Текст книги "Пьесы"

Действие пятое

Полдень. Празднество и военный парад на эспланаде перед дворцом В Восточной гавани у набережной, почти вплотную к тем ступеням, откуда Аполлодор спускался со своим ковром в лодку, стоит пышно убранная, словно вся оснащенная цветами, галера Цезаря. Римская стража охраняет выход на сходни, откуда до середины эспланады, затем заворачивая на север, к главному входу во дворец, тянется красный ковер. На широких ступенях у входа толпятся приближенные женщины Клеопатры в своих самых ярких нарядах – это похоже на цветущий сад. Перед фасадом стоит дворцовая стража под началом все тех же щеголей, которым полгода назад в старом дворце на сирийской границе Бел-Африс возвестил о прибытии Цезаря. Вдоль северной стороны выстроились римские солдаты; позади их теснятся горожане и, поднимаясь на цыпочки, глядят через их головы на эспланаду, по которой, болтая, разгуливают начальники стражи. Среди них Бельзенор и Перс, а также центурион с виноградным жезлом в руке. Центурион помят в бою, на нем тяжелые походные сапоги, и его совершенно затмевают египетские офицеры как своими непринужденными манерами, так и нарядной одеждой. Аполлодор прокладывает себе дорогу через толпу горожан и, дойдя до римской стражи, окликает центуриона.

АПОЛЛОДОР. Гей! Могу я пройти?

ЦЕНТУРИОН. Пропустите Аполлодора, сицилийца.

Стража расступается.

БЕЛЬЗЕНОР. Близко ли Цезарь?

АПОЛЛОДОР. Нет. Он все еще на рыночной площади. Я больше не в состоянии был выносить этот солдатский рев. Когда полчаса подряд подышишь этим энтузиазмом, чувствуешь потребность глотнуть свежего морского воздуха.

ПЕРС. Расскажи нам, что там было? Он предал казни жрецов?

АПОЛЛОДОР. Это не в его обычае. Они вышли к нему навстречу на рыночной площади, посыпав главы свои пеплом, неся в руках своих идолов, и положили богов своих к его ногам. Единственный, на кого стоило поглядеть, это был Апис: чудесной работы, из золота и слоновой кости. По моему совету Цезарь предложил за него главному жрецу два таланта.

БЕЛЬЗЕНОР (в ужасе перед этим святотатством). Апис всеведущий!.. Два таланта!.. Что же сказал главный жрец?

АПОЛЛОДОР. Он взывал к милосердию Аписа и просил пять.

БЕЛЬЗЕНОР. Апис не оставит это безнаказанным – голод и буря разразятся над страной.

ПЕРС. Фью! Почему же Апис не помог Ахиллу победить Цезаря? А что слышно о войне, Аполлодор?

АПОЛЛОДОР. Маленький царь Птолемей утонул.

БЕЛЬЗЕНОР. Утонул? Как так?

АПОЛЛОДОР. Да, во время боя. Цезарь ринулся на них с трех сторон сразу и загнал их в волны Нила. Барка Птолемея потонула.

БЕЛЬЗЕНОР. Поистине удивительный муж, этот Цезарь! Скоро он будет здесь, как ты думаешь?

АПОЛЛОДОР. Когда я уходил, он только что взялся улаживать еврейский вопрос.

Гром труб с северной стороны и волнение среди горожан возвещают о приближении Цезаря.

ПЕРС. Скоро же он с ним расправился. Вот он приближается. (Поспешно идет к своему посту впереди египетской стражи.)

БЕЛЬЗЕНОР (следуя за ним). Гей, стража! Цезарь идет!

Воины выравнивают ряды и становятся навытяжку. Аполлодор подходит к рядам египтян.

ЦЕНТУРИОН (поспешно направляется к страже у сходней). Смирно! Цезарь идет!

Цезарь, в полном параде, появляется с Руфием, за ними следует Британ. Солдаты встречают Цезаря восторженными криками.

ЦЕЗАРЬ. Я вижу, мой корабль ждет меня. Час прощанья Цезаря с Египтом настал. Ну, Руфий, что мне еще осталось сделать перед отъездом?

РУФИЙ (по левую руку Цезаря). Ты еще не назначил римского губернатора в эту провинцию.

ЦЕЗАРЬ (лукаво косится на него, но говорит совершенно серьезно). Что ты скажешь о моем избавителе и спасителе, великом сыне Евпатора, Митридате Пергамском?

РУФИЙ. Что сказать, кроме того, что он тебе еще понадобится? Разве ты забыл, что тебе придется на обратном пути сразить еще три или четыре армии?

