснову (в будущем председатель Президиума Верховного Совета РСФСР). На заключение комиссии Ясновым собственноручно была наложена резолюция: снять с работы. А устно добавлено: «Их (евреев) слишком много в Москве. Они проникли всюду. Надо освобождать вакансии для наших людей». Впоследствии военно-медицинская экспертиза установила, что обнаруженная в котле мышь была убита мышеловкой за три дня до загрузки смеси и умышленно кем-то подброшена, но не в котел, а в прибор для взятия проб. Да разве дело в мыши или во враче Тимашук? Система кремлевской больницы была подобна любому другому правительственному учреждению СССР. Если бы Тимашук не донесла на своих коллег врачей в той ситуации, они могли бы донести на нее, просто с евреями было проще справиться[314]314
  З. Шейнис. Провокация века. М.: ПИК, 1992. С. 107.


[Закрыть].

Так, уже в начале второго десятилетия вашей сознательной жизни вы сполна получаете отвешенную на весах социалистического общества свою долю антисемитизма. И именно школа на уроках истории и конституции, воспитывая и формируя облик нового советского человека, впрыскивает ему в кровь первые капли этого страшного недуга. А внешне на поверхности кипения националистического угара молодежь демонстрирует всеобщее единение с партией и народом. И, конечно, нельзя не вспомнить присущие детству и следующей за ней юности эпизоды, и прежде всего описанное выше массовое приведение к присяге верности Ленину молодежи Москвы на леденеющей от пронзительного ветра площади Павелецкого вокзала.

Близость расправы и смерть вождя

Письмо, подготавливаемое советской властью, якобы от евреев страны победившего социализма, с просьбой о своем помиловании от уничтожения должно было быть подписано от имени и по поручению еврейского народа его элитой – генералами, учеными, артистами, композиторами, писателями, общественными деятелями, спортсменами. Конечно, подписание не будет единодушным. Но это только на руку правоохранительным органам. «Неподписанты» подписывают другой документ, а именно свой смертный приговор. Хотя какая разница? Разница есть – иллюзия – своеобразная «линия чувствительности, выносливости боли, страданий», как ее называла М. Алигер. Эта черта выносливости у каждого своя. Она может быть значительно снижена за счет лжи, несбыточных мечтаний, идейной приверженности. А если этого всего нет? А есть чисто физически непереносимая боль, например, от пыток, страх перед ними за себя, за свою семью, перед собственной обреченностью на смерть и все тех же родных и близких. Это все инструменты воздействия. Можно ли все это выдержать? Многие не могут, многие ставят подписи. Упомянутый выше Каменев ставил не только подписи, но и сочинял целые письма – не помогло. Но, может быть, за десять победоносных лет вождь изменился!

На столе вазы с цветами и торт. Поэт П. Антокольский вспоминает, что к нему никто не прикоснулся. Но интересно, кто не подписывался. Например, Л. Каганович, М. Рейзен – люди совсем разных уровней. Первый – сам палач, имеет опыт потери близкого человека, – расстрел брата все тем же вождем. Второй – солист Большого театра, народный артист страны – великий бас – просто поет, но как поет. Под самообличительным письмом также не поставили подписи Я. Крейзер – герой отечественной войны, командир казачьего конного корпуса, генерал-полковник, И. Эренбург – писатель, лауреат государственных премий, И. Дунаевский – заслуженный композитор страны.

Доходило до раздвоения личности. Когда к Пастернаку пришли взять подпись под очередным расстрельным списком, жена упала, будучи беременной, на колени, с криком: «Подпиши», но он не подписал со словами: «Если я подпишу, я стану другим человеком, а какое мне дело до ребенка от другого мужчины?»

Строгаются доски для бараков, гробов и обвинительной трибуны Колонного зала. Ужас приближения ужаса охватывает страну. Этот ужас не может покинуть меня до сих пор, несмотря на прошедшие почти три десятилетия со дня исчезновения СССР, оставшись во мне страшными воспоминаниями унижения, страха и непонимания происходящего, в предчувствии чего-то непредсказуемо страшного для меня-подростка и чего-то до боли знакомого моим родителям. Оно живет не только во мне, оно стало негативным наследием, оставленным коммунистической империей. В новой России, когда историческая наука стала доступна всем, появилось много мнений относительно того, была ли проведена сталинским режимом в последней своей стадии подготовка к депортации евреев в отдаленные места Сибири и Приморья. Можно приводить высказывания многих современников – живых свидетелей, политических деятелей, историков, и, пропуская потоки информации сквозь сито своего сознания, можно по-разному интерпретировать ушедшие времена и события. Но не может быть, чтобы такое огромное количество информации, открытой и предоставленной общественности за прошедшие десятилетия, так глубоко проникшей и поразившей общество, пропало бесследно в памяти народной.

