Текст книги "Останкино. Зона проклятых"

Он прерывисто вздохнул, стыдливо пряча мокрые глаза.

– С тех пор я у беса в услужении, – с горечью добавил он, вновь доставая кисет.

– Понятно… – протянул Васютин, сочувствуя этой простой и страшной истории. – Петр, так, значит, смогу семью свою освободить?! – с утвердительной интонацией спросил он у старика.

– Всей душой своей потерянной верую в сие…

– И как мне это сделать?

– Коли ты их, Кирилка, узреешь, то Орну надобно будет вам троим свободу даровать, – медлил с ответом Петр, скручивая папироску. Васютин заметил, что он стал явно нервничать. Глаза его забегали, да самокрутку он мастерил как-то порывисто, изменив прежним плавным артистичным движениям. С огромным трудом сдержавшись, чтобы не встряхнуть старика, Кирилл решил не торопить его с ответом. Прикурив, тот продолжал молчать, будто в нерешительности.

– То есть Орн не сможет нас не выпустить отсюда обратно в Останкино? – как можно спокойнее спросил Васютин, разрушив затянувшуюся паузу.

– Ежели он вас не выпустит, то ступит поперек закона. А коли он сие содеет, то с пределом его может беда приключиться, да и силы его убудут, вот…

– Почему?

– А как же иначе? Ведь пределы свои он возводил по законам особым, как и кажный строитель жилище воздвигает. А коли нарушит законы, так ведь терем и развалится да жильцов под собой похоронит.

– Ясно, – коротко ответил Кирилл, не спуская глаз с Петра в ожидании его главного откровения.

– А тепереча внемли мне, что тебе сотворить надобно, чтоб семью свою узреть, – понизив голос, произнес старик и выдохнул глубокую сизую струйку через ноздри. Васютин весь подался вперед, не заметив, как судорожно сжались его кулаки. Чуть помедлив, Петр продолжил: – Узреть ты их не в силах. А все оттого, что очи твои не имут силы проникнуть за покров колдовства, коим Орн скрыл родню твою. Да и прочих тоже… «Раб зрительного нерва, все сходится», – мелькнуло в голове у Кирилла сквозь нечеловеческое нервное напряжение, сковавшее его разум.

– И… что? – просипел он, про себя умоляя старика не молчать.

– А то, что доколе очи твои, Господом даденные, при тебе будут, до той поры не прозреешь.

– И… как же?.. – пробормотал Васютин, медленно осознавая смысл сказанного.

– А чтобы прозреть… чтобы увидать, что истинно происходит округ тебя… – неуверенно начал Петр, испытующе глядя на него. И наконец-то сказал одним выдохом: – Надобно тебе, мил человек, очи свои умертвить.

Инстинктивно отшатнувшись, Васютин замер. Время опять потеряло для него свои привычные очертания, предоставив в его распоряжение секунды, способные вместить часы, недели и годы.

Логически он сразу же понял старика. И это понимание враз разрубило Кирилла, вдоль и пополам, как властный тяжелый топор рубит беззащитную одинокую щепку.

– Очи свои умертвить?! – недоуменно переспросила левая половина Васютина.

– Ну да… а что тут неясного? – ответила ей правая. – Ослепить себя надо, чтобы Женьку с Олей найти! Вот что… – недовольно пробурчала другая половина.

– Как ослепить??! – истерично взвизгнула левая часть расчлененного подполковника.

– А как ослепляют, а? Глаза выкалывают, вроде так…

– Выколоть себе глаза собственными руками??!! – в ужасе дернулась левая половина, будто пыталась броситься прочь от жуткого приговора.

– А как же еще? Вряд ли кто-нибудь поможет, – угрюмо сказала правая.

– Нет… Нет!!! Должен быть другой выход, другой!

– Нет другого… И ты это прекрасно знаешь! А если бы и был, то что? Искать его будем? Или Женьку с Олей спасать?

– Но… я же… я же не смогу! Просто не смогу, и все!

– Не сможешь – погубишь их. И что потом? На кассы? Чтобы там, на том свете, ненавидеть себя целую вечность, представляя, как они сгинули здесь? Чего молчишь, отвечай!

– Я не могу, нет!!! Только не это! – зашлась в истошном крике левая половина.

