Текст книги "Миллионер"

Исполняя обязанности министра, шейх имеет право параллельно заниматься бизнесом. У него личный банк, а также несколько очень успешных туристических фирм, отелей и еще энное количество предприятий поменьше. Но основной доход, который делится в семье согласно старой, раз и навсегда установленной договоренности, это, конечно, нефть.

При нынешней продаже более трех миллионов баррелей в день семья шейха зарабатывает в год примерно сто пятьдесят миллиардов долларов. Но это не предел – бывали годы гораздо более прибыльные.

В основном деньги вкладываются в развитие собственной страны, с их помощью строят чудеса. Например, в Дубае построили первую в мире семизвездочную гостиницу. Стоимость здания – полтора миллиарда долларов. Подсчитано, что если она каждый день будет занята целиком, на окупаемость уйдет 48 лет. Зачем же такой проект? – спросите вы. Для имиджа, разумеется! Все в мире знают, что на оформление колонн в Эрмитаже ушло девять килограммов золота, а для дубайской гостиницы «Буш аль-Араб» использовали золота больше полутора тонн…

Три белых «Роллс-Ройса» появились вдали, приближаясь к аэропорту. Оживились чиновники, свита и ожидавшие. Его высочество быстро вышел из машины и направился прямо на поле аэродрома. За ним следом двинулся «мандрил» и далее все мы. Шейх поднялся по трапу первым, кивнул встречавшей стюардессе и занял в салоне свое место у окна.

Наш полет длился почти пять часов, но трудным не был. По мере удаления от Эмиратов шейх и сопровождающие его друзья становились все более и более свободными. Иногда мусульмане говорят, что когда человек уезжает из святого места, Аллах не следует за ним и перестает следить за праведностью его поведения. Поэтому можно слегка облегчить жесткие ритуалы, даже потреблять алкоголь и связаться с гулящей женщиной без обязательной прописки ее в гареме.

В Питере нас встретила толпа моих и кирсановских друзей, а также девушки в сарафанах под музыку балалаек и с большим свежеиспеченным караваем в руках.

Так началось наше незабываемое загульное путешествие с арабским принцем по России, Украине и Литве. Простите, частное, а значит, без особых подробностей…

* * *

Кирсан тратился по полной программе. Я тоже не особенно считал деньги, оплачивая поездку его высочества. И, разумеется, на все наши вопросы, будет ли в Абу-Даби Гран-При, шейх отвечал однозначно: будет!

А дальше начался месяц Рамадан, когда ничего не решается, люди вообще не работают. После Рамадана шейх улетел на полтора месяца в Пакистан охотиться с соколами на дрофу и к работе собирался приступать только в феврале. А уже в марте было запланировано открытие турнира Гран-при по шахматам. Понимая, что с таким расписанием к марту мы никак не укладываемся, я договорился о переносе срока турнира на второе апреля. Мы известили всех шахматистов, заказали гостиницу, внесли аванс и подготовили к выпуску брошюру турнира.

Прилетаю к шейху и говорю:

– Ну вот, мы назначили Гран-при на второе апреля, все в порядке.

И шейх сказал:

– Отлично, завтра приходи ко мне, я тебе дам ответ.

Я знал, что работа в Абу-Даби уже началась: еще в феврале шейх призвал министра спорта и дал поручение готовить турнир. Кроме того, он показал знаменитой английской фирме «Октагон», которая взялась раскручивать шахматы, абсолютно закрытый частный клуб, утопающий в золоте, и пятизвездочный отель, который он отдает под Гран-при. Поэтому я прилетел, чтобы получить деньги для призовых выплат и договориться о размещении рекламы.

Прихожу на следующий день, довольный, и вдруг шейх сообщает:

– Ты знаешь, мы подумали – в этом году Гран-при не стоит делать, надо его перенести на следующий год!

