Текст книги "Останкино. Зона проклятых"

ЭПИЛОГ

Плечистый высокий мужчина, на вид сорока с небольшим лет, твердой мужской походкой неспешно перебирал метры тротуара на летней московской улице дорогими черными ботинками. Его белая рубашка классического кроя была небрежно расстегнута, а аскетичные черные брюки, безупречно сидящие на нем, стали бы укорять ее в либеральном легкомыслии, если бы только могли говорить. Дорогие лаконичные ботинки были мягкими и удобными, словно кеды, в чем они видели главное свое достоинство, за глаза посмеиваясь над модной стильной рубашкой. Яркие рыжие волосы прохожего гордились своей огненной мастью и тем, что он не снимал их, даже ложась спать, как это происходило с одеждой. Размашистое породистое лицо мужчины несло на себе изящные солнцезащитные очки, которые так органично выглядели на нем, словно были частью тела.

Чуткий наблюдатель сразу бы понял, что перед ним по-настоящему сильный и надежный человек, на которого можно положиться даже в самых сложных ситуациях. Возможно, из военных.

Вот только черная трость в его правой руке никак не вязалась с обликом мужчины. Она была слишком тонка для него и настолько легковесна, что он без малейших усилий справлялся с ней тремя пальцами, при этом держа ее на весу и чуть перед собой, лишь изредка дотрагиваясь до асфальта, испещренного мелкими трещинами.

Улица была окутана сильном запахом июньской зелени, шелестом машин, звонкими детскими криками, скрипом качелей и стуком упругого неугомонного мяча, неразборчивыми разговорами спешащих москвичей, запахами снеди, скворчащей на сковородках, и наивным мотивом популярной песенки, рвущейся на свободу из оконной форточки. Жизнь сочилась соками, словно статная береза, очнувшаяся от зимнего забытья под настойчивыми лучами подобревшего летнего солнца.

Останкинская телебашня, что возвышалась на некотором расстоянии от улицы, надменно смотрела на нее с высоты своего бетонного роста, втайне завидуя ее простым и трогательным радостям. А та изредка задирала на нее вогнутые глазницы спутниковых тарелок, пытаясь представить себе тот далекий день, когда и в ее дворах появятся дома такой же, башенной, высоты. Немного помечтав, улица возвращалась к своим кустам и деревьям, стареньким панельным пятиэтажкам, песочницам, хоккейным коробкам, гаражам и магазинам, среди которых ее жители суетливо тратили отпущенные им земные сроки, беспечно соря календарными листками.

Дойдя до круглосуточной аптеки, которая стояла в центре улицы, рыжий мужчина с тростью остановился рядом с изображением змеи, пьющей шампанское, что сохранилось с великоимперских советских времен. Теперь символ фармацевтов был выставлен за стеклом витрины, спасая от забвения старую шутку про тещу, которая кушает мороженое.

Легонько тронув бордюрный камень кончиком трости, прохожий повесил ее на левую руку и принялся ждать. Стоя в персональной кромешной тьме под яркими солнечными лучами, он наслаждался симфонией запахов июньского дня. Они воскрешали в его памяти потускневшие кадры событий прошлого лета. С тех пор как он ослеп, прошло уже больше года, и каждый день черная мгла обостряла его слух и обоняние. Теперь он уже мог различить в благоухающей партитуре цитрусовые и цветочные партии скрипок, табачное соло флейты, виолончель нагретого солнцем камня и контрабас автомобильных выхлопов.

Вскоре чуткий слух слепца отчетливо различил цоканье изящных каблуков, звучащее рядом с легкой беспечной поступью маленького человека. Шаги приближались к нему, озаряя его темноту родным сиянием. Повернувшись, мужчина с тростью пошел на звук, неся ему навстречу мягкий шелест своей походки. Когда между ними оставалось полтора десятка метров, он учуял свежий невесомый аромат ее духов, а легкая поступь мальчишки сорвалась в стремительный бег.

– Привет, пап! – звонко произнес парнишка, подхваченный на руки улыбающимся отцом.

– И тебе не хворать, Евгений Кириллович! – ответил мужчина и ловко чмокнул сына в щеку, словно мог его видеть. Потом в теплом летнем воздухе прозвучало «привет, кроха моя» и «привет, родной». Снова раздался звук поцелуя, но тот поцелуй был иного свойства, хотя и не нарушал самых строгих норм приличия.

– Ну, что врач тебе сказал? – нежно спросил бархатный женский голос.

– Да ну его… – нехотя ответил глава семейства.

– Кирюшка, будь умницей и рассказывай, – настаивала она.

– Оленька, не будь заодно с докторишкой, не мучь меня. Он там понаписал галиматьи какой-то, что-то бубнил, а потом сказал, чтоб я пришел в сентябре, не раньше. То ли устал, то ли я ему не нравлюсь.