Слухи о депортации появились в начале 1948-го, после трагической и таинственной гибели Михоэлса, но особенно усилились к концу того же года, когда был закрыт ЕАК и начались массовые аресты его руководителей – деятелей еврейской культуры. Л.А. Шатуновская, получившая за близкое знакомство с Михоэлсом лагерный срок, оказавшись потом на Западе, писала, что в первой половине 1948 г. власти хотели провести открытый судебный процесс по «делу Аллилуевых» – родственников Сталина, подозреваемых им в совместных с «еврейскими националистами» кознях против собственной персоны, но затем отказались от этой идеи. По ее мнению, эта «важнейшая политическая антиеврейская акция» должна была стать сигналом к такому способу «окончательного решения еврейского вопроса» по-сталински, как массовая депортация советского еврейства в биробиджанскую тайгу, где уже якобы строились бараки, а к Москве и другим крупным городам подгонялись сотни товарных вагонов для ссыльных. По версии же другого бывшего узника ГУЛАГа, Е.И. Долицкого, работавшего до ареста в марте 1948 г. в Совинформбюро, руководству ЕАК якобы предлагалось в 1948 г. через М.А. Суслова одобрить разработанный в верхах план добровольного переселения евреев на Дальний Восток для создания там на базе ЕАО «Еврейской автономной советской социалистической республики». Однако такого одобрения будто бы не удалось получить, поскольку приглашенные в ЦК С.А. Лозовский и П.Д. Маркиш восприняли этот проект как скрытую попытку осуществления депортации[315]315
  Еврейский антифашистский комитет у М.А. Суслова (Из воспоминаний Е.И. Долицкого) / Публикация А. Вайсберга // Звенья. Исторический альманах, вып. 1. М.: Прогресс – Феникс – Atheneum, 1991. С. 537–546; Шатуновская Л. А. Жизнь в Кремле. Нью-Йорк: Chalidze Publication, 1982. С. 335–339.


[Закрыть].

Масштабы слухов о готовившейся властями массовой высылке евреев возросли в период антикосмополитической кампании до такой степени, что об этом заговорила заграничная печать. На страницах еврейских изданий (в первую очередь в Израиле, США и Великобритании) в течение 1949–1952 гг. появлялись сообщения то о решении депортировать в Сибирь все еврейское население страны, то об уже проведенном переселении туда 400 тыс. евреев России, то о готовящейся депортации туда еще 1 млн евреев из Украины и Белоруссии. Появление подобной информации в западной прессе обуславливалось ухудшением межгосударственных отношений СССР и Израиля, побуждая Сталина разрешить массовую эмиграцию евреев из СССР. Особую настойчивость тогда проявлял министр иностранных дел Израиля М. Шаретт. 05.10.1949 г. его информировал посланник в СССР М. Намир о том, что советские евреи «живут в страхе и неуверенности в завтрашнем дне, опасаясь, что скоро начнется депортация из Москвы». Через десять дней Шаретт направил в Москву шифротелеграмму с инструкцией о необходимости начать кампанию в международной еврейской и нееврейской прессе, особенно в США, о положении советского еврейства, давая просочиться в нее всей информации, включая слухи». Впоследствии тот же Намир, а также директор восточноевропейского департамента МИД Израиля А. Левави неоднократно сообщали Шаретту о безосновательности подобных слухов, но последний не спешил с опровержением, и их муссирование в западных СМИ продолжалось. Впоследствии И. Харел, руководивший с 1952 г. израильской разведкой «Моссад», заявил в интервью, сославшись, правда, на недостаточные тогдашние возможности его секретной службы, что ничего не слышал о подобных планах Сталина[316]316
  Jewish Chronicle. July 29, 1949; November 23, 1951; May 9, 1952; Советско-израильские отношения. Сборник документов. 1941–1953. В 2 т. М.: Международные отношения, 2000. Т. 1. Кн. 2. С. 85, 86, 107, 130–131, 192–193, 199–200, 337–339; Независимая газета. 05.10.1999.


[Закрыть].

