Текст книги "Сын аккордеониста"

XVII

У меня перед глазами фотография, сделанная в день открытия памятника. Она была снята не на главной площади Обабы, не на спортивном поле, а на смотровой площадке гостиницы «Аляска». На ней запечатлено более двадцати человек, и как раз посредине, элегантно одетый, красуется тот, кого чествовали в этот день: бывший боксер Ускудун, человек, которого в Америке называли Паолино, принимая за итальянца. Рядом с ним, слева и справа, стоят Берлино, полковник Дегрела, его дочь, Анхель и парень боксерского вида, который, по всей видимости, является не кем иным, как Тони Гарсиа; у Анхеля в руках аккордеон. Позади этой первой группы, образуя как бы два крыла, улыбаются в объектив еще человек пятнадцать, все столь же элегантные, как и сам Ускудун. Среди них: известный мадридский бармен, гражданские губернаторы баскских провинций, национальный уполномоченный по спорту, несколько местных предпринимателей и с десяток журналистов. В углу стоят Мартин, Грегорио, Себастьян, Убанбе и Женевьева. Трое первых – в черных пиджаках официантов; Женевьева – в поварской шапочке; Убанбе – в рубашке, без пиджака, хмурый, со слегка припухшим правым глазом.

Нас с Терезой на фотографии нет. Терезы – потому что, как мне рассказал Себастьян, она все время праздника провела в своей комнате; меня – потому что я спрятался в Ируайне. Как и планировалось. Как я и пообещал Хуану и Лубису.

Я просидел в убежище тридцать часов. Когда Лубис поднял крышку, он застал меня со шляпой от Хотсона на голове «Что это ты здесь делаешь в таком виде, Давид?» – сказал он мне с улыбкой. Похоже, его недавний гнев был забыт. «Я думал, ты не знаешь об этом тайнике», – сказал я ему. «Как это мне не знать, если здесь сидел мой отец!» Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться по лесенке. «Ты очень хорошо притворяешься», – сказал я. «Ну а что еще остается делать». – «Хуан уверял меня, что никто о нем не знает, и велел держать это в тайне». Лубис засмеялся: «Вот видишь, я не единственный, кому приходится соблюдать тайну».

Окно в комнате было закрыто, занавески задернуты, но даже при этом свет меня беспокоил. Лубис уселся на кровати, а я принялся делать упражнения, ходить от стены к стене, словно меряя комнату. «У тебя была масса гостей, Давид». – «Знаю, – ответил я. – Ну и натерпелся же я страху. Больше всего из-за Берлино. Думаю, он с моим отцом стояли как раз здесь, рядом со шкафом. Знаешь, что он сказал Анхелю? «У твоего сына очень неплохо получается убегать. Вспомни, когда мы хотели подарить лошадь дочери полковника, он тогда тоже убежал». Мы оба засмеялись. «Они не смогли получить удовольствие от праздника и теперь очень злятся. Им устроили бойкот. И листовки разбрасывали. Смотри».

Он вытащил из кармана листовку. Я подошел к окну и прочитал: «Бойкот фашизму. Бойкот Ускудуну и всем остальным фашистам. Gora Euskadi Askatuta – Да здравствует Свободная Баскония». Я впервые столкнулся с таким языком. «А кто еще приходил, Лубис?» – спросил я, приоткрывая окно. Я увидел, что лес вдали стал красноватым, словно он внезапно поменял цвет. «Я знаю лишь то, что мне рассказала Адела. Что вчера приходили Мартин и Грегорио. Потом Берлино и твой отец. А сегодня, очень рано утром, Тереза. Думаю, она тоже сердита». – «Меня это не удивляет. Придется написать ей в По».

«Не пугайся, я тебе сейчас еще что-то скажу, Давид». Лубис стал очень серьезным. «Еще приезжали жандармы. На двух «лендроверах». Я не сразу понял, о чем он говорит. «За мной?» – спросил я наконец. Он кивнул. «Они приезжали два часа назад. Я был в павильоне с лошадьми, и они окружили меня. «Вот он, лейтенант», – сказал один из них. «Вы Давид?» – спросил меня лейтенант. «А ты не знаешь, где он?» – сказал он, когда я ответил, что я не Давид. Я объяснил ему, что ты, по-видимому, на празднике, что вы все пошли на банкет. И тогда они ушли». Я молчал. Это была полная нелепица. «Да не пугайся ты так». – «Но я ведь ничего не сделал. Почему они за мной приезжали?» – «Ты должен был играть на аккордеоне и не играл. Но они не могут посадить тебя за это в тюрьму».