И вот ситуация: двадцать дней до серьезнейшего международного турнира, у всех гроссмейстеров уже взяты билеты – и вдруг такой облом! Денег на турнир нет, клуб не выделен, гостиницы нет, покровительства шейха тоже нет! А у Кирсана нет ни копейки денег, потому что он только что отдал пять миллионов «Уралану» и еще пять – на чемпионат мира по шахматам в Москве, который только что прошел в феврале. Что делать?

Дозвониться до Илюмжинова было очень сложно. Пишу ему письмо и посылаю по факсу: «Кирсан, что делать? У нас есть несколько выходов: ты можешь объявить, что шейх не дал денег, мы ликвидируем этот этап Гран-при и перенесем его в Москву или в Элисту в Калмыкию. Второе: мы переезжаем в Дубай, соседний эмират, и пытаемся что-то устроить там, потому что в Абу-Даби без покровительства шейха ничего делать нельзя. А в Дубае есть возможность быстро такое покровительство получить от местного шейха».

Кирсан не отвечает ни на одно из этих писем. Я в жутком состоянии еду в Дубай и иду к директору местного шахматного клуба. И он мне говорит: «Знаешь, Артем, я не могу пойти к дубайскому шейху, потому что абу-дабийский отказал. Я готов тебе помогать, но первое, что ты должен сделать, – это добиться, чтобы абу-дабийский шейх дал слово, что возражать не будет». Звоню Омару, который связал меня с шейхом. Тот говорит:

– Мне так стыдно за него, я все, что мог, ему сказал, но ты пойми – больше я ничего не могу. Я дам тебе немного своих денег. Конечно, я возьму с него слово не препятствовать организации турнира в Дубае. Чем тебе еще помочь?

Я говорю:

– Сходи к нему! Дальше я сам попробую выкрутиться.

Вскоре Омар перезванивает: шейх обещал не мешать и даже помочь, если нужно.

После этого директор клуба в Дубае идет к местному шейху, и тот говорит:

– Дам покровительство, но ни копейки денег не ждите!

И вот началась страшная работа: за двадцать дней подготовить турнир. А это еще сезон, гостиницу снять безумно сложно. Я все-таки нашел гостиницу рядом с клубом, оплатил ее из своего кармана. Договорился о том, чтобы в городе вывесили сорок пять рекламных щитов, нашел транспорт. Появилось агентство Рейтер, которое предложило стать генеральным информационным спонсором. Дубайский аэропорт дал в качестве спонсорской помощи на сто восемьдесят тысяч долларов рекламного пространства. Фирма «Нид» предоставила компьютеры в прокат. То есть дело стало двигаться, но нужен был призовой фонд. Исходя из обещаний шейха, он составляет полмиллиона долларов!

Пытаюсь найти Илюмжинова, тот молчит. Директор клуба требует его приезда хотя бы за пять дней, чтобы провести пресс-конференцию, которая даст толчок прессе.

Наконец Илюмжинов объявляется и прилетает на своем самолете. И я абсолютно уверен, что в сумках, которые несет за ним секретарь, деньги – ведь призовой фонд нужен уже на второй день после начала игры, когда вылетают первые шестнадцать участников и им надо платить. Радуюсь:

– Как хорошо, Кирсан, что ты привез наличность.

Он говорит:

– Какая наличность? У меня с собой ничего нет!

Ситуация просто безумная. А тут еще «Октагон» – второе по величине в мире спортивное маркетинговое агентство из Англии, которое мы наняли, привез огромное количество аппаратуры, целую студию: впервые шахматы должны были попасть на телевидение. И им надо заплатить за работу сто пятьдесят тысяч долларов…

И вот на открытии Кирсан объявляет:

– Призового фонда нет, потому что его не обеспечили компания Тарасова и «Октагон», они во всем виноваты. Поэтому, чтобы выйти из ситуации, я могу покрыть только сто двадцать тысяч.

Надо понять ситуацию. Ведущие шахматисты, которые считают себя гениями, до таких мелочей, как и откуда берется их призовой фонд, не опускаются! Платите и все, раз обещали! Тут четыре ведущих шахматиста – Леко, Халифман, Морозевич и Бареев, все из первой десятки имен – заявляют, что завтра улетают с турнира!