ЦЕЗАРЬ. Да, это верно. А что бы ты сказал о себе?

РУФИЙ (недоверчиво). Меня губернатором? Ты бредишь! Ты же знаешь, что я сын вольноотпущенника.

ЦЕЗАРЬ (ласково). Разве Цезарь не нарек тебя своим сыном? (Обращаясь к толпе.) Внимание! Слушайте меня!

РИМСКИЕ ВОИНЫ. Слушайте Цезаря!

ЦЕЗАРЬ. Слушайте, я сообщу вам о службе, звании и чине римского губернатора Египта. Служба – щит Цезаря. Звание – друг Цезаря. Чин – римский воин.

Римские воины оглашают площадь торжествующими криками.

Имя – Руфий.

Снова крики.

РУФИЙ (целуя руку Цезаря). Да, я – щит Цезаря! Но что пользы от щита, если он не на руке Цезаря? Ну, не важно… (Голос у него прерывается, он отворачивается, чтобы овладеть собой.)

ЦЕЗАРЬ. Где островитянин мой, бритт?

БРИТАН (выступает из-за правого плеча Цезаря). Я здесь, Цезарь.

ЦЕЗАРЬ. Кто повелел тебе, отвечай мне, броситься в бой у Дельты, издавая варварские крики твоей отчизны, лезть врукопашную один на четверых и непристойно поносить твоих противников египтян?

БРИТАН. Цезарь, я прошу простить меня за грубые слова, они вырвались у меня в пылу боя.

ЦЕЗАРЬ. А как же ты, не умея плавать, переплыл канал, когда мы ринулись на врага?

БРИТАН. Цезарь, я ухватился за хвост твоего коня.

ЦЕЗАРЬ. Это деяния не раба, Британник, а свободного человека.

БРИТАН. Цезарь, я рожден свободным.

ЦЕЗАРЬ. Но тебя зовут рабом Цезаря.

БРИТАН. Только будучи рабом Цезаря, обрел я истинную свободу.

ЦЕЗАРЬ (растроганный). Добрая речь! А я, неблагодарный, хотел даровать тебе свободу. Но теперь я не расстанусь с тобой и за миллион талантов. (Дружески похлопывает его по плечу.)

Британ обрадованный, но несколько пристыженный, берет руку Цезаря и целует ее.

БЕЛЬЗЕНОР (Персу). Этот римлянин знает, как заставить людей служить себе.

ПЕРС. Да. Смиренных людей, которые не могут стать ему соперниками.

БЕЛЬЗЕНОР. О хитроумный! О циник!

ЦЕЗАРЬ (заметив Аполлодора возле египетской стражи). Аполлодор, я поручаю тебе искусство Египта. Не забудь, Рим любит искусство и будет щедро покровительствовать ему.

АПОЛЛОДОР. Понимаю, Цезарь. Рим сам не создает искусства, но он покупает и берет его себе всюду в тех странах, где его создают.

ЦЕЗАРЬ. Что? Рим не создает искусства? А мир – разве не искусство? Война – не искусство? Государство – не искусство? Цивилизация – не искусство? Все это мы даем вам в обмен на несколько безделушек. Ты заключаешь на редкость выгодную сделку. (Руфию.) Ну, что же еще должен я сделать перед отплытием? (С усилием старается припомнить.) Что-то еще осталось… что бы это такое могло быть? Ну что ж, видно так уж придется оставить. Попутный ветер нельзя упускать. Прощай, Руфий!

РУФИЙ. Цезарь, тягостно мне отпускать тебя в Рим без твоего щита. Слишком там много мечей.

ЦЕЗАРЬ. Не все ли равно, друг. На обратном пути я закончу труд моей жизни; я уж достаточно пожил на свете. А потом, мне всегда как-то претила мысль умереть. Я предпочитаю быть убитым. Прощай!

РУФИЙ (вздыхая, потрясает руками, как бы беря небо в свидетели тому, что Цезарь неисправим). Прощай.

Они жмут руки друг другу.

ЦЕЗАРЬ (машет рукой Аполлодору). Прощай, Аполлодор! И вы, друзья мои, прощайте все! На борт!

С набережной на корабль перекинуты сходни. Когда Цезарь направляется к ним, Клеопатра, холодная и трагическая, выходит из дворца, проходит сквозь расступающуюся толпу своих приближенных и останавливается на ступенях лестницы. Она умышленно одета во вес черное, без всяких украшений и драгоценностей, и производит разительное впечатление среди своей роскошно одетой свиты. Цезарь не замечает ее, пока она не начинает говорить.