Я настежь распахнул окно. Кругом царило спокойствие. В воздухе, как всегда, когда наступала осень, чувствовалась услада. «Хуан сказал, чтобы вы позвонили дону Ипполиту и как можно скорее явились в казарму». – «Ты разговаривал с дядей?» – «Нет, ему звонила твоя мать». Сердце сильно билось у меня в груди, ладони вспотели. «Поторопись. Твоя мать и священник уже, должно быть, ждут тебя». – «Но как я туда доберусь?» Казарма жандармов располагалась около станции. В тот момент это расстояние казалось мне непреодолимым препятствием. «Я привез тебе новый «гуцци». Он стоит возле дома». Лубис взял у меня листовку. «Не вздумай ехать туда с этим, – добавил он с улыбкой. – Не волнуйся, Давид. Думаю, сегодня вечером мы сможем с тобой вместе выпить кофе в ресторане на площади». – «Не знаю, удастся ли мне сохранять спокойствие», – сказал я. Мы спустились по лестнице и вышли на улицу.

«Не люблю доносов», – сказал лейтенант. Он был очень молод, крохотные очки придавали ему интеллигентный вид. «Уже почти тридцать лет, как закончилась война, и некоторые полицейские процедуры, на мой взгляд, сейчас совсем не к месту, – продолжил он. – Я стараюсь придерживаться христианских заповедей». Его произношение не оставляло никаких сомнений относительно его кастильского происхождения. «Я рад слышать это от вас, – сказал ему дон Ипполит, приходской священник. – Кроме того, в данном случае донос не имеет никаких оснований. Утверждать, что этот юноша ответствен за сегодняшние инциденты, – полная чушь. Ужасная глупость». Слово взяла моя мать: «Я знаю, что он должен был играть на аккордеоне. Ну и что? Это был никакой не бойкот, просто ему не нравится быть аккордеонистом. И виноват во всем его отец. Он заставлял его играть еще с детства, и, конечно, теперь мальчику исполнилось семнадцать лет, и он начинает бунтовать».

На столе перед лейтенантом лежала какая-то бумага. Прежде чем вновь заговорить, он бросил на нее взгляд. «Как бы то ни было, есть один пункт, который я хотел бы прояснить, – сказал он. Мы все смотрели на него. – Похоже, Давид был замешан в деле с порнографическими журналами, и его за это исключили из колледжа». Я заметил, что рядом с бумагой лежала листовка вроде той, что мне показывал Лубис. Священник рассмеялся. Он даже захлопал в ладоши, а потом воскликнул: «Вот этого только и не хватало!» И далее на таком же правильном испанском, как у лейтенанта, сначала он изложил то, что произошло с тем самым журналом, а затем перешел к перечислению моих многочисленных достоинств. «Скажу вам со всей определенностью, лейтенант. Давид просто образцовый юноша», – заключил он.

Лейтенант сдержанно улыбнулся. «Но есть и другое дело. Дядя этого парня, Хуан Имас». В руке у него теперь была другая бумага. «Похоже, когда он живет здесь, то часто ездит во Францию. Практически каждую неделю. И есть сведения, что он встречается с людьми, которые пытаются выступать против государства». Священник резко встал: «Боже мой! Какой вздор! Позвольте мне сказать вам, что вы плохо информированы. Хуан ездит в Биарриц совсем не по этой причине. Вы не возражаете, если мы поговорим наедине?»

Пару минут они о чем-то говорили в углу кабинета. Когда они вернулись, лейтенант улыбался несколько натянутой улыбкой. «Вы хорошо сделали, что женились молодым», – сказал ему священник. «Благодарю вас за сотрудничество. Можете идти», – положил конец разборкам лейтенант.

Я отправился в обратный путь на своем новом «гуцци», и всю дорогу у меня в голове вертелась одна мысль: кто мог на меня донести. Я был удивлен, убедившись в том, каким длинным оказался список подозреваемых. Берлино, без сомнения, был одним из них. Тереза тоже; особенно Тереза. Человек, способный вложить мне в руки тетрадь с гориллой, прекрасно мог бы сделать это, поняв, что остался в дураках. Но был там еще и Грегорио, который, вне всякого сомнения, ненавидел меня с того самого момента, как узнал о моих отношениях с Терезой, и хотел отомстить. И почему бы там не быть Мартину, которого я однажды подвел в очень важной для него ситуации? Я пришел в отчаяние: колесо времени ставило меня перед лицом все более печальной реальности. Списки расстрелянных и стукачей вместо списков любимых людей.