Женщина рассмеялась, погладив его по огненной голове.

– Вы мне лучше расскажите, как у пловца Васютина сегодня с рекордами дело обстоит.

– Па, я так сильно плыл, что почти всех обогнал! Честно, я чуть-чуть первым не стал! – заливаясь детской гордостью, затараторил Женька, сорвав похвалу отца.

– Кроль нам не очень удается, папуля, – уточнила спортивную сводку Оля, взяв мужа под руку. И с гордостью добавила: – Зато брасс – эталонный.

– Это тренер сказал? – серьезно спросил старший Васютин, который не мог сам оценить эталонный брасс сына.

– Да, тренер.

– И мне теперь надо два больших мороженых, чтобы силы были! – выпалил Евгений Кириллович, задрав вверх два пальца.

– Если он первый приплывет – мороженщице кассу сделает, – заметил Кирилл Андреевич, поудобнее перехватывая трость. – Давай пятерню, водоплавающий! – сказал слепец, протягивая сыну руку. Маленькая детская ладошка уютно легла в нее, и они двинулись вниз по улице, к продуктовому магазину.

На крыльце продуктового сидела нищенка, прося подаяние.

– Мам, пап, а дайте мне монетки, я их тетеньке отдам! – затрезвонил Женька, аж подпрыгивая от нетерпения.

– Женечка, ты только с ней не говори ни о чем. И не трогай ее, – напутствовала Ольга, отдавая сынишке немалую пригоршню звякающей мелочи. Аккуратно сложив руки лодочкой, он прижал их к груди и потащил монеты к нищенке. Пролив изобильный денежный дождь в картонную коробку, подле которой стояла выцветшая копеешная иконка, он пулей бросился обратно к родителям. Ухватив отца за руку, он исподтишка посматривал на просящую, ожидая ее реакции. Но она так и не обратила внимания на щедрое подаяние, продолжая лежать у ступенек в земном поклоне.

Когда семейство Васютиных миновало ее, нищенка стремительно разогнулась с грацией молодой женщины, полной сил.

– Ишь ты, артистка! – укоризненно зашипела на нее толстая тетка, выходящая из магазина с огромными пакетами провианта. Посмотрев вслед Васютиным, богомолица трижды перекрестила их, прошептав одними губами что-то неразборчивое, что венчалось словом «жертвуя».

А Женька, разочарованный равнодушием к его подаянию, не удержался от желания еще разок взглянуть на нищенку. «Это она специально не смотрела в коробку, пока мы рядом проходили. Стесняется, наверное», – подумал он, прежде чем резко обернуться назад.

– Ой, – тихонько сказал он, повернувшись обратно и побледнев. В ту самую секунду и родилась его осмысленная вера, которая со временем окрепнет, напитавшись силой от простых земных радостей и скорбей. Кинув порывистый мальчишеский взгляд на крыльцо магазина, он увидел, как с высоты небольшого человеческого роста опадает балахон богомолицы, ложась мягким ворохом рядом с коробкой. Ни одной живой души рядом с магазином в тот момент не было.

Держась за руки, семья Васютиных уходила все дальше, оставляя позади село Осташково, над которым высился бетонный шпиль башни, такой величественный и такой одинокий. Вслед им летел колокольный звон, что рождался в церкви Живоначальной Троицы, где уже больше года день за днем служил чин отпевания оптинский монах отец Алексий, изредка делая пометки в потрепанных святцах.

…Кирилл и Оля почти никогда не говорили о том кошмаре, который настиг их в Останкине. Пройдя сквозь стену, они очутились вовсе не в черте города, а в подмосковном лесу, недалеко от платформы Вялки. Выбросив их живыми, Орн не стал рисковать, даря смертным свидетелей. Да и сам момент их выхода мог попасть в объективы камер или произойти на глазах патруля. Вместо четырех суток, о которых думал Васютин, с момента его входа в фантом прошло больше двух недель.

Кое-как добравшись до дома, они поняли, что у Женьки стремительно развивается тяжелая психическая травма. Сильно рискуя, Васютин со всей осторожностью связался с Малаевым. Увидев Кирилла, вернувшегося с того света слепым, Федя не сразу поверил, что все это происходит наяву. Выслушав историю спасения его семьи и поклявшись молчать, он согласился помочь Кириллу нанять надежного гипнотизера высшего класса.

Через несколько дней такой специалист сидел перед Васютиным. Он оказался спокойным пожилым дагестанцем, который был больше известен как народный целитель. Успокоив его легендой о несчастном случае, после которого ребенок заработал травму, да еще и болезненные фантазии в придачу, Кирилл утроил гонорар гипнолога. И после исчерпывающей консультации решился на необходимое зло. С помощью дагестанца он за несколько дней попросту грубо уничтожил почти полгода из Женькиной памяти. Когда все закончилось, врач заверил перепуганного отца, что ребенок отлично перенес вмешательство. А после предупредил, что самые неожиданные последствия его работы вполне могут проявиться через многие годы.