Ну, один из них – Леко – венгр, а наши-то неужели не могли понять, что мы из кожи вылезли, организовали им турнир, смогли найти столько, сколько смогли, и подставили нас неожиданно! Нет! Никакого сочувствия и понимания! С нормальными легче, чем с гениальными. Хорошо, что на свет не все рождаются гениальными шахматистами!

Назавтра первый игровой день, и бывший чемпион мира Халифман на игру не выходит. Ночью он напивается, приходит утром абсолютно пьяный и говорит, что отправляется за билетами. И тут Кирсан, поддаваясь шантажу, говорит: «Хорошо, я удваиваю фонд – двести сорок тысяч! Но, поскольку виноваты Тарасов с „Октагоном“, я увольняю Тарасова и разрываю контракт с „Октагоном“!»

Конечно, это было несправедливо. Менеджеры «Октагона» были потрясены: их репутация как ведущей маркетинговой фирмы поставлена под страшный, совершенно незаслуженный удар! Они сделали огромную работу, договорились со 120 телевизионными станциями, что покажут Гран-при, и никогда не обещали найти для турнира призовой фонд!

Президент «Октагона» звонит Кирсану и просит о немедленной встрече. Тот говорит: «Я сейчас улетаю и прилечу только к закрытию. Появляйтесь девятого числа, когда я буду вручать приз, мы с вами пообщаемся». Это была уже третья встреча, назначенная Кирсаном: на двух предыдущих он просто не появлялся.

Президент «Октагона» прилетает – Кирсана опять нет. Он звонит в Дубай: «Мне в глаз попала соринка, мне делают операцию, я не могу приехать». Возможно, действительно все так…

А мне надо платить!

Я бросаюсь к Омару и занимаю у него сто сорок тысяч долларов для первых выплат призовых. Только Анатолий Карпов повел себя как настоящий человек и джентльмен. Мы стали после этого с ним друзьями, и вся гадость, которую я слышал в его адрес от официальных чиновников ФИДЕ, оказалась пустым вымыслом!

И все-таки турнир состоялся, двести сорок тысяч Илюмжинов в итоге из Москвы перечислил к самому концу чемпионата, и я, вздохнув, вернул Омару долг.

* * *

И вот свершилось: мы с Кирсаном расстались. Мне не хватило примерно полутора лет, чтобы вывести компанию «ФИДЕ-Коммерс» на фондовый рынок, на английскую и американскую биржи. По моим расчетам, мы могли продать процентов двадцать-тридцать за бешеные деньги – за полмиллиарда долларов, потому что компания выглядела очень солидно, через ее счета уже прошло тридцать миллионов долларов. Мы могли привязать ее к началу деятельности ФИДЕ и говорить о том, что компания существует с 1927 года. Для американского рынка этого было бы достаточно, чтобы все бросились покупать наши акции. И кроме того: ведь шесть миллионов человек в мире – это зарегистрированные в клубах шахматисты!

Но Кирсан еще до Абу-Даби решил все переиграть. Я узнал, что ему вдруг позвонил Гарри Каспаров, после стольких лет войны. Они встретились и договорились, что Каспаров снова возвращается в ФИДЕ на определенных условиях. А именно: вся коммерция отходит в руки Каспарова, он рвет все подписанные с «Октагоном» контракты, забирает себе все работы по Интернету, весь наш сайт, который был разработан моими ребятами.

А то, что Каспаров – ферзь, это понятно. Шел 2001 год, надвигались выборы президента ФИДЕ. И, конечно, когда Кирсан появился на этом собрании рука об руку с Каспаровым, это обеспечило ему моментальное переизбрание. Он прослыл героем, который объединил развалившиеся мировые шахматы.

Чтобы найти предлог для расставания со мной, кроме срыва турнира Гран-при, в котором моей вины не было, а была только заслуга в его проведении, меня «обвинили» в интервью, в котором что-то не так было написано.