Я подъезжал к Обабе. Шум мотора мотоцикла не помешал мне услышать взрыв ракеты. И сразу же за первым – второй. А через несколько секунд – третий. Впервые за долгое время эти три выстрела порадовали меня. Я сказал себе, что не должен позволять мрачным мыслям овладевать мною. Что колесо времени сумеет доставить мне и счастливые дни. В небе разорвались еще несколько ракет, я поехал быстрее.

«Я говорила с доном Ипполитом, – сказала мне мама дома. Я принял душ и надел чистую одежду. – У тебя было очень. трудное время, и перед началом занятий в университете тебе пошла бы на пользу помощь психолога. Если хочешь, я могу позвонить тому, который был у вас в колледже». – «Как ты меня находишь?» – спросил я, глядя на себя в зеркало мастерской. «Очень красивым», – ответила она. «Не хватает только шляпы. Завтра же привезу ее из Ируайна», – «Какую шляпу? Хуана? Ковбойскую?» – «Завтра увидишь». Мама направилась к двери. «Так что ты скажешь мне по поводу психолога? Пойдешь к нему?» – «Даже не думай. Я чувствую себя лучше, чем когда-либо». Я произнес это с полной убежденностью. «Как хочешь, – согласилась она. – А по поводу отца не волнуйся. Я говорила с ним по телефону. Он больше не будет тебя беспокоить из-за аккордеона». – «Мама, я хочу уехать, – сказал я ей. – Поищу студенческую квартиру в Сан-Себастьяне и останусь там, пока буду учиться на ВТКЭ. Часто буду приезжать домой. Ты тоже будешь меня навещать». Мама помолчала. «Как хочешь, Давид», – повторила она наконец.

На площади заиграл оркестр. «Что ты собираешься делать, хочешь поужинать или предпочитаешь отправиться на праздник?» – немного грустно спросила меня мама. Ей не так-то просто было принять мое решение. «Сегодня я одна, – продолжала она. – Анхель останется в гостинице. Ты же знаешь, утром с Ускудуном, днем с Ускудуном и вечером с Ускудуном». Я сказал, что поужинаю с ней и потом мы вместе пойдем на праздник.

У меня было впечатление, что теперь я люблю ее как-то иначе. В какой-то степени я сочувствовал ей, потому что в определенный момент, в молодости, ее сердце обмануло ее, толкнув в объятия человека, способного убить или предать ближнего; но в то же время я восхищался ею за то, что она не позволила сломить себя. Она продолжала оставаться сама себе хозяйкой.

Мы начали накрывать стол к ужину. «Это правда – то, что рассказал дон Ипполит лейтенанту?» – спросил я ее. «А что он ему рассказал?» – «Думаю, ты знаешь». Она сказала, что не знает. «Зачем дядя так часто ездит в Биарриц? Танцевать с туристками из Парижа?» – «Хуан никогда не любил танцевать», – очень серьезно ответила она мне. «Ты уверена?» – «Спроси у него сам. Я должна позвонить ему, сказать, что ты дома». – «Что ж, так и сделаю! Спрошу у него прямо сейчас!»

Но я не смог спросить его об этом. Едва я услышал по телефону его голос, счастливый оттого, что меня оставили на свободе, как разволновался настолько что был не в состоянии произнести ни одного слова.

Первый американец Обабы

В те времена, когда дон Педро вернулся с Аляски и построил гостиницу, он был очень полным мужчин ной, и поговаривали, что он каждый день взвешивается на новомодных весах, которые привез из Франции! «Это, похоже, первое, что он делает каждое утро, – рассказывали жители Обабы, не слишком привычные к таким манерам. – А взвесившись, берет карандаш и записывает на стене, что показывают весы». Эти рассказы были недалеки от истины. Когда в 1936 году разразилась гражданская война, солдаты, обыскивая гостиницу, обнаружили, что ванная комната полна чисел, близких к ста двадцати: 121; 119,4; 122,7… В некоторых местах цифр было так много, что они образовывали на стене серые пятна.