КЛЕОПАТРА. А о Клеопатре не вспомнят при расставанье?

ЦЕЗАРЬ (просияв). Ах, я же знал, что что-то еще осталось! (Руфию.) Как это ты мог допустить, чтобы я забыл про нее, Руфий? (Спешит к ней.) Я бы никогда не простил себе, если бы уехал, не повидавшись с тобой. (Берет ее за руки и выводит на середину эспланады; она с каменным безучастием подчиняется этому.) Этот траур – по мне?

КЛЕОПАТРА. Нет.

ЦЕЗАРЬ (сокрушенно). А, какой же я недогадливый! Это по твоем брате?

КЛЕОПАТРА. Нет.

ЦЕЗАРЬ. По ком же?

КЛЕОПАТРА. Спроси римского губернатора, которого ты оставляешь нам.

ЦЕЗАРЬ. Руфия?

КЛЕОПАТРА. Да. Руфия. (С презрением показывает на него пальцем.) Того, кто будет править здесь именем Цезаря, по обычаю Цезаря, по тем законам жизни, которыми здесь похвалялся Цезарь.

ЦЕЗАРЬ (с некоторым сомнением в голосе). Он будет править так, как он сможет, Клеопатра. Он взял это дело на себя и будет его делать по своему разумению.

КЛЕОПАТРА. Значит, не по твоему разумению?

ЦЕЗАРЬ (озадаченно). Что ты понимаешь под моим разумением?

КЛЕОПАТРА. Без кары, без мести, без суда.

ЦЕЗАРЬ (одобрительно). А, это правильный путь! Единственно возможный путь в конце концов! (Руфию.) Держись его, Руфий, если сумеешь.

РУФИЙ. Да, я держусь его, Цезарь. Ты уже давно убедил меня. Но послушай меня. Ты сегодня отплываешь в Нумидию. Скажи мне, если ты повстречаешься там с голодным львом, ты не накажешь его, если он захочет тебя пожрать?

ЦЕЗАРЬ (недоумевая, к чему все это). Нет.

РУФИЙ. И ты не отомстишь ему за кровь тех, кого он уже успел пожрать?

ЦЕЗАРЬ. Нет.

РУФИЙ. Не будешь судить его за его преступления?

ЦЕЗАРЬ. Нет.

РУФИЙ. А что же ты сделаешь, чтобы уберечь свою жизнь от него?

ЦЕЗАРЬ (живо). Убью его, дружище! Безо всякой злобы, точь-в-точь так же, как и он убил бы меня. Но что это за притча о льве?

РУФИЙ. А вот. У Клеопатры была тигрица, которая убивала людей по ее повелению. Я опасался, как бы она не приказала ей в один прекрасный день убить и тебя. Так вот, не будь я учеником Цезаря, на какие благочестивые муки, ни обрек бы я эту тигрицу, каких только кар ни придумал бы я для нее, чтобы отомстить ей за смерть Потина…

ЦЕЗАРЬ (восклицает). Потина?!

РУФИЙ (продолжает). И уж конечно, я предал бы ее суду. Но я махнул рукой на все эти глупости… И безо всякой злобы просто перерезал ей горло. Вот почему Клеопатра явилась сегодня в трауре.

КЛЕОПАТРА (гневно). Он пролил кровь слуги моей, Фтататиты. Да падет ее кровь на голову твою, Цезарь, если ты оставишь это безнаказанным.

ЦЕЗАРЬ (убежденно). Пусть она падет на мою голову. Ибо ты поступил правильно, Руфий. Если бы ты облекся в мантию судьи и со всякими гнусными церемониями, взывая к богам, отдал бы эту женщину в руки наемного палача, чтобы тот казнил ее на глазах народа во имя справедливости, я бы теперь не мог без содрогания коснуться твоей руки. Но ты поступил естественно, ты просто заколол ее; и это не внушает мне отвращения.

Руфий удовлетворенно кивает Клеопатре, безмолвно предлагал ей иметь это в виду на будущее.

КЛЕОПАТРА (по-детски негодуя в своем бессилии). Нет? Ну разумеется, ведь это римлянин убил египтянку. Весь мир узнает теперь, как несправедлив и порочен Цезарь.

ЦЕЗАРЬ (ласково берет ее за руку). Полно. Не сердись на меня. Мне очень жаль эту бедную Тотатиту…

Клеопатра невольно смеется.

Ага, ты смеешься! Значит – мир?

КЛЕОПАТРА (сердясь на себя за невольный смех). Нет! Нет! Нет! Мне просто смешно слышать, как ты ее называешь Тотатитой.