Кирсан – игрок, и я не хочу на него обижаться. У нас не было никаких бесед – Илюмжинов не любит никаких разборок, и я не опускаюсь в жизни до таких ненужных разговоров. Он всячески давал понять, что так ему будет лучше. Например, вдруг устроил финансовую проверку деятельности «ФИДЕ-Коммерс». Компания оказалась чистой, ни копейки не было своровано. Более того, я ничего не положил себе в карман, наоборот, мои расходы на шахматы превысили миллион шестьсот тысяч долларов! Ведь я практически на свои личные деньги организовывал чемпионат в Лас-Вегасе. За мои деньги устраивались открытия, закрытия, грандиозные концерты, оплачивались все работы по Интернету, это были очень большие траты. Но я решил, что для проекта, который тянул на полмиллиарда, потеря таких инвестиций не страшна. Хотя, конечно, это очень сильно ударило по моему бюджету…

За время, проведенное в шахматах, я тесно соприкоснулся с миром ФИДЕ и был им буквально потрясен! Среди чиновников ФИДЕ очень много бывших несостоявшихся спортсменов-шахматистов. А каждый шахматист проживает свою жизнь, как шахматную партию. Он просчитывает какие-то жизненные ходы, он все время смотрит на людей, как на своих соперников, желает предугадать их следующий ход, будто от того зависит исход партии или жизни. Точно так же, в принципе, мыслит и Кирсан.

Понятно, что в этой среде я выглядел инородным телом, потому что меня было очень сложно предсказать и рассчитать исходя из шахматной логики. Они не понимали, почему я трачу свои деньги, а не ворую у Кирсана и ФИДЕ, что планирую делать дальше – тем более, в бизнесе эти люди, как правило, профаны, потому что бизнес и шахматы несовместимы.

В чиновничьем мире ФИДЕ шла постоянная отчаянная подковерная борьба. Там было все: и острые дебюты, и гамбиты с жертвами фигур, и отложенные эндшпили, где все решает кропотливый домашний анализ… Они жили этой жизнью, которая особенно бурлила во время регулярных встреч ФИДЕ. Каждая такая встреча превращалась в целую цепь кулуарных, закулисных бесед друг с другом, и по отдельности, и по парам, и по три человека. Эти люди уединялись, о чем-то шушукались, потом делились на новые пары и тройки, и только после этого шло голосование по какому-то проекту.

Самым эффективным интриганом был уже упомянутый заместитель Кирсана – грек Александриди. Этот удивительный человек мог проводить закулисные переговоры не прекращая буквально по 12-13 часов в день, подсаживаясь то к одному чиновнику, то к другому, уговаривая, объясняя, угрожая… Александриди формировал все «исторические» решения шахматных ассамблей и выполнял роль серого кардинала спорта.

Когда в Стамбуле на 72-м конгрессе должны были утвердить создание «ФИДЕ-Коммерс», Александриди дал мне понять, что утверждение зависит от него и это будет стоить определенной суммы денег, которую я должен изыскать и заплатить. На самом деле не очень много – тысяч сорок долларов.

Я платить не захотел, поскольку понимал, что это все равно потом выплывет наружу. Поэтому когда ассамблея проголосовала за фирму и Александриди должен был официально завизировать решение, он сделал все, чтобы этого не произошло. Сначала у него не писала ручка, потом он сказал, что надо подписывать чернилами и вообще, чего спешить, нужно прочитать последнюю редакцию, которую, разумеется, он читал. В итоге Александриди вывел какие-то жуткие каракули, чтобы потом, когда настанет подходящий момент, сказать, что эта подпись не его…

Впрочем, все это мелочи. Наша кампания, конечно, не должна была так бесславно провалиться. Но все было предрешено, даже если бы шейх тогда, как обещал, дал денег.

Главной причиной было желание Кирсана вернуть Каспарова, который, возвращаясь в ФИДЕ, естественно, не стал бы ни с кем делиться деньгами. Он ведь создал свою компанию «Клуб Каспаров» и, по слухам, занял шесть миллионов долларов в банке в Израиле. Эта сумма была благополучно истрачена, но его компания тоже не вышла на рынок, фактически ничего не сделала. И поскольку Каспаров оказался должником перед своими же акционерами, он с таким удовольствием забрал коммерческую деятельность ФИДЕ в свои руки.

