Текст книги "Шерлок Холмс. Его прощальный поклон"

Впрочем, дожидаться помощи от мисс Сары нам вовсе не обязательно. Ответ ожидал нас в полицейском участке, куда я попросил Алгара его прислать. Ничего более убедительного нельзя и придумать. Дом миссис Браунер стоял запертым более трех дней, и соседи полагали, что она отправилась на юг повидать своих родственников. В пароходном агентстве установили, что Браунер отплыл на борту «Майского дня», который, по моим расчетам, должен войти в Темзу завтра вечером. Там его встретит недалекий, но упорный Лестрейд, и я уверен, что мы окончательно проясним недостающие детали.

Шерлок Холмс не обманулся в своих ожиданиях. Два дня спустя он получил объемистый конверт, в котором лежали короткая записка от сыщика и отпечатанный на машинке документ, занимавший несколько страниц большого формата.

– Все как надо: Лестрейд его схватил, – взглянув на меня, сказал Холмс. – Быть может, вам любопытно будет узнать, что он мне пишет.

«Дорогой мистер Холмс,

в соответствии с планом, который мы выработали для проверки наших гипотез… (это „мы“ прелестно! – не правда ли, Ватсон?..) вчера в шесть часов вечера я отправился в док Альберта и поднялся на борт парохода „Майский день“, который принадлежит компании, обеспечивающей рейсы между Ливерпулем, Дублином и Лондоном. На мой запрос ответили, что стюард по имени Джеймс Браунер сейчас на борту, однако во время плавания он вел себя настолько странно, что капитан вынужден был отстранить его от службы. Я сошел вниз, где находилась его койка, и увидел, что он сидит на сундуке, обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону. Это рослый, мускулистый парень, гладко выбритый и очень смуглый; немного похож на Олдриджа, который помогал нам в истории с мнимой прачечной. Едва услышав мой вопрос, он вскочил на ноги, и я уже собрался вызвать свистком двух молодцов из речной полиции, но Браунер тут же обмяк и покорно дал надеть на себя наручники. Мы поместили стюарда в камеру и обследовали его сундук в надежде обнаружить какие-либо улики, однако старались попусту: помимо длинного острого ножа, обычного у большинства моряков, там ничего особенного не нашлось. Впрочем, выяснилось, что никаких дополнительных доказательств и не требуется: представ в участке перед инспектором, Браунер пожелал сделать устное заявление, которое, разумеется, и было занесено нашим стенографистом на бумагу. Мы располагаем тремя машинописными копиями, одну из которых прилагаю. Дело оказалось, как я с самого начала и предполагал, исключительно простым, но тем не менее я признателен вам за содействие в моем расследовании.

С наилучшими пожеланиями,

искренне ваш – Дж. Лестрейд».

– Хм! Расследование действительно оказалось предельно несложным, хотя не думаю, что оно представлялось Лестрейду именно таким, когда он призвал нас на помощь. Но давайте-ка выслушаем самого Джима Браунера. Вот его заявление, сделанное инспектору Монтгомери в Шедуэллском полицейском участке: по счастью, застенографированное дословно.

«Есть ли мне что сказать? Да, я должен сказать многое. Должен выложить все начистоту. Можете меня повесить, можете отпустить на все четыре стороны – мне все равно. Говорю вам, что глаз не сомкнул с тех пор, как это сделал, да и не сомкну, пока не усну вечным сном. Иногда передо мной встает его лицо, но гораздо чаще – ее. Без них – никак. Он глядит хмуро и злобно, а она – вроде бы с удивлением. Да как же ей было не удивиться, невинной овечке, когда она прочитала себе смертный приговор на лице, которое редко выражало что-то, кроме любви к ней.

Но виновна во всем Сара, и да падет на нее проклятие загубленного ею человека и пусть кровь у нее свернется в жилах! Я не собираюсь себя обелять. Знаю, что снова начал пить, скотина скотиной. Но Мэри меня бы простила: она привязана была ко мне, как веревка к блоку, – если бы только эта женщина не переступила через наш порог. Ведь Сара Кушинг меня любила – в этом-то все дело! Любила до тех пор, пока ее любовь не обратилась в смертоносную ненависть, когда она узнала, что отпечаток ноги моей жены в грязи дороже мне, чем ее тело и душа.