ЦЕЗАРЬ. Как? Ты все такое же дитя, Клеопатра! Или я так и не сделал тебя женщиной?

КЛЕОПАТРА. Нет, это ты сам большой ребенок. Ты заставляешь меня казаться дурочкой, и это потому, что ты ведешь себя со мной несерьезно. Но ты дурно поступил со мной. И я тебе это не прощу.

ЦЕЗАРЬ. Пожелай мне счастливого пути.

КЛЕОПАТРА. Не пожелаю.

ЦЕЗАРЬ (вкрадчиво). А какой прекрасный подарок я пришлю тебе из Рима.

КЛЕОПАТРА (гордо). Прекрасный! Какой же красотой может Рим удивить Египет? Что может дать мне Рим такого, чего не мог бы мне дать Египет?

АПОЛЛОДОР. Это правда, Цезарь. Если ты хочешь сделать действительно прекрасный подарок, мне придется купить его для тебя в Александрии.

ЦЕЗАРЬ. Друг, ты забываешь о тех сокровищах, которыми больше всего славится Рим. Их ты не купишь в Александрии.

АПОЛЛОДОР. Что же это за сокровища, Цезарь?

ЦЕЗАРЬ. Сыны Рима! Ну, Клеопатра, прости меня и пожелай мне доброго пути. И я пришлю тебе воина-римлянина с ног до головы и одного из самых благородных римлян; не старого, не такого, которого пора уже скосить долой; не с тощими руками и холодным сердцем, не прячущего плешивую голову под лаврами победителя, не согбенного под бременем мира на его плечах, – но бодрого, свежего, сильного, юного, который утром просыпается с надеждой, дни проводит в бою, а вечером пирует. Возьмешь ли ты такого в обмен на Цезаря?

КЛЕОПАТРА (замирая). А как зовут его?

ЦЕЗАРЬ. Может быть, Марк Антоний?

Клеопатра бросается в его объятия.

РУФИЙ. Плохая мена. Продешевила ты, повелительница моя, променяв Цезаря на Антония.

ЦЕЗАРЬ. Итак, значит, ты довольна?

КЛЕОПАТРА. Ты не забудешь?

ЦЕЗАРЬ. Не забуду. Прощай! Вряд ли мы еще встретимся. (Он целует ее в лоб; она очень растрогана и начинает всхлипывать. Он идет к кораблю.)

РИМСКИЕ ВОИНЫ (когда он вступает на сходни). Слава Цезарю! Добрый путь!

Цезарь всходит на корабль и машет рукой Руфию, который отвечает ему тем же.

АПОЛЛОДОР (Клеопатре). Не надо слез, возлюбленная царица моя. Они пронзают сердце слуги твоего. Он еще вернется.

КЛЕОПАТРА. Надеюсь, что нет. Но все-таки я не могу не плакать. (Машет Цезарю платком.)

Корабль отчаливает.

РИМСКИЕ СОЛДАТЫ (обнажая мечи и потрясая ими в воздухе). Слава Цезарю!

1898

Ученик дьявола
Мелодрама
Перевод Е. Д. Калашниковой

Действие первое

Зимою 1777 года, в унылый час перехода от черной ночи к хмурому утру, миссис Даджен бодрствует в своем доме на окраине городка Уэбстер-бриджа, штат Нью-Гемпшир, в кухне, которая в то же время служит и жилою комнатой. Миссис Даджен нельзя назвать привлекательной. Ночь, проведенная без сна, не красит женщину, а миссис Даджен и в лучшие минуты своей жизни кажется угрюмой и мрачной от суровых складок на лице, которые говорят о крутом нраве и непомерной гордости, подавляемых окаменелыми догмами и традициями отжившего пуританства. Она уже немолода, но жизнь, полная трудов, не принесла ей ничего, кроме полновластия и одиночества в своем неуютном доме да прочной славы доброй христианки среди соседей, для которых пьянство и разгул все еще настолько заманчивее религии и нравственных подвигов, что добродетель представляется им попросту самобичеванием. А так как от самобичевания недалеко и до бичевания других, то с понятием добродетели стали связывать вообще все неприятное. Поэтому миссис Даджен, будучи особой крайне неприятной, почитается крайне добродетельной. Если не говорить о явных злодеяниях, ей все позволено, кроме разве каких-либо милых слабостей, и в сущности она, сама того не зная, пользуется такой свободой поведения, как ни одна женщина во всем приходе, лишь потому, что ни разу не преступила седьмой заповеди и не пропустила ни одной воскресной службы в пресвитерианской церкви.