– Ну… Не сможешь ты – смогу я. А ты в сторонке постоишь… – уверенно прервала ее панику правая.

– Глаза выколоть всегда успеем, – дрожащим голосом произнесла левая. Сначала обязательно надо поискать другие варианты. Это просто разумно! А вдруг этот старик заодно с Орном? И все это просто уловка? Откуда ты знаешь?

В ее вопросах бессильно трепыхалась надежда, словно ослабевшее пламя на конце догорающей лучины.

– Я не знаю, но это единственный шанс. Единственный! Других не будет, и ты это понимаешь не хуже меня! – одернула ее правая.

– Безумие!!! Безумие слепо верить этому полотеру! Зачем ему надо помогать спасти Олю с Женькой? Ты об этом не подумала? Просто ответь мне, зачем?!!

– Не знаю… Да и какая разница? Если не поверим ему, верить будет больше некому. Так и сгнием здесь все втроем.

– Погоди, но… но ведь можно ждать их у кассы. А когда они появятся, что-нибудь придумаем!!

– И что же мы придумаем? Прекрати нести чушь. Мы зря теряем время! Глазами придется пожертвовать, это ясно, – жестко сказала правая половина и отвернулась от левой, не желая заразиться ее страхом.

– Не смей отворачиваться! Не бросай меня! – взмолилась та, заливаясь хлынувшими слезами, полными жалости к себе.

– Ладно, ладно, успокойся, – нехотя обернувшись, произнесла правая. – Ты, конечно, так и должна себя вести, ведь ты и есть инстинкт, ты замешана на страхе, в этом твоя суть, – смягчившись, сказала она. – А я… я воля. Я нередко была слабее тебя, уступала. Но сейчас, прости… я не уступлю. Не тот случай. От нас сейчас не жизнь Васютина зависит. Да и сама по себе она ему больше не нужна. Жизнь тех двоих – вот что в наших руках. Так что ты уж извини, но придется подчиниться.

– Пожалуйста, нет… – безжизненно прошептала левая половина.

– Да, да… Просто прими это, будто нечто такое, что уже случилось. А иначе он все равно жить не станет.

– Я ему не позволю!

– Не будет он тебя слушать. А если все получится, если старик не врет, то будешь и дальше его оберегать, хоть и слепого. В этом, кажется, твое предназначение? – ледяным голосом уточнила правая половина.

Левая, не глядя на нее, согласилась коротким кивком.

– Тогда не мешай мне спасать его и его семью, а вместе с ними – и нас. Мне и так тяжело, ясно? – властно сказала правая, придвинувшись ближе к левой и заглядывая ей прямо в лицо.

В следующее мгновение они крепко сплелись.

– Ну, пора, – сказали они в унисон, став одним целым Кириллом Андреевичем Васютиным.

Придя в себя, Васютин качнулся, вслушиваясь в затухающее эхо последних слов этого спора, молниеносно случившегося внутри него. Трясущейся рукой утерев мокрый лоб, он посмотрел на старика. Стоя напротив с дымящейся самокруткой в руке, тот вглядывался в него с надеждой и опаской.

– Значит, надо глаза себе выколоть, да? – вибрирующим голосом спросил Кирилл.

– Истинно, иного пути не ведаю, – опустив взгляд, будто извиняясь, ответил Петр.

– И тогда я увижу… это точно? Я увижу?

– Будь покоен, Кирилка… Всех, что в сем пределе обретаются, узреешь ясно. А там и семью свою отыщешь.

– А почему ты так уверен, что увижу? Кто-то здесь уже ослеплял себя?

– Нет, мил друг, не ослеплял. Но ты мне верь, ведь я уж двести с лишком годков здесь обретаюсь. Такое повидал, что и в трясучке не привидится… И как боярин наш затеял сии пределы возводить, тоже памятую, будто и годок с той поры не минул.

Голос старика плыл, раскачиваясь в ушах Васютина, словно тяжелая неторопливая волна, да и дышать было непросто. Услышав слова человека с крученой папироской в руке, он впервые отчетливо осознал, что скоро выколет себе глаза. Повинуясь инстинкту самосохранения, еще поищет пути к отступлению, понимая, что их нет… Да и выколет. Мысль это пульсировала в нем. Отдаваясь в воображении садистскими картинками, она вгоняла в его вены новые порции гормонов страха.