Справившись с самой главной бедой, им предстояло действовать дальше. Бывший силовик подполковник Васютин даже не помышлял о том, чтобы открыть карты перед спецслужбами, на какое бы правительство они ни работали. Несколько месяцев семья жила в глухом таежном уголке, где-то рядом с Барнаулом, продумывая и прорабатывая свое возвращение. Тщательно выстроенная легенда, центром которой стал фальшивый развод и фальшивый несчастный случай, позволила им осторожно вернуться в Москву. Все заявления об исчезновении его семьи Кирилл осторожно аннулировал, не постеснявшись использовать легенду о том, что жена попросту сбежала от него вместе с сыном. Никто и не подумал искать за этой историей правду, тем более что ложные заявления об останкинских пропажах бывали и раньше.

Но как ни старались Васютины замуровать свое Останкино за толстыми слоями молчания, а все же невероятные события, которые иногда казались Кириллу бредом или сном, не позволяли ему быть прежним. Оля перенесла это проще, ведь не знала и не видела того, что знал и видел он.

Но одно общее жуткое осознание связывало их, день за днем роняя в них крупицы притупленного страха. Они оба знали, что то чувство защищенности и относительной безопасности, которое было с ними в прошлой жизни, лишь иллюзия. Соприкоснувшись с масштабным и могущественным непознанным, что было по другую сторону их жизни, они больше никогда не смогут увидеть в своем доме крепость. Для них на всем свете не было больше крепостей. Другой мир, страшный и непредсказуемый, мог в любую секунду вторгнуться в их жизнь, круша ее и выворачивая наизнанку. И если это произойдет, если потустороннее нечто вторгнется на их территорию, в их город, двор, в их жилище, они смогут только наблюдать за этим, не в силах спасти своего водоплавающего Женьку.

Оля старательно глушила в себе это знание, уверяя себя, что бомба не падает дважды в одну воронку. А вот Кирилл, единственный защитник семьи Васютиных, каждую секунду своего существования не мог смириться с беспомощностью слепца, который один на всей планете ясно видел, с чем могут столкнуться ее пять с половиной миллиардов обитателей.

Все чаще Васютин рывком просыпался среди ночи от ощущения, что к нему снова вернулось то зрение, что было с ним, когда он искал жену и сына с окровавленной тряпкой на глазах. В первые доли секунды бодрствования он видел сотни людей, стоящих на фоне мутно-оранжевых очертаний торгового зала. Они смотрели на него в упор, беззлобно спрашивая: «А как же мы, Кирилл? Кто придет за нами?» С каждым разом видение длилось все дольше и дольше, словно в его пустых глазницах росли новые колдовские глаза. Проще всего было списать все на галлюцинации, но Васютин знал, что это не так. Понимая это, никак не мог себя заставить поразмыслить над тем, когда ему понадобится то зрение и зачем. Он просто жил с этим, с тревогой наблюдая за малейшими нюансами поведения своего сына, и каждый раз молился перед сном, чтобы его мертвые глаза, видевшие в пределах Орна, не разбудили его этой ночью.

Спустя четырнадцать месяцев после эвакуации бетонный забор, утыканный вышками и обмотанный колючей проволокой, все так же, как и раньше, стискивал мертвой хваткой вымершее Останкино. «Внимание! Закрытая территория! Проход запрещен!» – было написано на нем красными трафаретными буквами. Когда в июле исчезновения прекратились почти на два месяца, самые смелые крикуны призывали власти вернуть район городу. Но природа феномена оставалась загадкой. А потому гарантировать людям безопасность и взять на себя ответственность за сотни, а то и тысячи жизней никто не решился. Несмотря на это, многие очень хотели верить, что все позади.

Водитель пожарной машины, без вести пропавший в конце сентября, положил конец этой полемике. Находясь на дежурстве, бригада пожарных выехала на какие-то технические работы, связанные с системой гидрантов. Стоя рядом с сослуживцами у своей машины, парень просто зашел за нее. И не вышел, больше нигде и никогда не появившись. Спустя три недели в оцепленном районе за неполный час пропали двадцать патрульных. Всю информацию об этом происшествии немедленно засекретили спецслужбы, признав лишь факт исчезновения восемнадцати бойцов и пятерых офицеров. Вскоре солдаты-срочники были отозваны из района, в котором теперь служили только профессионалы, как и в любой горячей точке планеты.

В мировых СМИ стало куда меньше мистическо-истерических статей, но новости о ситуации в Останкине выходили почти ежедневно, словно прогноз погоды. Чаще всего они появлялись в эфире и на бумажных страницах по двум поводам – если в Останкине кто-нибудь пропадал и если там не пропадал никто.