1777 год – это год, когда американские колонии, не столько собственной волей, сколько силой собственной тяжести, только что оторвались от Англии и страсти, разгоревшиеся в связи с этим событием, нашли себе выход в вооруженной борьбе, в которой англичане видят подавление мятежа и утверждение британского могущества, а американцы – защиту принципов свободы, отпор тирании и принесение себя в жертву на алтарь Прав Человека. Здесь нет надобности вдаваться в оценку этих явно идеализированных представлений; достаточно сказать вполне беспристрастно, что воодушевленные ими американцы и англичане почитают своим высоким нравственным долгом истреблять друг друга как можно усерднее и что военные действия, направленные к достижению этой благой цели, находятся в самом разгаре, причем духовенство в том и другом лагере оказывает моральную поддержку воюющим, призывая на них божье благословение, каждый со своей стороны. Одним словом, обстоятельства таковы, что неприятная миссис Даджен сейчас далеко не единственная женщина, которая проводит ночи без сна в ожидании вестей. И не одна она засыпает под утро на стуле, с риском ткнуться носом в пламя очага. Голова уснувшей миссис Даджен прикрыта шалью, ноги покоятся на широкой железной решетке, этой ступени домашнего алтаря – очага с его священными атрибутами: котлом, таганами и огромным крюком, к которому подвешивается при обжаривании мясо. Против очага, сбоку от миссис Даджен, стоит обыкновенный кухонный стол, и на нем свеча в оловянном подсвечнике. Стул, на котором сидит миссис Даджен, – простой, некрашеный, с жестким деревянным сиденьем, как и все прочие стулья в комнате, но спинка у него круглая, резная, и сиденье выточено в некотором соответствии с формами сидящего, так что, по-видимому, это почетное седалище. В комнате три двери: одна, по той же стене, что и очаг, ведет в спальню хозяйки дома; другая, как раз напротив, – в чулан для стирки и мытья посуды; входная дверь, с тяжелым замком, щеколдой и громоздким деревянным засовом, расположена в передней стене, между окном, которое находится посредине, и углом, ближайшим к двери в спальню. Между окном и дверью – вешалка, при виде которой наблюдательный зритель сразу догадается, что никого из мужчин нет дома, так как на крючках не висит ни одной шляпы и ни одного плаща. По другую сторону окна – стенные часы с белым деревянным циферблатом, черными железными гирями и медным маятником. Ближе к углу – большой дубовый поставец, нижнее отделение которого состоит из полок, уставленных простой фаянсовой посудой, а верхнее глухое и заперто на ключ.

У стены, что против очага, рядом с дверью в чулаи, стоит черный диван, безобразный до неприличия. При взгляде на него обнаруживается, что миссис Даджен не одна в комнате. В уголке дивана спит девочка лет шестнадцати-семнадцати. Она кажется забитой и робкой; у нее черные волосы и обветренная кожа. На ней плохонькое платье – рваное, линялое, закапанное ягодным соком и вообще не слишком чистое; оно падает свободными складками, открывая босые загорелые ноги, и это позволяет предположить, что под платьем надето не слишком много.

В дверь стучат, но не так громко, чтобы разбудить спящих. Потом еще раз, погромче, и миссис Даджен слегка шевелится во сне. Наконец слышно, как дергают замок, что сразу заставляет ее вскочить на ноги.

МИССИС ДАДЖЕН (с угрозой). Ты что это не отворяешь? (Видит, что девочка уснула, и тотчас бурно дает выход накипевшему раздражению.) Скажите на милость, а! Да это просто… (Трясет ее.) Вставай, вставай, сейчас же! Слышишь?

ДЕВОЧКА (приподнимаясь). Что случилось?

МИССИС ДАДЖЕН. Сейчас же вставай: стыда в тебе нет, бессердечная ты грешница! Отец еще в гробу не остыл, а она тут разоспалась.

ДЕВОЧКА (еще полусонная). Я не хотела. Я нечаянно…

МИССИС ДАДЖЕН (обрывает ее). Да, да, за оправданиями у тебя дело не станет. Нечаянно! (С яростью, так как стук в дверь возобновляется.) Ты почему же не идешь отворить дверь своему дяде, а? Не знаешь, что я целую ночь глаз не сомкнула, дожидаясь его? (Грубо сталкивает ее с дивана.) Ладно! Сама отворю, от тебя все равно никакого проку. Ступай подложи дров в огонь.