С усилием подавив в себе приступ удушливой панической тошноты, Кирилл старался не думать о предстоящей средневековой пытке, к которой его приговорил старик с тряпкой и которую он исполнит над собой сам. «Говорить со стариком, пока он со мной рядом!» – приказал себе Васютин.

– А давно это было? Когда он предел этот стал создавать? – спросил он сиплым голосом.

– Давненько… Лет сорок кануло с той поры, это чтоб не сбрехать ненароком.

– Сорок лет… – приглушенно повторил за ним Васютин и закашлялся, словно подавившись этими годами.

– А как справил предел сей, так люд православный останкинский и потянулся.

– Расскажи, как… все это… началось, – попросил Кирилл сквозь нервный лающий кашель.

– Да я-то всего не ведаю… Поначалу твари Божии нас чуяли да трава. Срок недолгий минул – сперва трава вянуть перестала. А малость погодя и тварям Божьим неподвластно стало увидать нас. А опосля того первые и появились.

– А потом он еще кое-чего сделал, чтобы фантом мог принимать любое обличие?

– Словца того не разумею, что ты сказал, но Орн колдует беспрестанно, чтобы людей прибывало.

– А ты что здесь… делаешь? Какое у тебя предназначение? – откашлявшись, продолжил Васютин. Руки у него мелко тряслись, а на лице расцветали яркие красные пятна.

– Моя надобность не хитрая. Если же где беспорядок али грязно, так я на то есть. Приберусь дочиста…

– Что приберешь, вот такое? – ткнул Кирилл пальцем в спекшуюся кровь у себя под ногами.

– Всяко бывало… Бывало, что и погрязнее работенка доставалась, – задумчиво ответил старик.

– Скажи, Петр… А почему ты мне помочь взялся? Тебе от этого какой толк?

– Я, старик грешный, тебе покаюсь как на духу. Не за тебя я радею, а за свое избавление… Слухай меня, я тебе растолкую. Задолго до дня сего удумал я воли искать, чтобы Орну более не служить. Да только руки на себя наложить колдун мне не позволит. А вот ежели он меня за провинность какую насмерть жрать станет, вот тут-то и явится мне освобождение.

– Ты хочешь, чтоб он тебя убил?

– А что ж еще прикажешь? Иного пути мне не дадено, к кассам дорожка заказана. Да только духу мне не хватает самому супротив Орна пойти. Да ведь и свидеться с ним не часто приходится. А как случается сие, так у меня и душа в пятки. Не могу чрез себя преступить, и все тут… А когда смертные к нам пожаловали, ну тогда-то мне Аристарх и наказал, сурово так, чтоб я с живыми, подобными тебе, якшаться не смел. А коли таковое и приключилось, чтобы ни словом не обмолвился. А ежели путь к спасению укажу тому, кто за ним явится… За эдакое непослушание смертью грозился. Сказывал, что Орн меня живьем сожрет, коли ослушаюсь.

– И что, я первый явился?

– Не первый, а один только. В том вся загадка, что только тот, кто сам в сей предел добрался, сыскав ворота… Да не ради службы аль за страх какой, а токмо за спасением человека… и скумекал, что делать надобно, а после сие и сотворить не убоялся… Вот он один покинуть сие чистилище способен. И тех с собой забрать, о чьем спасении Бога молил да ради кого смертной жизни своей не берег.

– А как ты узнал, что я…

– Мне о тебе Аристарх сказывал. Мол, есть такой, кто кликушу на свет белый выманил, чтоб она ему врата указала. Не ждал Аристарх от меня гордыни да ослушания, не ждал… А я вот и смекнул, что ежели подсоблю тебе, то Аристарх об том вскоре проведает. А уж там и до воли рукой подать. Сожрет меня Орн, ибо с прежних давних времен уяснил себе, что более всего я смерти страшуся. Да только невдомек ему, что я об ней уж добрую сотню лет мечтаю как об избавлении.

– Вот оно что… – побледнев, протянул Васютин. Его интуиция громко и прямо в лицо говорила, что старику надо верить. А это означало, что и выкалывать глаза себе тоже надо.

– А что, если я не смогу? – рывком передернув плечами, предположил Кирилл.