Их было три сестры. Старшая – просто добрая женщина, вторая – сущий дьявол, а третья – ангел во плоти. Саре исполнилось тридцать три, а Мэри – двадцать девять, когда мы с ней поженились. Мы зажили своим домом – счастливее некуда, и во всем Ливерпуле некому было сравниться с моей Мэри. А потом мы пригласили Сару погостить у нас недельку: неделька превратилась в месяц, и так пошло-поехало, пока она не стала третьим членом нашей семьи.

Я носил тогда синюю ленту, мы понемногу откладывали деньги, и все было расчудесно. Боже мой, кто бы мог подумать, чем все это кончится? Кто бы такое вообразил?

Нередко я проводил дома весь уик-энд, а если пароход задерживался для погрузки, то в моем распоряжении бывала целая неделя, так что с моей свояченицей Сарой виделись мы часто. Женщина она привлекательная: роста высокого, черноволосая, порывистая, со вспыльчивым нравом, голову закидывала гордо, а в глазах вспыхивали искры, будто высеченные из кремня. Но рядом с малюткой Мэри мне и дела до нее не было, Бог тому свидетель.

Порой мне казалось, что ей нравится побыть со мной наедине или выманить меня на прогулку вдвоем, но я как-то об этом особенно не задумывался. И вот однажды вечером прозрел. Я вернулся с парохода, а жены не застал: дома была только одна Сара. „Где Мэри?“ – спросил я. „А, пошла оплачивать какие-то счета“. От нетерпения я принялся ходить из угла в угол. „Неужто тебе без Мэри и пять минут пробыть невмоготу? Не очень-то это лестно, если мое общество тебе претит даже на столь недолгое время“. – „Да ну что ты, девочка, это не так“, – сказал я и ласково протянул Саре руку, а она схватила ее обеими руками – такими горячими, словно сама горела в лихорадке. Я заглянул ей в глаза – и понял все. Говорить ей было незачем, да и мне тоже. Я нахмурился и отнял руку. Сара постояла немного рядом со мной, потом взяла и потрепала меня по плечу. „Верный старина Джим!“ – бросила она и с издевательским смешком выбежала из комнаты.

И вот с того дня Сара возненавидела меня всей душой, а уж если кто умел ненавидеть – так это она. Я был дурак дураком, что позволил ей у нас остаться: видно, совсем пропил мозги. Но Мэри и словечка не молвил: знал, что она расстроится. Жизнь шла вроде бы по-прежнему, но постепенно я стал замечать в жене перемены. Мэри всегда была доверчивой и бесхитростной, а тут сделалась странной и подозрительной: принялась допытываться, где я был и что делал, от кого получаю письма, что держу в карманах, – и всякие такие нелепости. День ото дня она становилась все чудаковатей и раздражительней, мы то и дело ссорились. Меня все это ставило в тупик. Сара теперь меня избегала, а с Мэри их было водой не разлить. Сейчас-то я вижу, что она плела интриги и строила козни, натравливая на меня мою жену, но тогда я был слеп как крот и ничегошеньки не понимал. Потом я нарушил свой зарок и опять взялся за бутылку; думаю, этого бы не случилось, если бы Мэри осталась прежней, какой была. Но у нее появилась причина питать ко мне отвращение, и пропасть между нами все ширилась и ширилась. А дальше нарисовался этот Алек Фэрберн, и все пошло прахом.

Сначала он появился у меня в доме как знакомый Сары, но вскоре стал навещать и нас: умел расположить к себе и всюду заводил друзей. Парень он был удалой и развязный, нарядный и кудрявый: объехал полсвета и занятно рассказывал обо всем, что повидал. Всегда был душой компании, не спорю, и для моряка держался на диво обходительно: наверное, когда-то на мостике провел больше времени, чем в кубрике. Целый месяц он то и дело к нам захаживал, а у меня и в мыслях не было, что его ловкие и учтивые манеры могут навлечь беду. Но в конце концов кое-что заставило меня насторожиться, и с той поры покоя я лишился уже навсегда.