А сообщение ТАСС от 13.01.1953 г. об аресте «врачей-вредителей» вызвало новый больший всплеск тревожных толков о депортации и развертывании пропагандистской травли против евреев. На следующий день первый замминистра ГБ СССР С.А. Гоглидзе проинформировал Кремль об оценке этого события посланником Израиля Ш. Эльяшивом: «Вся миссия очень опечалена сегодняшним сообщением. В случае войны может быть решено всех евреев выслать в Сибирь, а процесс над врачами станет подготовкой общественного мнения».

Еще более панические настроения возникли в кругах столичной еврейской интеллигенции. Конечно, слухи о депортации возникли не на пустом месте. Они были спровоцированы и массовыми арестами культурной и общественной элиты еврейства, и послевоенными пропагандистскими кампаниями, имевшими явный антисемитский подтекст, и, наконец, всплеском бытовой закамуфлированной юдофобии, подогреваемой сверху, в том числе и через СМИ. Определенную основательность слухам придавало то, что с конца 1952 г. из Москвы в Казахстан высылались семьи арестованных «еврейских националистов», в том числе и тайно казненных к тому времени «еаковцев». Масло в огонь депортационной истерии подливали и частные экстремистские заявления, звучавшие из Кремля и разносившиеся потом народной молвой, обрастая всевозможными леденящими кровь слухами и толками. Известно, скажем, что жена секретаря ЦК и руководителя Агитпропа Н.А. Михайлова сказала тогда дочери Сталина Светлане: «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы!»[317]317
  Аллилуева С.И. Только один год. М.: Книга, 1990. С. 135.


[Закрыть] Подобные высказывания свидетельствовали о том, что сталинская верхушка если и не полностью, то наверняка уж частично была заражена антисемитизмом.

Страхи в еврейской среде многократно усиливались еще и по причине отсутствия в тоталитарном обществе возможности получить объективную и независимую информацию о происходящем. Проецируясь на послевоенную ментальность еврейства, только что перенесшего величайшую в своей истории трагедию и как бы по инерции ожидавшего повторения национальной катастрофы, все это переполняло его сознание самыми мрачными предчувствиями и ожиданиями. Безусловно, угроза депортации существовала, ибо чуть ли не с момента воцарения в России большевиков власти постоянно практиковали бессудное и массовое выселение людей, как по классовым, так и по национальным признакам.

Многие сомневаются в подготовке такой массовой депортации вследствие того, что еврейский народ был глубоко ассимилирован с другими народами СССР и не занимал какое-то локализированное местоположение, в отличие, например, от народов Кавказа. Мало того, такое масштабное мероприятие нельзя было произвести молниеносно и тайно. Но, имея опыт переселения народов в отдаленные места Казахстана и Сибири, когда Сталин пренебрег всякими националистическими и шовинистическими вывертами в своей идеологической концепции коммунистического интернационализма, он и его сатрапы были готовы к новому заключительному этапу искоренения целой нации.

Гитлеровской Германии, в отличие от сталинского режима, потребовалось, тем не менее, несколько лет для созревания окончательного решения еврейского вопроса, предусматривавшего массовую депортацию евреев в лагеря смерти, чему предшествовали продолжительная идеологическая промывка мозгов с помощью «Майн Кампф» Гитлера и других откровенно расистских и антисемитских работ и официальное узаконивание антисемитизма как государственной политики, повлекшее за собой систематическое вытеснение евреев из политических, общественных и экономических институций рейха, принятие расовых законов, лишивших евреев гражданских прав и определивших юридически точное понятие еврейства, исходя из конкретно сформулированных этнорелигиозных критериев, а также организованные сверху погромы ноября 1938 г. и, наконец, начало Второй мировой войны, окончательно развязавшей руки нацистов для геноцида.

Сталиным было проделано немало с целью создания ситуации, подобной германской: создание в топи болот Приморья центра насильственного проживания евреев, выкорчевывание еврейских деятелей культуры из культурной жизни страны, ограничение молодежи еврейской национальности при приеме в вузы, запрет литературы или публикаций на идиш и т. д.

Думается, масштабы официального антисемитизма, имевшего место в СССР в начале 1953 г., не имели границ, постоянно расширяясь, сводясь к легализации антисемитизма и национальной дискриминации, сопровождаемых широкой пропагандистской кампанией. При таком развитии событий зверь стихийного антисемитизма, разбуженный «делом врачей», вырывался на свободу, погружая страну в темный хаос катаклизмов. Я.Л. Рапопорт впоследствии называл «дело врачей» «незаконченным советским изданием» российских «холерных бунтов» начала 1830-х гг., когда темные и бесправные народные массы, доведенные до отчаяния страхом перед смертельной опасностью и видевшие в медиках, самоотверженно боровшихся с эпидемией, умышленных распространителей заразы, сначала расправились с ними, а потом обрушили свой гнев на представителей властей[318]318
  Рапопорт Я.Л. На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года. М.: Книга, 1988. С. 70–71.