Несколько ведущих мировых телеканалов объединили свои усилия, чтобы снять двухчасовой фильм об останкинском феномене. Его мировая премьера состоялась в день годовщины эвакуации района. Он назывался очень банально, ведь эта фраза была сказана на весь мир тысячами людей, превративших ее в штамп. Но именно она емко объясняла, почему локальный кошмар, запертый за забором на площади в несколько десятков квадратных километров, был признан мировой катастрофой. «Мир никогда не будет прежним» – гласила надпись на афишах всех кинотеатров Земли. Она была выполнена в стиле надписей по технике безопасности, вроде: «Осторожно! Высокое напряжение!»

В титрах значился и Коля Берроуз. Отрывки его сенсационного материала вошли в фильм, но с оговоркой, что подлинность данных кадров не установлена, как не установлено и обратное. По требованию Берроуза изображение Кирилла Андреевича Васютина было полностью заштриховано, а голоса его и вовсе не было в фильме. Да и по прежним кадрам, показанным на АВС, опознать человека было невозможно. Коля прекрасно отдавал себе отчет в том, что он теряет, скрыв Васютина. Понимал он, и что приобретет, если вывалит на головы миллиардов землян все, что знает. Но продолжая утверждать, что вся его история подлинная, он не сделал этого. «Это потому, что я русский», – говорил он, когда оставался наедине с собой. Конечно же сам он даже не пытался связаться с Кириллом. Он твердо знал, что если тот жив (во что трудно было поверить), то свяжется с ним сам, как только это будет безопасно для него и его семьи.

Сам же Кирилл Андреевич Васютин был абсолютно уверен, что его фальшивая история проживет недолго. Пока ему просто везло. Массовые жертвы, гипотезы ученых и прочие масштабные события заслонили его и его семью от того, кто должен был разом увидеть истину. Кирилл не раз представлял себе этого зеленого стажера с последнего курса академии одной из спецслужб, который это сделает. Скорее всего случайно, готовя скучный отчет по делопроизводству в рамках останкинской операции. Сперва будет ошалело сидеть, вылупившись в экран, потом уточнит что-нибудь, куда-нибудь позвонит… Вскочит с кресла, облившись кофе, а спустя минуту будет заикаться, сбивчиво объясняя старшему по званию все детали.

Насчет Феди Малаева, который знал все то, что стремился узнать весь мир, он был спокоен. И дело было не в доверии. Вступив в сговор с Васютиным ради возможности получить информацию величайшей ценности (при этом не рискуя жизнью), он стал заложником тяжелейшего должностного преступления, которое тянуло на предательство интересов Родины, за что раньше ставили перед расстрельным взводом. Теперь же просто на всю жизнь запирали в клетку. К тому же Федя, получив эту информацию, лишь логически допускал возможность ее подлинности. Понять пытался, но принять – не мог. Заглянуть в бездну невозможного было выше его сил.

Так что Малаев ему не угрожал. Другое дело стажер… Васютин думал о нем так часто, что стал почти видеть его на фоне своей вечной тьмы. Иногда ему казалось, что он слышит его имя, видит кофейное пятно на его пиджаке. Каждый раз, когда этот сосунок всплывал в его воображении, он с ужасом понимал, что история с фантомом Орна лишь подбирается к своей кульминации. «Там я их спас. Теперь надо спасать их здесь. Да и себя уж заодно», – мрачно думал Кирилл, вглядываясь в темноту яркого летнего дня. Потом надолго уходил в себя, лавируя между мыслью и эмоцией, мелькавшими перед ним во мраке.

Из оцепенения его выводил сынишка, который по привычке все пытался показать ему что-то важное и интересное. Он хватал отца за руку и тащил его в свою комнату, взахлеб приговаривая: «Пап, я тебе сейчас покажу такую клевую штуку!» А спохватившись, неловко пытался объяснить на словах, виновато совал ему вещицу в свободную руку, не отпуская руку слепца из своей ладони.

Постскриптум

Васютин сидел с женой в гостиной перед огромным телевизором, который давно уже стал для него радиоточкой.

Оля жонглировала каналами, выбирая программу, которую она бы могла посмотреть, а он – послушать. Вдруг она глухо охнула, тут же переключив.

– Что там? – спросил он, повернув к ней невидящие глаза.

Она чуть помолчала и тихо произнесла:

– Забор.

– Кроха, это не забор, – спокойно возразил ей Васютин. – Это ограда. У них там в Останкине стихийное кладбище, много веков уже. А оградки нет. Люди туда-сюда шляются, могилы топчут. Вот они себе оградку и смастерили.

В этот момент один из смертных, кто тоже был в этом уверен, стоял перед алтарем церкви Живоначальной Троицы. Перекрестившись, он начал службу.

Перед ним лежали молитвенник и святцы.