Девочка, испуганная и жалкая, идет к очагу и подкладывает в огонь большое полено. Миссис Даджен отодвигает засов и, распахнув дверь, впускает в душную кухню струю не столько свежего, сколько промозглого и холодного утреннего воздуха, а заодно своего младшего сына Кристи – толстого придурковатого парня лет двадцати двух, со светлыми волосами и круглым лицом, закутанного в серый плащ и клетчатую шаль. Он, поеживаясь, спешит подсесть к огню, предоставив миссис Даджен возиться с дверным засовом.

КРИСТИ (у очага). Бррр! Ну и холодище! (Заметив девочку и вытаращив на нее глаза.) Ты кто же такая?

ДЕВОЧКА (робко). Эсси.

МИССИС ДАДЖЕН. Да вот, поневоле спросишь. (К Эсси.) Ступай, девочка, к себе в комнату и ложись, раз уж ты такая бесчувственная, что не можешь удержаться от сна. Твоя история такого свойства, что не годится даже для твоих собственных ушей.

ЭССИ. Я…

МИССИС ДАДЖЕН (повелительно). Вы не отвечайте, мисс, а покажите, что вы умеете слушаться, и делайте то, что вам говорят.

Эсси, сдерживая слезы, идет через всю комнату к двери чулана.

Да не забудь молитву прочитать.

Эсси выходит.

Если б не я, она бы вчера улеглась спать, как будто ничего не случилось.

КРИСТИ (равнодушно). А чего ей особенно убиваться из-за дядюшки Питера? Она ведь не родня нам.

МИССИС ДАДЖЕН. Что ты такое говоришь, мальчик? Ведь она же его дочь – наказание за все его нечестивые, позорные дела. (Обрушивается на стул всей своей тяжестью.)

КРИСТИ (вытаращив глаза). Дочка дядюшки Питера?

МИССИС ДАДЖЕН. А иначе откуда бы ей тут взяться? Мало мне было хлопот и забот с собственными дочерьми, не говоря уж о тебе и твоем бездельнике брате, так вот теперь еще возись с дядюшкиными приблудышами…

КРИСТИ (перебивает ее, опасливо косясь на дверь, в которую вышла Эсси). Тсс! Еще услышит.

МИССИС ДАДЖЕН (повышая голос). Пусть слышит. Кто боится господа бога, тот не боится назвать дела дьявола так, как они того заслуживают.

Кристи, постыдно равнодушный к борьбе добра и зла, греется, уставясь на огонь.

Что ж, долго ты еще будешь глаза пялить, точно осоловелая свинья? Какие новости ты привез?

КРИСТИ (сняв шляпу и плащ, идет к вешалке, чтоб повесить их). Новость тебе священник объявит. Он сейчас придет сюда.

МИССИС ДАДЖЕН. Какую новость?

КРИСТИ (привстав, по детской привычке, на цыпочки, чтоб повесить шляпу, хоть теперь а этом вовсе нет надобности, тоном безмятежного спокойствия, который плохо вяжется с содержанием его слов). Отец-то помер тоже.

МИССИС ДАДЖЕН (остолбенев). Твой отец!

КРИСТИ (насупившись, возвращается к огню и продолжает греться, уделяя этому занятию значительно больше внимания, чем разговору с матерью). Что ж, я, что ли, виноват? Когда мы приехали в Невинстаун, он уже лежал в постели, больной. Сперва он и не признал нас. Священник уселся подле него, а меня прогнал. В ночь он и помер.

МИССИС ДАДЖЕН (разражаясь сухими, злобными рыданиями). Нет, уж это слишком, это слишком! Братец его, который всю жизнь позорил нас, угодил на виселицу как мятежник, а твой отец, вместо того чтобы сидеть добром дома, со своей семьей, поскакал за ним – и вот теперь умер и все бросил на меня одну. Да еще эту девчонку прислал, чтоб я с ней нянчилась! (Резким движением надвигает шаль на лоб.) Грех это, вот я что скажу. Грех, и только.

КРИСТИ (помолчав немного, с тупой, скотской радостью в голосе). А денек-то все-таки славный будет.

МИССИС ДАДЖЕН (передразнивая его). Денек славный… А у самого только что отец умер. Да есть ли у тебя сердце, мальчик?

КРИСТИ (упрямо). А что ж тут такого? Выходит, если у человека отец умер, так ему и про погоду слова сказать нельзя?

МИССИС ДАДЖЕН (с горечью.) Хорошее утешенье мне мои дети. Один сын – дурак, другой – пропащая душа, ушел из родного дома и живет среди цыган, контрабандистов и преступников, самого отребья людского.

В дверь стучат.

КРИСТИ (не двигаясь с места.) Это священник.

МИССИС ДАДЖЕН (резко). Может, ты встанешь и впустишь мистера Андерсона в дом?