[Закрыть].

Многие, считая, что в душе, особенно в последние годы жизни, Сталин был, что называется, патологическим антисемитом, усматривали в то же время его революционный имидж большевика-ленинца. Это обрекало его, по их словам, переживать муки психологической раздвоенности, ускорившей, возможно, его конец. Композитор Т.Н. Хренников в связи с этим упоминает эпизод 1952 г., когда Сталин, в последний раз присутствовавший на заседании комитета по сталинским премиям, совершенно неожиданно заявил: «У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!»[319]319
  Так это было. Тихон Хренников о времени и о себе (Запись и обработка диалогов В. Рубцовой). М.: Музыка, 1994. С. 179.


[Закрыть]

Из-за быстро ухудшавшегося самочувствия Сталин почти безвыездно находился тогда на «ближней» даче, лишь изредка наведываясь в Москву, и то в основном чтобы своими появлениями в Большом театре или встречами с иностранными послами пресечь усиливавшиеся с каждым днем слухи о его нездоровье. Тем не менее Сталин был в курсе текущей политики благодаря Маленкову, Берии, другим самым доверенным приближенным, непрерывно докладывающим ему о негативной реакции Запада на инспирированную им шумиху в связи с «делом врачей», а также о нарастании антисемитского психоза и паники среди еврейского населения. Под воздействием этой информации Сталин, стремившийся всегда сохранить для истории свое «прогрессивное» лицо, видимо, осознал, что дальнейшее развитие событий чревато самыми непредсказуемыми последствиями, и потому решился на отступной маневр.

Будучи непревзойденным мастером политической ретирады, он хоть и не смог, как в марте 1930 г. (когда понял, что нахрапом мужика в колхоз не загонишь и необходимо взять тайм-аут), написать нечто подобное «Головокружению от успехов», тем не менее все же нашел аналогичный выход из критической ситуации. Чтобы снять политическое напряжение, возникшее в связи с «делом врачей», Сталин, как вспоминал потом Л.М. Каганович, поручил тогдашнему главному идеологу Н.А. Михайлову подготовить от имени наиболее выдающихся и известных в стране деятелей еврейского происхождения проект соответствующего письма в редакцию «Правды». В 20-х числах января такой текст, упоминаемый выше, был готов, причем уже даже в виде газетного оттиска.

Будучи, как известно, интеллектуально недалеким и заскорузлым чиновником, Михайлов не пошел дальше конформистского копирования кондового стиля сообщения ТАСС от 13.01.1953 г. об аресте «шпионской группы» «врачей-вредителей». В его проекте присутствовала та же, в духе 1937 г., лексика, бичующая «шпионскую банду врачей-убийц», «этих извергов рода человеческого», «продавшихся американо-английским поджигателям войны» и т. д. К позорному столбу пригвождались и «империалистическая Америка», эта «каторга для еврейских трудящихся, угнетаемых самой жестокой машиной капиталистической эксплуатации», и «главари сионизма», превратившие государство Израиль в «плацдарм американских агрессоров». Вместе с тем была четко зафиксирована официально проводимая Сталиным дифференциация между «еврейскими буржуазными националистами» и «честными еврейскими тружениками». Собственно, пафос обращения и состоял в противопоставлении «жалкой кучки» «отщепенцев и выродков», продавших «свою душу и тело империалистам», и «подавляющего большинства еврейского населения», состоящего из «патриотов Советской Родины», обретших «вместе со всеми трудящимися Советского Союза свободную, радостную жизнь, возможность безграничного развития в любой области труда и творчества». К ним и был обращен призыв «активно бороться против еврейских буржуазных националистов, этих отъявленных врагов еврейских тружеников». Завершалось послание требованием «самого беспощадного наказания» «группы врачей-убийц» и выражением уверенности в том, что это требование единодушно поддержат трудящиеся-евреи. Кроме того, в письме отмечалась выдающаяся роль Советского Союза в спасении человечества от гитлеризма, а европейских евреев – от полного уничтожения, и подчеркивалось, что, несмотря на попытки Запада «создать почву для оживления в СССР антисемитизма, этого страшного пережитка прошлого», «русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения в СССР является другом русского народа»[320]320
  РГАНИ. Ф. 5. Оп. 25. Д. 504. Л. 173–179.


[Закрыть].