– Уж я в таком разе и не знаю, что со мной они сотворят. Не приведи Господь, станут плоть мою истязать, – ответил старик, понизив голос и боязливо оглянувшись. – Всяк может статься. А коли сдюжишь ты эдакую пытку да покинешь предел, то колдун меня непременно сожрет. – Он вдруг хитро прищурился и, потешно потирая грубые крупные руки, сказал: – А мне токмо того и надобно.

С трудом превозмогая жуткие картины своего ослепления, конвульсивно пляшущие у него в сознании, Васютин обратился к старику, который выжидающе смотрел на него:

– Если я себе глаза выколю, что тогда произойдет?

– Как боль первая лютая отступится, узреешь то, что истинно вокруг тебя. Утварь разная да стены тебе как в тумане привидятся, а вот горетерпцы, коих окрест тебя многие сотни, явятся ясно, как я. А там уж ты и жену с сыном сыщешь.

– И что потом?

– Аристарх к тебе явится. Не ровен час, и сам бес Орн сподобиться может. И вот тогда они тебе да семье твоей выход укажут. А уж если порог его переступите, то на земле грешной враз и очутитесь. Ты уж не оплошай, Кирилка, друг сердечный. Трое нас, и всем нам ты спасителем приходишься. Кому от смерти, а кому и от жизни сей вечной, будь она неладна.

– Не оплошаю я, Петр. Справлюсь, – не своим голосом сказал Васютин.

– Да ты поспешай, а то, отведи Боже, приключится с ними чего. Вечно потом клясть себя станешь, в аду или в райских кущах – все едино. Вот так-то, мил человек.

– Но ведь они живы, да?

– Живы, да, – эхом отозвался уборщик. – Да только как ты знать можешь, что с ними, бедолагами, в грядущий час приключится?

Васютин кивнул, соглашаясь.

– Стало быть, поспешать тебе сам Бог велел, Кирилка. Так-то…

Васютин понимал, что старик прав. Но этот вопрос, только что исподтишка кольнувший его, он не мог не задать:

– А если они в тот момент в провале будут, я их увижу?

– В провале? – чуть удивленно переспросил Петр. – Ты об жертвенной поре речь ведешь, когда люди Орну себя по крохам отдают? Не страшись сего! Вернутся они к тебе, не успеешь и помыслить о том, – успокоил его уборщик, вновь испытующе заглянув ему в глаза, ища там ответ на свой вопрос.

– Ну, – Васютин шумно сглотнул пересохшим горлом, – раз так, то я пойду. Не буду время терять, – сказал он, с ледяным животным страхом прислушиваясь к своим словам.

– С Богом, Кирилка, с Богом, – облегченно произнес Петр. И вдруг спохватился: – Эх, дурак я старый, позабыл тебя напутствовать. Ты, избавитель наш, доколе очи свои не умертвишь, крестным знамением себя не осеняй. От него сияние исходит, нами незримое. А вот Орн с Аристархом его сразу чуют. А потому видят ясно, где человечек мыкается да что с ним творится. А тебе сие не с руки. Вдруг Аристарх супротив воли твоей пойти удумает? Так что крестись в мыслях своих да молитву Господу возноси, уста сомкнув. Уразумел?

– Да. Спасибо, Петр.

– Так с чего меня-то благодарить? То я у тебя в ногах валяться должон, коли избавителем ты моим станешь.

И снова в его глазах читались неуверенный вопрос, робкая надежда и множество сомнений.

– Стану, Петр. Обязательно, – успокоил его Васютин, спрятав в карманы руки, вибрирующие мелкой дрожью.

Внезапно пронзительная вспышка защитного инстинкта прошила его насквозь спасительной догадкой.

– Послушай, Петр… А если я только одного глаза себя лишу? Я же их увижу, да? Одной глазницей увижу?

Старик жалостливо вздохнул, с болью посмотрев на Кирилла.

– Тяжко тебе, бедолага… – нараспев сказал он, блеснув мокрыми глазами. – Ох, тяжко… – сокрушенно покачал он седой головой.

– Увижу, а? Если один оставлю? – срывающимся голосом просипел Васютин.