Это был очередной очень тяжелый момент, на который наложились мои личные переживания. Я почувствовал, что дальше жить с женой в Лондоне не могу. Мои скитания два с половиной года по всем странам и континентам, где мне приходилось организовывать турниры, привели к тому, что дома в Лондоне мне удавалось бывать не более одной недели в месяц. Это сделало свое черное дело. Семья моя развалилась. Финансовая напряженность после развода усилилась неимоверно. Я оставил жене дом с садом, деньги и переехал жить в корпоративную квартиру вместе с моим генеральным менеджером. Все надо было начинать сначала. И вскоре я понял, что выбора у меня нет: надо возвращаться в Россию.

7. ПОЧИТАЙ ОТЦА И МАТЬ ТВОИХ

Глава 15. КОРНИ

Моя бабушка Мария Георгиевна прожила до девяноста трех лет. Она рассказывала удивительные истории, созвучные порой тургеневской или толстовской прозе. Со стороны своей мамы, моей прабабушки, Мария Георгиевна унаследовала фамилию Мелик-Гайказова. Приставка «Мелик» у армян означает «сиятельный князь». И, следовательно, по этой линии родословной моим прапрадедом был последний царь Армении – Гайказунь.

Прабабушка, сиятельная княгиня Наталья Николаевна Мелик-Гайказова, жила вместе с семьей то в Санкт-Петербурге, то в Москве и была принята при дворе его величества. Она имела теплые, дружеские отношения с царицей Александрой Федоровной, супругой Николая II и любимой внучкой королевы Англии Виктории. Положение Александры Федоровны в царской семье всегда было сложным, несмотря на большую взаимную любовь между супругами, которую они пронесли через всю жизнь. Эти сложности возникали из-за драматических отношений царицы со свекровью, императрицей Марией Федоровной, которая не принимала ее с самого начала в качестве жены для сына Николая.

Вместе с мужем, российским императором Александром III, Мария Федоровна упорно отвергала свою будущую невестку. Свадьба Николая II состоялась через три недели после смерти отца…

Наталья Николаевна Мелик-Гайказова познакомилась с Александрой Федоровной еще до брака, на одном из светских балов в Германии, во время салонной игры. Девушки встречались и после, обменивались посланиями, делились мыслями о жизни. Она молила Бога, чтобы Александра Федоровна согласилась на брак с Николаем Романовым и смогла переехать в Россию. О том были письма между Алике и Натали, так называли себя подруги, хранимые бабушкой вместе с фотографиями, постыдно утерянными мной при поспешной эмиграции из России.

Наследник престола, которому было суждено стать последним русским государем Николаем II, обожал Алике. Императрица Мария Федоровна же не любила немцев. В девичестве датская принцесса Дагмар не могла забыть, как Пруссия вместе с Австрией под водительством прусского короля Вильгельма в 1864 году напала на Данию и отторгла у нее провинцию Шлезвиг-Гольштейн. Но Николай настаивал на своем, угрожая в противном случае вообще отказаться от престола. Хорошо знавший царя С.Ю. Витте очень точно заметил: «У Николая II упрямство заменяло волю».

Как известно, Николай Романов своего добился, и принцесса Гессен-Дармштадтская стала последней русской императрицей. По мнению историков, большую роль в том, что этот брак состоялся, сыграла королева Великобритании Виктория, подключившая в поддержку своей любимой внучке всю мощь и изощренность британской дипломатии.

Впрочем, отношения свекрови и невестки продолжали оставаться холодными, чтобы не сказать, откровенно враждебными. В январе рокового 1917 года Мария Федоровна записывает в дневнике: «Если бы только Господь открыл глаза моему бедному Ники и он перестал бы следовать ее ужасным советам! Какое отчаяние! Все это приведет нас к несчастью!»