Дон Педро следил за своим весом не из соображений здоровья, хотя он и знал, что, сбросив десять-пятнадцать килограммов, он избавится от одышки, которой он иногда страдал. И не для того, чтобы улучшить свой физический облик, поскольку в предшествовавшие войне годы – 1933-й, 1934-й – угроза чахотки вовсе не вдохновляла на то, чтобы испытывать зависть к худобе. В действительности это было его развлечением. На вечеринках, которые каждую неделю устраивались в кафе или на смотровой площадке отеля, он имел обыкновение уже в самом начале беседы упомянуть о том, насколько он похудел или пополнел, что в немалой степени оживляло атмосферу вечеринки. «За последнюю неделю я уже потерял двести сорок граммов» или «я поправился на кило четыреста», уточнял дон Педро, и друзья, особенно три учителя из Обабы, вволю смеялись и подшучивали над ним.

Иногда, дабы повторение не оказалось слишком утомительным, он забывал о весе и избирал в качестве темы шляпу от Дж. Б. Хотсона, серого цвета, которую он привез из Америки. Осью повествования в этом случае становилась удивительная способность шляпы ускользать от своего хозяина и исчезать. «Знаете, где я ее нашел сегодня утром? – восклицал дон Педро. – Представьте себе, в печи для хлеба. Как это шляпа, произведенная в Канаде, может быть такой мерзлячкой?» Он был человеком с чувством юмора, что очень нравилось его друзьям.

Почти все в Обабе, да и в округе, говоря о нем, обычно называли его дон Педро или «американец»; но были люди, не слишком хорошо к нему расположенные, которые предпочитали давать ему третье имя: медведь. Не из-за его тучности и не потому, что это прозвище имело какое-то отношение к его физическому облику – он был кругленький, с мягкими формами, похожий на Оливера Харди, комического актера, – а из-за слуха, давшего пищу для сплетен по поводу одной из версий смерти его брата, самой подлой из всех. Дело в том, что его брат, который непременно повсюду следовал за ним в поисках серебра, погиб в лесах Аляски, став жертвой медведя, «напавшего на него, когда он охотился», как сообщил сам дон Педро немногим своим родственникам, которые были у него в то время в Обабе; а эти злопыхатели постарались всячески исказить произошедшее, заявив: «В том лесу не было никакого другого медведя кроме него самого. Он и убил своего брата, чтобы не пришлось ни с кем делить серебряные копи, которые они разрабатывали вдвоем. Потому-то теперь он и владеет гостиницей и разъезжает в таком огромном автомобиле». Автомобиль, бежево-коричневый «шевроле», был в то время в Обабе единственным. Он производил даже больше впечатления, чем сам отель.

Нельзя было придумать более грубую клевету, чем это вымышленное убийство. Во-первых, потому что в день, когда произошло несчастье, дон Педро находился в Ванкувере, занимаясь бумагами, имевшими отношение к руднику; но прежде всего потому, что, даже если оставить в стороне все детали расследования? братья очень любили друг друга: это были Авель и Авель, никоим образом не Каин и Авель. К сожалению, как справедливо утверждает Библия, клевета – это лакомство для ушей, и слух, который пустили злопыхатели из Обабы, очень скоро стал всеобщим достоянием.

И как раз самые ярые католики, что должны бы более других уделять внимание сказанному в Библии, приложили все старания, дабы распространить эту клевету. Они ненавидели дона Педро за то, что он даже не заглядывал в церковь, а также за то, что, как они полагали, излюбленной темой его разговоров был секс. «Все его истории, – рассказывали они, – всегда такие похабные. Чем грязнее, тем лучше». Во времена, когда традиционалисты с наступлением Страстной пятницы скорее бежали запереть петуха, дабы он не посмел топтать кур, такое поведение представлялось проступком почти столь же серьезным, как убийство брата.

«Интересно, где это пропадали некоторые жители нашего городка – в Америке или в Содоме?» – вопрошал в Страстную пятницу 1935 года проповедник по имени брат Виктор. Это был молодой, атлетически сложенный мужчина, известный во всем округе язвительностью своих проповедей. Когда он испытывал гнев – а это случалось всегда, когда он поднимался на кафедру, вооруженный дурными сведениями, – жилка у него на шее вздувалась так, что это было заметно даже для верующих, взиравших на него со скамей и подставок для коленей. Он был безумен, хотя и не совсем. Его безумие усугубится до крайности на следующий год, с началом гражданской войны.