– Эх, страдалец ты мой любезный, – горестно вздохнул Петр. – Я б и рад тебя утешить, да токмо врать не стану. Увидать тех, кто в сим пределе мучается, возможно станет, коли не будет у тебя более очей твоих. Через них Орн проклятый колдовство свое справляет. И покуда хоть единое око твое живо… По ту пору не будет тебе прозрения, сынок.

Он шмыгнул носом и опустил глаза, стараясь не смотреть на своего избавителя, бледного, превратившегося в комок пульсирующих нервов.

– Укрепись тем, что семью свою из лап беса спасешь. Тебе одному дано сие счастье, о коем прочим лишь мечтать возможно, – громко прошептал он, так и не подняв глаз.

– Спасибо тебе, отец. Всю жизнь за тебя молиться буду, чтоб Господь тебя простил, – прерывисто дыша, сказал Васютин.

– Прощай, сынок, – все тем же сдавленным шепотом произнес старик. – Сердцем чую, уж скоро будешь рядом с ними. Коли окажусь я в Царствии Небесном, буду просить Богородицу-заступницу за тебя да за родню твою, чтобы впредь минула вас всякая беда да чтоб от нечистого оберегла вас Матушка наша Небесная.

Его голос звучал глухо и вместе с тем пронзительно и истово, будто слова эти шептал кто-то из апостолов, стоя на плахе. Перед мысленным взором Васютина возникла Тихвинская икона Божией Матери. Напутствие старика отражалось от нее, превращаясь в прозрачную, хрустальной чистоты песнь церковного хора, слова которой он никак не мог разобрать.

Он стал медленно поворачиваться, оставляя за спиной того, кто стал ему спасителем, озвучив страшный приговор, и кому спасителем должен был стать он сам.

– Господь тебе в помощь, – услышал он вслед стариковский шепот.

Безумно захотелось обернуться. Казалось, для того, чтобы еще раз взглянуть на Петра. На самом же деле лишь для того, чтобы отложить грядущую казнь еще на несколько секунд. Нужен был повод, и Васютин вдруг вспомнил, что именно он забыл спросить у старика. Не удержавшись, резко повернулся назад:

– Отец, вот чего… А как Алиса… которая Льюис Кэрролл… она со мной вместе в провал падала… Как она узнала, что мне нужно искать тебя?

– Я, прости Христа ради, не уразумел слов твоих. Кто, говоришь?

– Алиса, Кролик, Шляпник, Гусеница… ты их знаешь?

Не торопясь задавая вопрос, Васютин бесстыдно смаковал каждую долю секунды, что отдаляла его от жертвенника, на котором он оставит свои глаза.

– Я, ей-богу в толк не возьму, о ком ты меня вопрошаешь, – растерянно пробормотал Петр, виновато глядя на Кирилла.

– С Богом, отец… С Богом, – произнес тот, выкрав еще три секунды драгоценной отсрочки.

– Да пребудет с тобой сила Господня, – отозвался старик. И дрожащей рукой потянулся за кисетом, вдруг отрывисто всхлипнув, глядя вслед уходящему Кириллу.

– Полно те, Петька, – еле слышно бормотал он, не давая воли слезам. – Поди, отмучился ты ужо, грешник. Бог даст, самую малость осталось. Не будет боле подле тебя тряпки. А раз такое дело, пошто слезы-то лить? Негоже эдак… А вот табачку отведать, эт да… Скрути-ка ты, Петька, цигарку. Да сыпь махорку пощедрее. Того запаса, коий у тебя в кисете имеется, тебе, Петя, тепереча до самой смерти вдоволь, да и с порядочным избытком. Коли Кирилка не оплошает, не переведется табачок у Петьки. Во всю жизнь его, грешную, не переведется, ей-богу…

Пока старик шептал эти слова, молясь о своем долгожданном избавлении, Васютин миновал арку из воздушных шаров и покинул «дорогу Орна». Остановившись, он оглянулся. Перед ним стремительно полетели фрагменты тех событий, которые произошли с ним на этой плитке. Фальшивый Женька, заливающий себя кровью, обрывки жизни Игната, окрашенные ужасом последние минуты маленькой Евдокии. А дальше – картины провалов. Борька в огороде, отрубленные пальцы, плевок второгодника…

Резко дернув головой, он стряхнул с себя наваждение. Быстро выйдя из секции «праздников и торжеств», он двинулся в зал на поиски места для своей жертвы, чтобы преодолеть последнюю преграду, отделявшую его от двух самых близких, единственных любимых существ на свете.