Натали Мелик-Гайказова держала светский салон в Москве. В их особняке собиралась тогдашняя столичная тусовка. Это время уже ясно помнила моя бабушка. Она рассказывала об этих вечерах – вспоминала Станиславского и его манеру ставить развлечения собравшихся, будто в театре; Немировича-Данченко и его интересные шутки и блистательную игру в буриме; одного композитора, который часто приходил и всем надоедал…

– Он как войдет, так сразу же садился за рояль и играл, играл, играл! Не давал возможности петь романсы, и приходилось уединяться, чтобы поговорить. Музыка была неплохая, но ОН САМ! – восклицала бабушка.

– Что?

– Такой неопрятной внешности, лицо длинное, просто лошадиное. И ведь какая наглость! Позволял себе ухаживать за мамой! Как же его фамилия? Вот ведь выскочила из головы! Дай-ка вспомнить…

– Ну все же, как же его фамилия, бабушка? – настойчиво спросил я.

Она задумалась, и вдруг ее лицо прояснилось:

– Ах да! Вспомнила! Рахманинов его фамилия! Точно! Рахманинов! Каков был нахал!

…Бабушка в молодости была красавицей и обладала от природы прекрасным голосом, особенно замечательным тембром: «бархатным» драматическим сопрано. Она брала частные уроки пения в Москве и Петербурге, и ей всерьез предлагали учиться в консерватории, против чего папа категорически протестовал:

– Вот еще! Моя дочь будет артисткой? Этого в нашей семье я не допущу! Мать – сиятельная княжна, а дочь – комедиантка! Ни за что!

Мария Георгиевна окончила пансион для благородных девиц, и папа считал, что для девушки подобного образования вполне достаточно.

Она вспоминала свой выпускной бал. Тогда первый раз разрешили пригласить лицеистов. Они пришли в серых мундирах с золотыми пуговицами и при шпагах.

Восточная юная красавица, коей предстала их взорам моя бабушка, вызвала огромный интерес у статных молодых людей. Один из лицеистов успел первым пригласить ее на танец. Мария Георгиевна чувствовала себя Наташей Ростовой. Они весело закружились по залу. Завороженная светом и музыкой, она смеялась, закидывая голову назад, опираясь на руку лицеиста в быстром вальсе. А он, восхищенный ее внешностью, в самом конце танца, улучив момент, прикоснулся губами к ее уху. Мария Георгиевна резко остановилась и влепила наглецу пощечину. Музыка в это мгновение стихла, и поэтому звук от хлесткого удара разнесся по всему залу!

Директриса пансиона, наблюдавшая за воспитанницами, вскрикнула и, негодуя, позвала Марию Георгиевну:

– Как вам не стыдно, мадемуазель Мара! Что за воспитание?!

Мария сделала реверанс и с зардевшимся лицом произнесла:

– Пусть он сам объяснит за что!

После этих слов она бросилась из зала под общий гул собравшихся, обсуждавших ее поведение.

Вся же историческая «соль» данного события заключалась в том, что этим наглецом лицеистом был родственник императора российского, сын великого князя Константина Константиновича, который влюбился в Марию без памяти.

Про сватовство бабушка рассказывала массу трогательных историй. Они были такими нереальными для советского времени, что воспринимались мной как пересказ исторических романов.

…Однажды в 1914 году Наталья Николаевна решила съездить за границу и взяла с собой дочерей. Мария была старшей, почти пятнадцатилетней девушкой, а младшая, Элеонора, семи лет от роду. Цель поездки у Натальи Николаевны была наиважнейшая: посетить салоны шляпок в Европе и обновить свой гардероб. Царский рубль был тогда самой стабильной и дорогой валютой. За него давали повсюду большое количество европейских денег. Если сравнивать с сегодняшним днем, рубль тогда стоил более ста долларов. Поэтому российская путешествующая семья в любой стране чувствовала себя с рублями в кармане очень уверенно.