Один из учителей, посещавших вечеринки, увлекался сочинением стихов. В день, когда дону Педро исполнилось шестьдесят лет, он продекламировал ему после банкета длинный дифирамб, в котором намекал на наговоры, жертвой коих тот являлся: «Тебя зовут медведем, ты и вправду с ним схож, ибо нередко уста твои источают мед». Он хотел сказать, что речи его друга красивы и совсем не агрессивны. «Но в чрезмерной сладости нет ничего хорошего, дон Педро, – как всегда, заметил ему в тот день другой учитель, Маурисио. – Иногда следовало бы проявить жесткость. Почему вы не отправите их к судье? Нужно же наконец дать отпор клеветникам».

Дон Педро не обращал на это никакого внимания. Отвечал шуткой или менял тему разговора и рассказывал друзьям о своей жизни в Америке. Он называл места, в которых ему довелось побывать, – Элис-Арм, Принс– Руперт, Ванкувер, Сиэтл, и рассказывал какой-нибудь забавный случай, один из многих, что произошли с ним. на том далеком континенте: «Как-то однажды из-за крупной забастовки, которая случилась в Сиэтле, мы, десять-двенадцать неразлучных друзей из наших мест, оказались без цента в кармане. Даже на еду ничего не было. В конечном итоге решили пойти в китайский ресторан на Кингс-стрит Тамошняя еда не очень-то нам была по вкусу, но поскольку заплатить мы не могли, нам было важно, чтобы служащие ресторана были маленькими и смирными…»

Названия мест, предметов, имена людей, всплывавшие в памяти дона Педро, словно колокольчики звенели в ушах всех, кто приходил на вечеринки в гостиницу «Аляска». В большинстве своем это были люди образованные, верившие в прогресс. Им было по душе, что кто-то напоминает им о том, что в мире существуют другие страны, что не все края похожи на тот, что открывается их взору со смотровой площадки отеля, – такой зеленый снаружи и такой темный внутри: черная провинция во власти столь же черной религии.

Из всей компании более других ценили перезвон тех далеких названий учителя. Бернардино даже сочинил стихотворение, в котором так же, как в стихотворении, написанном Унамуно, приводились городки Испании, он один за другим перечислял города Америки, которые посетил дон Педро: «Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт, Элис-Арм, Принс-Руперт, Нэйрен-Харбор…» Им было необходимо мечтать о чем-то далеком, потому что вблизи, в Обабе, жили убого, с «дурными сведениями». Во время проповедей Страстной недели брат Виктор всегда обращался к ним с какой-нибудь инвективой. «Что уж говорить об этих школах, которые развращают души наших детей!» – выкрикивал он, и список обвинений был бесконечен. Основанием для всего этого служило голосование учителей на выборах 1934 года. Все трое проголосовали за Республику. «Что вы здесь делаете? ~ упрекал учителей дон Педро, когда они позволяли себе какую-нибудь жалобу. – Вы же еще молоды! Пакуйте чемоданы и уезжайте! Я дам вам рекомендательные письма для именитых граждан Ванкувера». Учителя отрицательно качали головой. Они не так отважны, как он. Кроме того, они женаты. И их жены – типичные жительницы Обабы, аккуратно посещающие все церковные службы. Дон Педро понимал своих друзей и продолжал рассказывать им свои истории, перечислять названия: Сиэтл, Ванкувер, Олд-Манетт, Нью-Манетт…

Прошло время, и то, что начиналось как игра, способ развлечь друзей, приняло для дона Педро неожиданный оборот. Места, люди и предметы из его прошлого начали приобретать объем и обрастать деталями, стали, расти в его душе; причем как раз не то, чего следовало ожидать, как, например, серебряные копи или работавшие с ним горняки, а места, люди и предметы, возникавшие в его памяти совершенно спонтанно, случайно. Так, он вновь и вновь вспоминал о кусочке янтаря, который нашел в лесу неподалеку от Олд-Манетта, с застывшей внутри пчелкой. Или о взгляде, которым одарила его дочь индейского вождя Йолиншуа из Виннипега. Или о робких черных медведях, подходивших к огню, который он развел, чтобы приготовить чай, в Элис-Арме. Потому что было чистой правдой, что медведи были робкими и безобидными и ни на кого не нападали, если только не были ранены.