В правдивости того, о чем рассказал ему старик с тряпкой, он больше не сомневался. На сомнения не было сил. Они были необходимы ему для другого. Васютин старательно собирал их воедино, словно остатки армии, разгромленной сильным и беспощадным врагом. Сперва он призывал под истрепанное знамя всех, кто мог держать в руках оружие. Потом всех, кто мог хотя бы встать в строй. Сейчас ему сгодились бы даже мертвые, если бы они могли держаться на ногах. Ему нужен был каждый. Немощные, увечные, сломленные и опустошенные, они были обглоданы войной до костей. А впереди… Впереди у них была яростная жестокая атака, безумная в своем самоубийственном кровопролитии и гордящаяся этим безумием. Враг был уже вплотную к ним. Настолько близко, что можно было уловить тепло его дыхания, прорывающееся сквозь скрип стиснутых зубов. Но… его все еще не было видно. Да и немудрено, ведь им предстоял бой против самих себя.

Прожив почти четыре десятка лет, Кирилл мог вспомнить немало дней, когда он противостоял себе. Укорял, стыдил, запрещал, заставлял, образумливал… Бывал даже несправедлив к своей драгоценной персоне. Но то, что ему предстояло сделать, было выше всех этих понятий. Это и впрямь походило на войну. Лишить себя важнейшего органа, враз став настоящим беспомощным инвалидом! Лишить кустарно, болезненно, с риском для здоровья и жизни… И не по жизненным показаниям, а по совету незнакомого пожилого человека непрестижной профессии! Логический аппарат его психики был бессилен объяснить его человеческой природе, зачем это должно произойти. Она бунтовала что было сил, сопротивляясь принятому решению. Васютин-человек и Васютин-животное метались внутри него в пылу яростной драки. Животное делало все, чтобы сохранить Кирилла как здоровую и полноценную особь. Главным инструментом защиты животного был страх, который рос и укреплялся с каждой минутой. Главным инструментом человека был разум, который пытался подчинить себе инстинкты, стоявшие на страже телесной оболочки. Оба Васютиных были так сильны, что в пылу драки вполне могли разрушить Кирилла Андреевича, вогнав его в ступор в самый ответственный момент. Чтобы одержать верх, Васютину-человеку нужен был союзник. Не человек и не животное. Некто третий.

И он появился. Действительно, не человек, ведь для человека в нем было слишком мало рационального. Действительно, не животное, ведь для животного в нем было слишком много возвышенного. На сторону человека встала Любовь. Она кинула всю свою мощь в морду животному, решив исход драки. Взвыв, Васютин-животное попятилось назад, в дальний угол Кирилла Андреевича. Ощетинившись, оно наблюдало оттуда за торжеством любящего человека. Конечно же страх не исчез. Но повелевать Васютиным он больше не мог. И Кирилл почуял эту победу. Вдруг стало немного легче. Появилась ослабевшая уверенность в себе, которая чуть было вовсе не покинула его. Диковато озираясь, она бормотала Васютину на ухо: «Ничего-ничего, соберись… Дыши ровнее, мысли вместо эмоций. Ты же знаешь, как это делается… Все кончится быстро, ожидание куда страшнее. В конце концов, глаза выкалывать – это не ногу ножовкой отпиливать».

С трудом вновь обретя себя, он собрал где-то под сердцем волю, решимость, злость, чувство долга, отвагу и отрешенность. Когда придет их час, они ринутся вперед, толкая зажатый в руках колющий инструмент по направлению к глазным яблокам. Стараясь не поднимать взгляда, чтобы не угодить в провал, Васютин направлялся к отделу канцтоваров. А ведь раньше он и представить не мог, каким страшным может быть это скучное слово «канцтовары». Его звучание эхом разлеталось в сознании на множество значений: «канцер», «товарищ», «канцлер», «кантовать», «концовка»…

«В отдел с инструментами идти разумнее, но он куда дальше, чем канцтовары. А значит, риск провалиться больше, – мыслил Кирилл, стараясь гнать от себя эмоции. – Оба глаза надо колоть одним махом. Во-первых, больно будет один раз. Во-вторых, неизвестно, хватит ли духу на левый, когда правый потеряешь. Надо будет подготовить какую-нибудь повязку. – Вспомнив, как он завязывал глаза майкой, когда боролся с паникой и аффектом, он решил, что поступит так же. – К тому же на черном крови не будет видно».