Пустяк, казалось бы. Я ненароком завернул в гостиную – и с порога заметил, как лицо моей жены осветилось радостью. Но когда она увидела, что это всего лишь я, Мэри сразу поскучнела и разочарованно отвернулась. Этого мне хватило вполне. Мои шаги она могла спутать только с шагами Алека Фэрберна. Окажись он там в ту минуту, я пришиб бы его на месте: стоит мне закусить удила – меня уже не остановить. Мэри заметила в моих глазах нехороший огонек, бросилась ко мне и уцепилась за рукав с криком: „Не надо, Джим, не надо!“ – „Где Сара?“ – спрашиваю я. Говорит, на кухне. Я ринулся туда. „Сара, – говорю, – чтобы этого Фэрберна в моем доме больше духу не было!“ – „Это еще почему?“ – взвилась она. „А потому, что я так сказал“. – „Ах вот как! – она мне в ответ. – Ну, если мои друзья не годятся для этого дома, то я для него тем более не гожусь“. – „Как хочешь, – крикнул я, – но если Фэрберн еще хоть раз сюда сунется, я пришлю тебе в подарок его ухо“. Кажется, мое лицо Сару испугало: больше она не сказала ни слова и в тот же вечер покинула наш дом.

Не знаю, что ею двигало: природная злость или стремление восстановить меня против жены; потому она и подстрекала ее ко всяким выходкам. Так или иначе, Сара сняла дом через две улицы от нас и начала сдавать комнаты морякам. Там живал и Фэрберн, а Мэри ходила пить чай с сестрой и с ним. Часто или нет – не знаю, но однажды я ее выследил, и, когда ворвался в комнату, Фэрберн удрал как последний трус, перескочив через ограждение сада за домом. Я поклялся жене, что убью ее, если снова застану в обществе этого негодяя, и повел ее домой, а она всхлипывала и дрожала – белая как бумага. Отныне между нами не осталось и следа любви. Я видел, что Мэри меня ненавидит и боится, а когда от этой мысли я напивался как свинья, она проникалась ко мне еще и презрением.

Вскоре Сара убедилась, что на жизнь в Ливерпуле денег ей не хватает, и вернулась, насколько я знал, к сестре в Кройдон, а у нас дома все шло по-прежнему. Потом наступила последняя неделя, когда случилось это несчастье и принесло мне гибель.

Дело было так. Мы отплыли на „Майском дне“ в недельный рейс, но тяжелая бочка с грузом оторвалась от крепления и пробила одну из переборок, так что нам пришлось вернуться в порт на двенадцать часов. Я сошел на берег и направился домой, думая, какой сюрприз преподнесу жене; надеялся, что, может быть, она и обрадуется скорому моему возвращению. С этой мыслью я свернул на нашу улицу, и тут мимо меня проехал кэб, в нем сидела Мэри рядом с Фэрберном: оба они болтали и смеялись, и до меня им и дела не было, а я стоял на тротуаре и смотрел им вслед.

Скажу вам прямо – и честное слово готов дать, что с той минуты я был себе не хозяин: если вспомнить, то все кажется каким-то смутным сном. Последнее время пил горькую и от всего этого окончательно съехал с катушек. Да и сейчас в голове у меня стучит будто кузнечный молот, но в то утро в ушах гудело и свистело, что твоя Ниагара.

Я сорвался с места и погнался за кэбом. В руке у меня была тяжелая дубовая палка: признаюсь, что сразу же перестал владеть собой от ярости. Но на бегу решил схитрить и немного отстал, чтобы не попасться им на глаза. Вскоре они подъехали к железнодорожной станции. Возле кассы сгрудилась очередь, и я подошел к ним почти вплотную, оставаясь незамеченным. Они взяли билеты до Нью-Брайтона. Я тоже, только сел на три вагона дальше. Прибыли на место. Они пошли по набережной, а я держался от них на расстоянии в сотню ярдов. Потом увидел, что они нанимают лодку, чтобы покататься: день был очень жаркий, и они, конечно, решили, что на воде будет попрохладней.