Медведи. Такие безобидные, такие безвредные. Такие красивые. Впрочем, дон Педро не хотел вспоминать о них, потому что с этого воспоминания он перескакивал на воспоминание о брате и об обстоятельствах его смерти, гораздо более печальных, чем он их представлял ранее. Потому что медведь вовсе не убил его брата, хотя и набросился на него, получив шесть пуль. В действительности медведь даже не ранил его. Но к несчастью, – это по возвращении из Ванкувера объяснил доктор Коржан, – столкновение со зверем произвело на брата дона Педро ужасное впечатление – the incident left a strong impression on him; настолько ужасное, что он потерял разум. И однажды ночью он сбежал из лечебницы и бросился в холодные воды озера. «Если позволите, я дам вам дружеский совет, – сказал доктор Коржан. – Вы должны следить за собой. Возможно, вы тоже подвержены». – «Подвержен чему?» – «То commit suicide» [13]13
  Совершить самоубийство (англ.).


[Закрыть]. Дон Педро попытался объяснить доктору Коржану, что в его семье никогда не было замечено предрасположенности к самоубийству, но доктор жестом прервал его: «Вам виднее, я лишь высказал свое мнение». Дон Педро замолчал и перестал возражать.

Однажды, когда прошлое все больше стало заполнять его душу, он понял, что, возможно, какая-то доля правды была в том, что сказал ему доктор Коржан. Подчас, когда он был один в своей комнате, он внезапно начинал испытывать огромную тоску и его глаза наполнялись слезами. Во время одной задушевной беседы он признался Бернардино: «Когда в Америке я сел на корабль, направляясь в Обабу, я думал, что оставляю чужбину и возвращаюсь домой. А теперь я совсем не уверен в этом. Иногда я говорю себе, не наоборот ли все. Возможно, Америка – моя родная страна, а теперь я живу на чужбине». Для человека, который, как он, вернулся в свой родной городок незадолго до своего шестидесятилетия, такое признание было очень грустным.

Однажды летним вечером он услышал пение жаб. Он сидел на смотровой площадке отеля, выкуривая последнюю за день сигару, когда у него возникло впечатление, что он может понять, что они говорят, словно он находился в fantasy-theatre Ванкувера, а не у подножия гор Обабы. Виннипег, говорили жабы. Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. С наступлением ночи когда на небе зажглось больше звезд, южный ветер стал мягче, а близлежащие леса – темнее, дон Педро понял: далекие названия и связанные с ними воспоминания поступают с ним так же, как янтарь с пчелкой. Если он не будет с ними бороться, они в конце концов задушат его.

Жабы в лесах Обабы продолжали петь, как никогда нежно выводя: Вин-ни-пег-вин-ни-пег-вин-ни-пег. Будто колокольчики, но только очень грустные. Нет, больше он не даст им повода. Он никогда больше не заговорит о своей жизни в Канаде.

Завсегдатаи субботних вечеринок заметили, что дон Педро теперь говорит на другие темы, но отнесли эти перемены за счет изменения политической ситуации, которая в том 1936 году после выборов была неважной и с каждым разом становилась все хуже и хуже. В разговорах на террасе теперь вместо далеких неизвестных американских названий звучали имена тогдашних политиков: Алькала Самора, Прието, Маура, Агирре, Асанья, Ларго Кабальеро. Когда однажды на закате жаркого дня середины июля жабы принялись петь, дон Педро уселся со своей сигарой на скамейку смотровой площадки и опасливо прислушался. Что же такое они говорят после долгого времени, прошедшего без воспоминаний? Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! Вин-ни-пег! – упрямо ответили ему жабы. Дону Педро это пение показалось тягостным, как никогда, и, одолеваемый мрачными мыслями, он удалился в свою комнату в отеле.

Несколько дней спустя – 18 июля – весы в ванной комнате показали 117,2, самый низкий вес за долгое время, и, записывая число на стене, он подумал, что в следующую субботу он снова отпустит одну из своих шуточек. Усядется перед своими друзьями на террасе и скажет им: «117,2! Я потерял три килограмма! Если дело так пойдет и дальше, мне придется шить новую одежду». Он уже принял решение, когда с террасы до него долетели крики, заставившие его выглянуть в окно. Это был дон Мигель, один из учителей. Он приехал в гостиницу на велосипеде и казался очень бледным. «Дон Педро, армия восстала!» – крикнул он. Тот вначале не понял истинного значения этих слов. «В Испании война, дон Педро!» – снова закричал дон Мигель. «Ну, что же теперь поделаешь!» – воскликнул дон Педро. Он был в полной растерянности. «Нам надо как можно скорее уезжать. Мы, республиканцы, в опасности». – «И здесь тоже, дон Мигель?» Учитель показал на холм в глубине долины. «Мятежники вон там. Целый батальон направляется сюда из Наварры».