Кристи нерешительно направляется к двери. Миссис Даджен закрывает лицо руками, так как ей в качестве вдовы надлежит быть убитой горем. Кристи отворяет дверь, и в кухню входит священник Антони Андерсон – человек трезвого ума, живого нрава и приветливого душевного склада. Ему лет пятьдесят, и он держится с достоинством, присущим его профессии; но это достоинство вполне мирское, смягченное дружелюбной и тактичной манерой обхождения и отнюдь не наводящее на мысль о бесповоротной отрешенности от всего земного. По наружности это сильный, здоровый мужчина с толстой шеей сангвиника; уголки его резко очерченного, весело улыбающегося рта прячутся в складках мясистых щек. Без сомнения – превосходный пастырь духовный, но вместе с тем человек, способный взять лучшее и от здешнего мира и сознающий, быть может не без виноватого чувства, что уживается с этим миром легче, чем подобало бы истинному пресвитерианину.

АНДЕРСОН (снимая свой плащ и поглядывая на миссис Даджен). Ты сказал ей?

КРИСТИ. Она меня заставила. (Запирает дверь, потягивается, потом бредет к дивану, садится и вскоре засыпает.)

Андерсон снова с состраданием смотрит на миссис Даджен, затем вешает плащ и шляпу на вешалку. Миссис Даджен вытирает глаза и поднимает голову.

АНДЕРСОН. Сестра! Тяжко легла на вас десница господня.

МИССИС ДАДЖЕН (упорствуя в своем смирении). Такова, стало быть, воля его, и я должна склониться перед ней. Но мне нелегко. Зачем только Тимоти понадобилось ехать в Спрингтаун и напоминать всем о своем родстве с человеком, приговоренным к виселице и (со злобой) заслужившим ее, если уж на то пошло.

АНДЕРСОН (мягко). Это был его брат, миссис Даджен.

МИССИС ДАДЖЕН. Тимоти не признавал его за брата, после того как мы поженились: он слишком уважал меня, чтоб навязывать мне подобного братца. А вы думаете, этот негодный себялюбец, Питер, поскакал бы за тридцать миль, чтобы взглянуть, как Тимоти надевают петлю на шею? И тридцати шагов не прошел бы, не из таких. Но, как бы там ни было, я должна с покорностью нести свой крест. Слов меньше, толку больше.

АНДЕРСОН (подойдя к огню и стае к нему спиной; очень внушительно). Ваш старший сын присутствовал при казни, миссис Даджен.

МИССИС ДАДЖЕН (неприятно пораженная). Ричард?

АНДЕРСОН (кивнув). Да.

МИССИС ДАДЖЕН (грозно). Пусть это ему послужит предостережением. Он и сам, верно, кончит тем же – распутник, нечестивец, безбожник!.. (Она вдруг останавливается – голос изменил ей – и с явным испугом спрашивает.) А Тимоти его видел?

АНДЕРСОН. Да.

МИССИС ДАДЖЕН (затаив дыхание). Ну?

АНДЕРСОН. Он только видел его в толпе; они не разговаривали.

Миссис Даджен облегченно переводит дух.

Ваш муж был очень взволнован и потрясен ужасной смертью своего брата.

Миссис Даджен усмехается.

(Андерсон, меняя тон, обращается к ней настойчиво и с оттенком негодования.) Что ж, разве это не естественно, миссис Даджен? В эту минуту он подумал о своем блудном сыне, и сердце его смягчилось. Он послал за ним.

МИССИС ДАДЖЕН (со вновь зародившейся тревогой). Послал за Ричардом?

АНДЕРСОН. Да, но Ричард не захотел придти. Он ответил отцу через посланного. И, к сожалению, я должен сказать, это был дурной ответ, страшный ответ.

МИССИС ДАДЖЕН. Что же он сказал?

АНДЕРСОН. Что он всегда будет на стороне своего беспутного дяди и против своих праведных родителей, и в этом мире и в будущем.

МИССИС ДАДЖЕН (непримиримо). Он понесет кару за это. Он понесет кару за это – и здесь и там.

АНДЕРСОН. Это не в нашей воле, миссис Даджен.

МИССИС ДАДЖЕН. А я разве другое говорю, мистер Андерсон? Но ведь нас учат, что зло будет наказано. Зачем нам исполнять свой долг и блюсти закон господень, если не будет никакой разницы между нами и теми, кто живет как заблагорассудится и глумится над нами и над словом творца своего?

АНДЕРСОН. Что ж, земной отец Ричарда был милосерд к нему, а его небесным судиею будет тот, кто всем нам отец.