Вышло так, словно судьба мне прямо отдавала их в руки. В воздухе висела дымка, видимость была несколько сотен ярдов, не больше. Я тоже нанял лодку и погреб вслед за ними. Их лодку я различал неясно, но они продвигались вперед почти с той же скоростью, что и я, и отплыли, должно быть, на добрую милю от берега, прежде чем я их настиг. Дымка окружала нас завесой, а мы трое были в самой середине. Господи боже, как мне забыть их лица, когда они увидели, кто сидит в лодке, которая к ним приблизилась? Мэри вскрикнула. Фэрберн зачертыхался как ненормальный и замахнулся на меня веслом: видать, прочитал в моих глазах смертный приговор. Я увернулся и что было силы хватил его палкой по голове: она раскололась точно яйцо. Мэри я, наверное, не тронул бы, хоть и был не в себе, но она с плачем обвила Фэрберна руками и стала звать его „Алек“. Тогда я нанес еще один удар, и Мэри рухнула рядом с мертвецом. Я был точно дикий зверь, который дорвался до крови. Окажись там Сара, клянусь Небом, она бы тоже к ним присоединилась. Я вытащил нож и… Ладно, хватит – достаточно уже наговорил! Меня, будто дикаря, радовала мысль о том, что почувствует Сара, когда увидит, что натворила. Потом я привязал тела к лодке, проломил доску и подождал, пока лодка затонет. Я не сомневался, что хозяин решит, будто парочка заблудилась в тумане и лодку унесло в открытое море. Я почистился, причалил к берегу, вернулся на свой корабль, и ни единая душа не заподозрила, что произошло. Вечером собрал посылку для Сары Кушинг, а наутро отправил ее из Белфаста.

Теперь вам известна вся правда – от начала и до конца. Можете меня вздернуть или сделать со мной что угодно, но наказать меня страшнее того, как я уже наказан, нельзя. Стоит мне закрыть глаза – передо мной встают их лица: оба смотрят на меня так, как смотрели, когда моя лодка разорвала туман. Я убил их мгновенно, а они убивают меня медленно. Еще одна такая ночь – и я либо с ума свихну, либо кончусь, не дождавшись рассвета. Вы ведь не посадите меня в одиночку, сэр? Ради всего святого, не делайте этого, и пусть в ваш предсмертный миг с вами обойдутся так, как вы сейчас обойдетесь со мной».

– Что же все это означает, Ватсон? – угрюмо спросил Холмс, откладывая бумагу. – Какой цели служит этот круговорот горя, насилия и страха? Чему-то он должен служить, иначе нашим миром правит случай, а допустить подобное немыслимо. Какой цели? Вот он, величайший извечный вопрос, на который человеческий разум до сих пор не в силах найти ответ.

III
Красный круг

Часть I

– Так вот, миссис Уоррен, не вижу, чтобы у вас имелись особые причины для беспокойства, и не понимаю, с какой стати мне, чье время представляет известную ценность, следовало бы вмешаться. Поверьте, у меня есть другие дела.

Проговорив это, Шерлок Холмс вернулся к своему альбому для вырезок, где приводил в порядок и снабжал пометками свежие материалы.

Но квартирная хозяйка была, как свойственно женщинам, хитра и неуступчива. Она не желала сдавать позиции.

– В прошлом году вы уладили дело одного моего жильца, – сказала она. – Мистера Фэрдейла Хоббcа.

– А, да. Простенькое дельце.

– Однако оно не сходит у него с языка: и ваша любезность, сэр, и как вы разом прояснили загадку. Мне, когда я блуждаю в потемках, всякий раз вспоминаются его слова. Я знаю, вы сможете, если только захотите.

Холмс бывал податлив на лесть, а также – надо отдать ему должное – редко мог устоять, когда взывали к его доброму сердцу. Поэтому он с покорным вздохом отложил кисточку для клея и отодвинул свое кресло от стола.

– Ладно, миссис Уоррен, тогда послушаем, что у вас стряслось. Полагаю, вы не будете против, если закурю? Пожалуйста, Ватсон, спички! Как я понял, вас беспокоит, что ваш новый жилец безвылазно сидит у себя и вы совсем его не видите. Но бог с вами, миссис Уоррен, если бы вашим жильцом был я, вы бы и меня иной раз неделями не видели.