Повернув к канцтоварам, он сам не заметил, как сбавил шаг. Васютин вдруг представил себе аннотацию к товару, который был ему нужен. «Ослепитель ручной, компактный, «Глаза Морфея». Пожизненная гарантия полной слепоты. Прост и удобен в использовании. Одобрен Минздравом России и Федерацией офтальмологов». «Смешно», – равнодушно заметил он. Канцтовары были уже совсем близко.

За несколько метров до входа в отдел Кирилл остановился. Плотно закрыв глаза руками, он постоял так несколько секунд. «В этой темноте я проведу всю оставшуюся жизнь», – вдруг понял он. Волна первобытного страха обдала его с головы до ног. Рядом с этой вечной темнотой сама экзекуция мгновенно потеряла свое ужасающее значение. Тьма. Лица любимых, день, ночь, зима, лето, море, горы, новый свитер – все во тьме. Тоска навалилась на Кирилла, обездвижив его и грозя перерасти в отчаяние. «Зато слух обострится», – попытался снова пошутить Васютин.

«Тьма эта начнется, как только я выйду отсюда. До этого будут люди и силуэты предметов, если старик не соврал». Он пытался представить себе кромешный мрак, который станет его верным спутником, и не смог. Стала чуть кружиться голова. Сквозь легкий звон в ушах он услышал, как в сознании звучат странные отрывистые фразы. «Проснулся, открыл глаза», «закрой глаза, это сюрприз», «очки», «пойдем в кино», «ты глянь-ка». Он слышал их отчетливо, а они проносились нескончаемой вереницей, словно дразня его. «Водительские права номер», «красный сигнал светофора», «номер дома по улице», «увидишь желтую будку – поворачивай», «отличная фотка», «выставка изобразительного искусства».

«Это то, что не будет иметь для меня смысла и значения, – тут же догадался Васютин. – Глаза еще на месте, а как сильно съежилась жизнь». Он вдруг понял, что никогда не увидит ни одной иконы. И внутри стало пусто.

Заходя в отдел, он мысленно перекрестился, как и велел ему старик. В нерешительности остановившись у входа, оглядел полки. «Так, и что мне нужно?» – мельком подумал Кирилл, стараясь не вдумываться в то, что он ищет и для чего.

– У Женьки родятся дети, я их буду щупать, чтоб понять, на кого они похожи, – пробормотал он, стоя посреди отдела. – Идиот! У Женьки появятся дети!!! И чтоб они появились, ты должен это сделать!

Вдруг Васютин резко обернулся, затем в другую сторону, а когда не понял, зачем он это сделал, испугался. Обхватив голову руками, он заорал во всю глотку:

– Не сметь!! – заорал он, пытаясь вырвать себя из лап очередного приступа животного ужаса.

Васютин не мог представить своей слепоты. А страх перед неизвестностью, как известно, сильнее прочих. Он старался думать об Оле с Женькой, но это не помогало. Тогда он стал медленно, почти по слогам, диктовать себе приказы:

– Иди искать циркуль… такой… с двумя остриями.

Настороженно двигаясь вдоль стеллажей, он всматривался в товары, будто боясь увидеть свою персональную гильотину. Где-то на краю сознания вспыхивали непрошеные мысли: «Зеленый будет просто словом, синий – тоже».

– Да и хер с ним, с зеленым!!! – истошно завопил Васютин, побагровев от натуги.

Спустя пару секунд мысленная вспышка повторилась: «Слепой частный детектив – это даже занятно, – как будто сказал кто-то шепотом. И тут же следом: – Через пять лет ты забудешь, как выглядит небо в облаках».

– Извините, на небо мне наплевать, – негромко ответил Кирилл. Он продолжал медленно двигаться вдоль стеллажей. – Да где ж ты, а? – бормотал он, иногда забористо матерясь.