МИССИС ДАДЖЕН (забывшись). Земной отец Ричарда был безмозглый…

АНДЕРСОН (потрясенный). О!

МИССИС ДАДЖЕН (слегка устыдясь). В конце концов я мать Ричарда. Если уж я против него, кто вправе быть за него? (Стараясь загладить свой промах.) Присядьте, мистер Андерсон. Мне бы давно надо предложить вам, но я так взволнована.

АНДЕРСОН. Благодарю вас. (Берет стул, стоящий перед очагом, и поворачивает его так, чтобы можно было поудобнее расположиться у огня. Усевшись, продолжает тоном человека, который сознает, что заводит разговор на щекотливую тему.) Вам Кристи сказал про новое завещание?

МИССИС ДАДЖЕН (все ее опасения возвратились). Новое завещание? Разве Тимоти… (Голос у нее срывается, и она не может договорить.)

АНДЕРСОН. Да. В последний час он изменил свою волю.

МИССИС ДАДЖЕН (бледнея от бешенства). И вы дали ему меня ограбить?

АНДЕРСОН. Я был не вправе помешать ему отдать свои деньги своему сыну.

МИССИС ДАДЖЕН. У него ничего не было своего. Его деньги – это те деньги, которые я принесла ему в приданое. Я одна могла решать, как быть с моими деньгами и с моим сыном. При мне он никогда не отважился бы на такую подлость, и он это хорошо знал. Оттого-то он и улизнул исподтишка, точно вор, чтобы, прикрывшись законом, ограбить меня за моей спиной. А вам, мистер Андерсон, вам, проповеднику слова божия, тем зазорней быть сообщником в таком преступном деле.

АНДЕРСОН (поднимаясь). Я не в обиде на вас за эти слова, сказанные в пылу горя.

МИССИС ДАДЖЕН (презрительно). Горя!

АНДЕРСОН. Ну, разочарования – если сердце подсказывает вам, что это более подходящее слово.

МИССИС ДАДЖЕН. Сердце! Сердце! С каких это пор вы стали считать, что должно доверяться голосу сердца?

АНДЕРСОН (с несколько виноватым видом). Я… э-э…

МИССИС ДАДЖЕН (страстно). Не лгите, мистер Андерсон. Нас учат, что сердце человеческое неверно и лживо, что оно закоснело во зле. Мое сердце когда-то принадлежало не Тимоти, а его брату, тому самому нечестивцу, что только что кончил свои дни с веревкой на шее, – да, именно так, Питеру Даджену. Вы это знаете: старый Эли Хоукинс, чье место вы заступили в нашем приходе, – хотя вы не достойны развязать шнурки на его башмаках, – он вам рассказал об этом, когда вверял заботу о наших душах. Вон он-то и предостерег меня против моего сердца и придал мне силы устоять; и по его совету я выбрала себе мужа доброго и богобоязненного, как тогда казалось. Не это ли послушание сделало меня тем, что я есть? А вы – вы, который женились по влечению сердца, – вы теперь говорите о том, что мне подсказывает мое сердце. Ступайте домой к своей красивой жене, мистер Андерсон, а меня оставьте и дайте мне помолиться спокойно. (Она отворачивается, подпирает голову руками и, уйдя в мысли о несправедливости судьбы, перестает замечать его присутствие.)

АНДЕРСОН (который и сам рад уйти). Да не допустит господь, чтобы я помешал зам обратиться к источнику всяческого утешения. (Идет к вешалке за своим плащом и шляпой.)

МИССИС ДАДЖЕН (не глядя на него). Господь и без вас знает, что допускать и чего не допускать.

АНДЕРСОН. И господь знает, кого прощать! И я надеюсь, что он простит Эли Хоукинса и меня, если когда-либо мы учили противно его закону. (Застегивает плащ и приготовляется выйти.) Еще одно слово… по неотложному делу, миссис Даджен. Предстоит чтение завещания, и Ричард вправе присутствовать. Он здесь, в городе, но он великодушно заявил, что не хочет вторгаться сюда силой.

МИССИС ДАДЖЕН. Он должен сюда придти. Уж не воображает ли он, что ради его удобства мы покинем дом его отца? Пусть приходят все; и пусть приходят скорее и скорее уходят. Нечего полдня отлынивать от работы под предлогом завещания. Я буду готова, не беспокойтесь.

АНДЕРСОН (делая два-три шага к ней). Миссис Даджен! Я когда-то пользовался некоторым влиянием на вас. С каких пор я его утратил?

МИССИС ДАДЖЕН (по-прежнему не глядя на него). С тех пор как женились по любви. Вот, теперь вы знаете.