– Не сомневаюсь, сэр, но тут речь о другом. Мне страшно, мистер Холмс. Я по ночам не сплю от страха. С утра и до самой ночи слышу частый перестук его шагов, а самого жильца не вижу и краешком глаза – это выше моих сил. Муж так же встревожен, как я, но он весь день на работе, а мне приходится одной это терпеть. Почему он прячется? Что такого сделал? Кроме нас двоих, в доме только служанка, и мне так жутко, что я не выдержу.

Холмс подался вперед и обхватил плечи женщины своими длинными тонкими пальцами. Он умел оказывать едва ли не гипнотическое воздействие, когда хотел кого-то успокоить. Страх в ее глазах постепенно сменился спокойствием, черты разгладились, вновь сделавшись самыми заурядными. Она опустилась в предложенное Холмсом кресло.

– Если я берусь за это дело, мне нужно вникнуть во все подробности, – сказал Холмс. – Не торопитесь, будьте внимательны. Любой пустяк может оказаться решающим. Вы говорите, этот человек явился десять дней назад и уплатил вам за две недели крова и стола?

– Он спросил, сэр, каковы условия. Я ответила: пятьдесят шиллингов в неделю. Небольшая гостиная и спальня, полное обслуживание, верхний этаж.

– Ну и?

– Он говорит: «Я стану платить вам пять фунтов в неделю за проживание на моих условиях». Я, сэр, женщина небогатая, у мистера Уоррена заработок скудный, так что деньги для меня много значат. А он вынимает десятифунтовую банкноту и тут же мне протягивает. «Если это вас устраивает, через две недели я выложу вам столько же, а потом еще и еще. А если вы не согласны, то нам больше не о чем разговаривать».

– И в чем заключались его условия?

– Во-первых, сэр, иметь ключи от дома. Оно и ладно. Жильцы часто держат у себя ключи. Еще он желал быть один, чтобы его никогда, ни по каким причинам не беспокоили.

– Но в этом нет ничего особенно удивительного?

– Если в меру, сэр. Но тут было без всякой меры. Он прожил десять дней, и ни я, ни мистер Уоррен, ни служанка ни разу его не видели. Мы только слышали частые шаги – туда-сюда, туда-сюда, ночью, утром и в полдень; но только из дому он выходил единственный раз – в первый вечер.

– А, так в первый вечер он все-таки выходил?

– Да, сэр, и вернулся очень поздно – когда мы все уже лежали в постели. Он предупредил меня, когда снимал комнаты, что имеет такую привычку, и попросил не закрывать дверь на засов. Я слышала, как он уже за полночь поднимался по лестнице.

– Но как же с едой?

– Он особо распорядился о том, чтобы, когда он позвонит, еду приносили к его двери и оставляли рядом, на стуле. Закончив, он снова звонит, и мы забираем с того же стула посуду. Если ему что-то нужно, он оставляет записочку печатными буквами.

– Пишет печатными буквами?

– Да, сэр, карандашом. Только нужное слово, больше ничего. Вот, я захватила с собой: «Мыло». И еще: «Спичка». А эту записку он оставил в первое утро: «Дейли гэзетт». Я каждое утро подаю ему газету вместе с завтраком.

– Бог мой, Ватсон, – проговорил Холмс, с немалым любопытством рассматривая протянутые хозяйкой бумажки, – это и в самом деле не совсем обычно. Стремление уединиться – это я могу понять, но писать печатными буквами? Это так несподручно. Почему не обычным почерком? Как вы можете это объяснить, Ватсон?

– Он хотел скрыть свой почерк.

– Но почему? Ну будет у хозяйки образец его почерка – и что с того? И все же не исключено, что вы правы. Опять же, почему послания столь лаконичны?

– Не представляю себе.

– Нам дана удачная возможность поломать голову. Слова написаны обычным карандашом, фиолетовым, плохо заточенным. Обратите внимание: от листка с готовой записью оторвали сбоку клочок, прихватив часть буквы «М». Наводит на мысли, да, Ватсон?

– Предосторожность?