Он понимал, что балансирует на грани срыва, который сейчас просто недопустим. Теперь подполковник старался жить буквально посекундно, пытаясь максимально сузить картину происходящего с ним. Шаг, взгляд, нет искомого предмета. Шаг, взгляд, нет… Шаг, взгляд… Шаг…

Сделав очередной шаг, он наконец увидел. Обычный циркуль, с гнущимися по концам ножками. Кирилл смотрел на него со страхом и отвращением. Он видел, как острые концы впиваются в его глазные яблоки.

– Да, впиваются. И спасают твою семью! – зло сказал он себе и потянул руку в глубь стеллажа.

Рухнув на колени посреди отдела, Васютин словно взошел на эшафот.

«Ну, так… Повязка». Трясущимися руками он снял куртку и майку. Майку порвал надвое и примерил. Закрыв его еще живые глаза, она на миг окутала их тьмой. Невидимая толпа, собравшаяся у его эшафота, стала стихать в предчувствии скорого начала.

– И к-как? Вот… в-вот так, – заикаясь, шептал он. Раздвинув длинные ноги циркуля, он согнул их в коленцах. Поднес к лицу и выронил из рук.

По толпе пробежал неодобрительный ропот.

Выругавшись, он вновь схватил циркуль и снова примерил. Чуть подправил ту часть, что лишит его правого глаза. Поднес опять. Теперь ровно.

Бережно отложив его на куртку, лежащую на полу, он стал беззвучно молиться. Закончив молитву, Кирилл открыл глаза, жадно всматриваясь вокруг. Он будто старался впитать в себя фотоны света, которые больше не увидит, краски, которых не будет с ним. Обводя взглядом отдел канцтоваров, он шарил по полкам, словно пытался найти там нечто такое, что станет ему последним утешением.

Толпа перед эшафотом нервно загудела, требуя зрелищ.

Но Васютин решил не торопиться, прощаясь со всеми красками мира разом. Еще несколько минут он конвульсивно старался сохранить хоть что-то из мира зрячих.

И потянул руку за циркулем.

Зазвучала барабанная дробь, толпа замерла, и стало так тихо, что когда раскат барабанов смолк, было слышно, как жалобно скрипнул эшафот. В той тишине раздавались гулкие удары сердца и прерывистое дыхание приговоренного к пожизненной слепоте. Вены на его руках и шее вздулись, а на мертвенно-бледном лице, залитом потом, сиял пунцовый румянец.

– Ну же, давай. Одно движение – и все кончится! Начинай, сука!!! – беззвучно говорил Васютин себе одними губами, заходясь мелкой дрожью.

Взяв орудие своей казни трясущейся рукой, Кирилл судорожно сжал пальцы, стараясь унять эту пляску. Он медленно и аккуратно поднес циркуль так близко к глазам, что между его иголками и зрачками оставалась какая-то паратройка миллиметров. Бездонная мгла, уместившаяся на кончиках игл, смотрела в глаза приговоренной жертве. Мгла стремилась ворваться в глазницы, навсегда залив их черным.

– Боже, помоги мне, умоляю, – прошептал Кирилл, содрогнувшись всем телом. И бессильно опустил циркуль, издав отчаянный прерывистый вздох, сквозь который проступал звук загнанного животного, почуявшего верную смерть.

Толпа зло и разочарованно загудела, сетуя на нерадивого палача.

Тогда тот вновь поднял инструмент, крепко схватив его у основания левой рукой, и вплотную приблизил к лицу, нацелив жало игл в зрачки.

Барабанщики опять грянули короткой раскатистой дробью.

Подняв правую руку, палач Васютин занес ее в паре десятков сантиметров за основанием циркуля, торчащего сквозь сомкнутые побелевшие пальцы левой руки. Время перестало существовать. Бессмысленные огненные всполохи резали оцепеневший мозг. Откуда-то далеко изнутри, из самого центра сознания, доносились обрывки умоляющих стонов. Они пробивались сквозь грохочущие раскаты молчания. Молчания человека, который не собирался отступать, медля и собирая силы.

Быстрым движением отведя правую руку еще чуть дальше, Кирилл резко, с утробным гортанным звуком выдохнул. Когда последние ноты его выдоха еще затихали над невидимой толпой, правая рука палача, сжатая в кулак, стремительно рванулась к левой, обрушив на нее мощный удар.