В вагоне первого класса поезда Санкт-Петербург-Хельсинки Мария Георгиевна столкнулась лицом к лицу с молодым человеком. Они посмотрели друг другу в глаза – это была любовь с первого взгляда. Ее захлестнула волна не испытанных ранее чувств.

Она прошла в купе, а он остался в коридоре вагона с желанием вновь ее увидеть. И Мария это почувствовала. Она снова вышла из купе и улыбнулась юноше. Они перебросились несколькими фразами по-французски. Когда перешли на русский, девушка отметила иностранный акцент в его речи.

Когда бы Мария ни выходила в коридор, он всегда был там. И она стала придумывать разные поводы, чтобы выйти из купе: то за свежим журналом к проводнице, то посмотреть в окно с другой стороны поезда. Разговор при этих «случайных» встречах не возобновлялся, так как их не представили друг другу.

В Хельсинки попутчик сошел вместе с остальными пассажирами и последовал за семьей Мелик-Гайзаковых. Он поселился в том же отеле и опять мог видеться с Марией по утрам за завтраком, в поездках по городу и по магазинам, за полдником и обедами. Он иногда кивал в знак приветствия, заливаясь румянцем, но к семье не подходил.

Наталья Николаевна вскоре приметила юношу. Да и как такому не случиться, коли он следовал за ними повсюду и сопровождал путешествующих по Европе уже две недели: в Австро-Венгрии, во Франции, в Италии. Княжна сама подошла к нему и пригласила к столу. Это было хорошим знаком.

Напряженность в общении спала. В Венеции юноша улучил момент и признался Наталье Николаевне в любви к ее дочери Марии. Он тут же сделал ей предложение, первое в ее жизни.

Наталья Николаевна удивленно подняла брови и сказала:

– И думать забудьте! Ей всего пятнадцать лет! Этого никогда позволено не будет. Теперь я все поняла! Если вы не прекратите всюду следовать за нами, я обращусь к городовому.

В ту же ночь они тайно съехали из гостиницы в частный пансионат, а утром спешно покинули Италию, так и не насладившись Венецией и не посетив всех шляпных салонов.

Вскоре началась Первая мировая война. Отвергнутый молодой человек был господином Ненадовичем – личным адъютантом его величества сербского короля. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать лет. Переживая неразделенную любовь, он упросил короля направить его добровольцем на фронт и получил разрешение его величества. В первом же сражении Ненадович был смертельно ранен и скончался в полевом госпитале. Очевидцы говорили, что он искал смерти в бою…

* * *

Когда Марии Георгиевне исполнилось шестнадцать лет, к ней посватался сын предводителя московского дворянства. Все началось на балу у Морозовых. Следуя последней французской моде, там проводили конкурс красоты среди приглашенных барышень. Каждой из них раздали по номерку, присутствовавшие голосовали тайно. Мария просто блистала в розовом платье с глубоким декольте. Гранатовая диадема на голове сияла в отраженных лучах хрустальных люстр.

Барышни танцевали и украдкой поглядывали на мужчин, пытаясь определить, кто же проголосует в их пользу. Азарт раскрепощал общество.

Когда же барышням разрешили спеть, Мария Георгиевна поразила всех своим удивительным голосом. Она спела романс «Рояль был весь открыт, и струны в нем дрожали…». Это окончательно вывело ее на первое место.

Сын предводителя вручал победительнице бриллиантовую брошь работы Фаберже. Передавая ее в руки Марии Георгиевне, он как бы невзначай коснулся пальцами ее запястья.

Приехав домой, сын предводителя тут же сообщил, что желает свататься к Марии Георгиевне прямо на следующий день. Родители всегда потакали его капризам, но тут, пожалуй первый раз в жизни, молодой человек столкнулся с сопротивлением отца. Дело было даже не в малолетнем возрасте невесты, а в ее национальности!

– Несомненно, кровей она благородных и веры нашей, православной, – говорил предводитель московского дворянства сыну. – Однако ж, будучи моим сыном, вам, молодой человек, надлежит жениться только на русской. И иного случая мы допустить не можем.