– Именно. Очевидно, там была какая-то отметка, вроде отпечатка пальца – что-то, способное выдать автора. По вашим словам, миссис Уоррен, это был мужчина среднего роста, темноволосый, бородатый. Сколько бы вы ему дали лет?

– Немного, сэр, не больше тридцати.

– Еще какие-нибудь приметы можете назвать?

– Он хорошо говорил по-английски, сэр, но по акценту я все же подумала, что он иностранец.

– Он был хорошо одет?

– Очень элегантно, сэр, как подобает джентльмену. Темное платье, ничто не бросается в глаза.

– Своего имени он не назвал?

– Нет, сэр.

– Как насчет писем, посетителей?

– Не было.

– Но по утрам или вы, или служанка к нему, конечно же, заходите?

– Нет, сэр, он сам себя обихаживает.

– Боже! Это в самом деле удивительно. А багаж?

– При нем был только большой коричневый саквояж, и всё.

– М-да, материала у нас немного. Вы утверждаете, что наружу из этой комнаты не вышло ничего – ровным счетом ничего?

Квартирная хозяйка извлекла из сумочки конверт и вытрясла оттуда на стол две обгоревшие спички и окурок папиросы.

– Вот что оказалось утром на его подносе. Я принесла это, так как слышала, что вы умеете узнавать очень многое из всяких мелочей.

Холмс пожал плечами:

– Здесь ничего нет. Спички, конечно, были использованы, чтобы прикурить папиросы. Это очевидно, поскольку обгоревший конец очень мал. Когда прикуриваешь трубку или сигару, спичка обгорает до половины. Но, господи, этот окурок весьма примечателен. Вы говорите, что видели у джентльмена бороду и усы?

– Да, сэр.

– Загадка. Я бы сказал, что эту папиросу курил чисто выбритый мужчина. Смотрите, Ватсон, эта папироса опалила бы даже ваши скромные усики.

– Мундштук? – предположил я.

– Нет-нет, кончик расплющен. Полагаю, миссис Уоррен, вы не допускаете мысли, что там живут двое?

– Нет, сэр. Он ест так мало, что я удивляюсь, как одному-то хватает.

– Что ж, думаю, нам нужно подождать, пока не соберется еще материал. В конце концов, жаловаться вам не на что. Плату вы получили, жилец он, спору нет, необычный, однако же необременительный. Платит хорошо, а если предпочитает скрываться, то вас это особо не затрагивает. У нас нет причин доискиваться до его секретов, разве что мы узнаем, что эти секреты преступные. Я берусь за это дело и не упущу его из вида. Сообщайте мне, если произойдет что-то новенькое, и можете рассчитывать в случае надобности на мою помощь.

– В этом деле, Ватсон, определенно есть нечто небезынтересное, – заметил Холмс, когда квартирная хозяйка ушла. – Конечно, случай может оказаться вполне тривиальным – всего лишь чудачество, но может таить в себе и куда большие глубины, чем кажется на поверхностный взгляд. Первая возможность, которая пришла мне в голову, вполне очевидна: в комнатах обитает совсем не тот человек, который их первоначально снял.

– Почему вы так думаете?

– Ну, помимо папиросного окурка, разве не наводит на размышления тот факт, что жилец выходил на улицу лишь единожды – сразу вслед за тем, как снял помещение? И вернулся он – или кто-то вместо него – в отсутствие свидетелей. У нас нет доказательств, что вернулся именно тот человек, который уходил. Опять же, человек, снявший комнату, хорошо говорил по-английски. А тот, другой, пишет «спичка» вместо «спички». Не исключаю, что слово взято из словаря, где оно дано в единственном числе. Лаконичный стиль может скрывать плохое знание английского. Да, Ватсон, у нас есть немало оснований подозревать, что произошла подмена жильца.

– Но только с какой целью?

– Ага, в этом весь вопрос. В этом направлении, очевидно, и надо вести расследование. – Холмс взял большую книгу, в которой накапливал день за днем страницы из различных лондонских газет с колонками объявлений. – Бог мой, – произнес он, перелистывая книгу, – что за симфония вскриков, жалоб и дребедени! Что за скопление странных происшествий! Но какая же богатая пожива для исследователя, интересующегося всем необычным! Этот человек одинок и не может получать письма, так как боится, что выплывут наружу его секреты. Как до него доходят известия или послания снаружи? Несомненно, через газетные объявления. Другого пути, похоже, нет, и, к счастью, мы можем сосредоточить внимание на одной газете. Вот вырезки из «Дейли гэзетт» за последние две недели. «Дама в черном боа, посетившая конькобежный клуб Принсов» – это можно пропустить. «Нет, Джимми не может разбить материнское сердце» – вроде бы не то. «Если дама, которая лишилась чувств в брикстонском автобусе…» – мне нет до нее дела. «Не проходит дня, чтобы я не стремился всем сердцем…» – чушь, Ватсон, несусветная чушь! А, вот это интересней. Послушайте: «Терпение. Надежное средство общения непременно найдется. А пока – эта колонка. Дж.». Объявление появилось через два дня после того, как к миссис Уоррен вселился жилец. Похоже на то, что мы ищем, верно? Таинственный незнакомец понимает английский, даже если на нем не пишет. Посмотрим, не попадется ли еще след. Ага, вот – тремя днями позже. «У меня все получается. Терпение и благоразумие. Тучи рассеются. Дж.». Следующая неделя – ничего. И потом что-то более определенное: «Путь освобождается. Если найду возможность, дам сигнал. Помни условленный код: один – А, два – Б и так далее. Скоро услышишь. Дж.». Это было во вчерашней газете, а в сегодняшней нет ничего. Все это вполне могло бы относиться к жильцу миссис Уоррен. Уверен, Ватсон: стоит немного подождать – и дело начнет проясняться.

Так и оказалось; на следующее утро я застал своего друга у камина, он стоял на коврике спиной к огню, и его широкая улыбка говорила о полнейшем удовлетворении.

– Как вам это, Ватсон? – Холмс поднял со стола газету. – «Высокий красный дом с облицовкой белым камнем. Четвертый этаж. Второе окно слева. Когда начнет темнеть. Дж.». Это вполне недвусмысленно. Думаю, после завтрака нам нужно провести небольшую разведку в окрестностях дома миссис Уоррен. А, миссис Уоррен? Какие новости вы принесли нам на сей раз?

Наша клиентка ворвалась в комнату внезапно и столь бурно, что сомневаться не приходилось: события приняли новый и критический оборот.

– Без полиции тут никак, мистер Холмс! Моего терпения больше нет! Пусть пакует свои вещи и убирается! Я уже готова была подняться наверх и так ему и сказать, но подумала, что правильнее будет спросить сначала вашего мнения. Вот только терпение у меня кончилось, и если дошло до того, что на моего старика подняли руку…

– Кто-то поднял руку на мистера Уоррена?

– Во всяком случае плохо с ним обошелся.

– Кто с ним плохо обошелся?

– Ах, это и мы хотели бы знать! Это случилось нынче утром, сэр. Мистер Уоррен служит табельщиком у «Мортона и Уэйлайта» на Тотнем-Корт-роуд. Ему нужно выходить из дома до семи. Этим утром не прошел он и десяти шагов, как из-за спины на него набросились двое, накинули ему на голову пальто и запихнули в кэб, что стоял у обочины. Возили его час, а потом открыли дверцу и вышвырнули на дорогу. От падения у него помутилось в голове, и он не видел, что было дальше с кэбом. Когда муж встал на ноги, оказалось, что он попал в Хэмпстед-Хит, так что он вернулся автобусом и теперь лежит дома на софе, а я прямиком побежала к вам – рассказать, что случилось.

– Очень любопытно. Не заметил ли ваш супруг, как выглядели эти люди, не слышал ли их речь?

– Нет, он по сю пору не в себе. Знает одно: раз – подхватили, два – выкинули, как по волшебству. Их было двое, а может, трое.

– И вы связываете это нападение с вашим жильцом?

– Мы прожили в этом доме пятнадцать лет, и до сих пор ничего подобного с нами не случалось. Нет, кончилось мое терпение. Не все решают деньги. Сегодня же укажу ему на дверь.