Видя серьезное противление своей воле, он отправил сына в кадетский корпус на польскую границу – подальше от столицы, впрочем, договорившись о приписке его к штабу российской армии.

Тем временем Марии Георгиевне стукнуло семнадцать лет. Наступило самое подходящее время для замужества. Шел уже третий год войны, неспокойный 1916-й. Новый жених появился совершенно неожиданно. Он увидел ее на аллее бульвара издали, но этого вполне хватило, чтобы прислать на следующий день приглашение на обед с намеком на сватовство.

Фамилия жениха была знаменитой не только в Москве, но и во всем мире – Манташев. Ему исполнилось тридцать два года. Умерший Николай Манташев пять лет назад оставил завещание, по которому старший сын мог получить наследство только в том случае, если он женится на армянке.

Николай Манташев был первым российским олигархом. Армянский предприниматель, выбился в люди из простых крестьян. Он прославился тем, что во время кризиса скупил в Баку нефтяные месторождения и вскоре стал третьим в мире после Нобеля и Ротшильдов экспортером нефти.

Николай Манташев умер в 1911 году, завещание оставалось в силе, о нем все знали и говорили, а сын все никак не женился.

Получив это известие, отец Марии Георгиевны – Георгий Христофорович был очень возбужден и обрадован. Хотя сам он происходил из мелких дворян, однако твердо верил в буржуазное будущее России, и поэтому нарождающийся класс предпринимателей был для него и желанным, и близким.

– Что вы так это восприняли? Надо радоваться! Это же сам Манташев! – говорил он жене и дочери.

– Ни за что! – восклицала Наталья Николаевна. – Я свою дочь этому старому развратнику не отдам! Мне дела нет до его миллионов.

– Ну что ты, Натали! Подумайте хорошенько! Любовь пройдет, а что останется? Останутся миллионы. Ты и представить себе не можешь, какая жизнь ждет нашу дочь с Манташевым! Он же все унаследует…

– Я и слышать такие речи не хочу! – сопротивлялась Наталья Николаевна уговорам. – Я и видеть его не хочу, чтобы ноги его в нашем доме не было! Вот увидишь, Георг, я его на порог не пущу!

Родители спорили, а Марии Георгиевне было даже весело. Она толком не рассмотрела Манташева на бульваре и понимала, что в этой ситуации мама ее сумеет защитить.

Наконец отец сдался:

– Хорошо! Бог с вами! Но на обед приглашение мы можем принять, из вежливости?

– Договорились. Пойдем на обед и на этом все заканчивается. А сами позвать их к себе забудем! – сказала Наталья Николаевна, соглашаясь на компромисс.

Подтверждение о визите было отослано. На следующий день внизу перед домом остановился присланный Манташевым один из самых дорогих московских автомобилей. Наталья Николаевна фыркнула, сама в авто не села и не позволила это сделать дочери. Она велела запрячь собственный выезд, а Георгий Христофорович с наслаждением раскинулся на заднем сиденье чуда техники с рычащим мотором.

Гостей встретили на Мясницкой и проводили в гостиную. В огромном мраморном зале был накрыт столик на шестерых. К обеду присоединились и мама жениха, и его дядя, выполнявший роль главы семейства. В лучах солнца, проходивших через витражи стекол, золотая посуда, на которой обедали, отливала темной матовой желтизной. Перед каждым прибором на столе был сооружен хрустальный бассейн, в котором бил вверх на десяток сантиметров фонтанчик из французских духов. Аромат распространялся по всему залу. Наталья Николаевна восприняла все это как проявление полного мещанства, отсутствие вкуса и культуры. Так позже она и комментировала этот прием.

Напротив стола у стены располагался белый рояль, но мама строго запретила Марии Георгиевне петь. Она поймала на себе взгляд дочери, которая молча подтвердила согласие с материнским запретом.

Впрочем, волнения оказались напрасными. Манташевы не планировали самостоятельно музицировать. Просто для развлечения гостей было приглашено несколько артистов из Большого театра. Их имена сегодня известны более, нежели имя хозяина.