– Погодите немного, миссис Уоррен. Не торопитесь. У меня складывается впечатление, что это дело гораздо более серьезное, чем показалось на первый взгляд. Мне ясно теперь, что вашему жильцу угрожает опасность. Ясно также, что его враги караулили у вашей двери и утром, в тумане, приняли вашего мужа за жильца. И отпустили, когда обнаружили, что схватили не того. Можно только гадать, как бы они поступили, если б не ошибка.

– Ладно, мистер Холмс, но что я должна делать?

– Мне бы очень хотелось, миссис Уоррен, посмотреть на вашего жильца.

– Не представляю, как можно это устроить, разве что вы вломитесь в дверь. Я всегда слышу, как он ее отпирает, когда оставляю ему поднос и начинаю спускаться по лестнице.

– Ему надо забрать поднос к себе. Наверняка мы могли бы спрятаться и подсмотреть, как он будет это делать.

Квартирная хозяйка ненадолго задумалась.

– Да, сэр, напротив есть чулан. Я могла бы пристроить зеркало, и если вы будете за дверью…

– Отлично! Когда у него время ланча?

– Около часу, сэр.

– Тогда мы с доктором Ватсоном придем заранее. До встречи, миссис Уоррен.

В половине первого мы были на ступенях дома миссис Уоррен – высокого и узкого здания из желтого кирпича на Грейт-Орм-стрит, тесной улочке к северо-востоку от Британского музея. Поскольку дом стоит почти на самом углу, из него видна Хоу-стрит, застроенная более нарядными домами. Холмс указал со смешком на один из них, состоящий из квартир с отдельными входами, которые выступали за красную линию и потому очень бросались в глаза.

– Поглядите, Ватсон! «Высокий красный дом, облицованный камнем». Чем не сигнальный пункт? Место известно, код известен: наша задача не будет сложной. Вот там, в окне, карточка «Сдается». Очевидно, это пустая квартира, куда получил доступ сообщник. Ну что, миссис Уоррен?

– Я все для вас подготовила. Если вы соблаговолите подняться наверх, оставив обувь ниже на лестничной площадке, я вас отведу.

Миссис Уоррен оборудовала отличный тайник. Зеркало было повешено так, что, сидя в темноте, мы хорошо видели дверь напротив. Едва мы там укрылись и миссис Уоррен ушла, как в отдалении звякнул колокольчик: это звонил наш таинственный сосед. Появилась квартирная хозяйка с подносом, поставила его на стул перед закрытой дверью и, громко топая, удалилась. Притаившись в углу у двери, мы не спускали глаз с зеркала. Когда затихли шаги хозяйки, внезапно раздался скрип ключа в замке, повернулась ручка двери и тонкие руки забрали поднос со стула. Чуть погодя они водрузили поднос на место, и в зеркале мелькнуло смуглое красивое лицо; испуганный взгляд скользнул по узкому просвету, ведущему в чулан. Дверь со стуком захлопнулась, ключ повернулся, воцарилась тишина. Холмс дернул меня за рукав, и мы крадучись спустились по лестнице.

– Вечером я снова к вам зайду, – сказал он ожидавшей нас хозяйке. – Думаю, Ватсон, нам будет удобней обсудить это дело у себя.

– Как вы убедились, я оказался прав, – проговорил Холмс, удобно устроившись в своем кресле. – Действительно произошла подмена жильца. Чего я не предвидел, Ватсон, это того, что жилец окажется женщиной, причем женщиной необычной.

– Она нас заметила.

– Она видела нечто ее встревожившее. Это точно. Ход событий вполне ясен, не так ли? Над парой нависла ужасная опасность, они ищут в Лондоне убежища. О степени опасности можно судить по тому, к каким крайним мерам предосторожности они прибегают. Перед мужчиной стоит какая-то задача, и он желает, чтобы, пока он делает дело, женщине ничто не грозило. Проблема непростая, но он ее решает оригинальным способом и настолько удачно, что о его подруге не знает никто, даже квартирная хозяйка, снабжающая ее едой. К печатным буквам, как теперь стало понятно, она обращалась затем, чтобы скрыть свой женский почерк. Мужчине нельзя приближаться к подруге, иначе ее выследят их общие враги. Поскольку прямое сообщение исключается, он пользуется объявлениями в газете. С этим мы разобрались.