На протяжении своей жизни дон Педро не раз оказывался в сложных ситуациях. Однажды, направляясь в Принс-Руперт с одним своим товарищем из Астурии, он чуть не замерз, попав в снежную бурю, и он никогда не забудет то счастливое мгновение, когда они разглядели в снегу какую-то хижину, и то, что они обнаружили, войдя в нее: множество мужчин сидели вокруг печки и внимательно слушали старика, который читал им Библию. Но в тот день 18 июля 1936 года, после того как учитель со своим велосипедом исчез из виду, им овладел неведомый ему доселе страх. В снежных степях неподалеку от Принс-Руперта у него в голове был образ хижины, теплого убежища, полного друзей, – именно то, что он в конце концов и обнаружил, – и этот образ соответствовал целому миру или, если быть точнее, всему хорошему в мире. Напротив, те образы, которые теперь приходили ему в голову, были порождением страха, и особенно один из них: воспоминание о банкете, который устроили в отеле, когда республиканцы победили на выборах: банкете, организованном и оплаченном им, как поспешил напомнить ему внутренний голос. Этот банальный факт со всей определенностью соотносил его с одной из сторон.

Были моменты, когда, обдумывая свое положение, он приходил к мысли, что убежать в Бильбао было совсем несложно; но в начале августа фронт приблизился к Обабе, и некоторые отрезки пути стали опасными. Кроме того, радио сил, выступавших против Республики, не уставало повторять, что все, кто убежит из мест своего проживания, будут считаться преступниками и расстреляны на месте. В конце концов как он, так и учителя Бернардино и Маурисио решили остаться. «Мы никому ничего плохого не сделали. С нами ничего не случится», – сказал Бернардино, когда друзья собрались, чтобы обсудить ситуацию. Что касается дона Мигеля, более остальных замешанного в политических делах, то он оставался верен своей идее. Он рискнет, попытается добраться до Бильбао. Его жена уже должна быть там. «В городе у нас родственники, – и мы найдем где поселиться». Дон Педро хлопнул его по спине: «Видишь? Мужчина должен жениться! А не так, как я. Мне некуда было бы пойти, даже если бы я сумел благополучно добраться до Бильбао». – «Хотите поехать к нам, дон Педро? – предложил ему Бернардино. – Наш малыш Сесар в Сарагосе у моей сестры, и у нас есть свободная комната». Дон Педро ответил патетически: «Шахтер не должен покидать шахту, Бернардино». Он хотел добавить еще в виде шутки: «Не должен покидать шахту и особенно весы». Но ему не хватило Духу, и он промолчал.

Это были длинные дни. Дон Педро ложился спать совершенно без сил. Закрыв глаза, он принимался размышлять и говорил сам себе: «Это похоже на злую шутку». Дело в том, что война противоречила всему, о чем он мечтал в Америке. Находясь вдали, он мечтал о гостеприимном крае с маленькими реками и зелеными горами, подобном тому, который он знал, будучи ребенком. А вместо этого ему предлагали грохот пушек и гул немецких самолетов, прилетавших бомбить Бильбао.

Дон Педро жаждал большего чуда, чем то, что сотворил Иешуа: он хотел не только остановить ход солнца и луны, но и повернуть его вспять. Чтобы вернулось семнадцатое июля. В крайнем случае, восемнадцатое. Потому что восемнадцатое, день, когда разразилась война, ему бы еще подошло. Он бы уехал во Францию. Ведь Франция так близко! Пересечь границу даже пешком было делом нескольких часов. Он раскаивался, что не отправился во Францию сразу же после того, как дон Мигель принес ему известие о войне.

Первое, что делали силы, враждебные Республике, как только они освобождали какой-нибудь населенный пункт, это приводили священника, чтобы тот отслужил в церкви мессу, словно они боялись, что во время правления республиканцев в ней обосновался дьявол. В Обабе они хотели сделать то же самое, едва только им удалось войти в здание городского совета и произвести смену знамени. Но батальон наваррских интегристов прибыл десятого августа в одиннадцать утра, а несколькими часами раньше убегавшие ополченцы расстреляли прямо у портика здания совета старого городского священника и крестьянина, который должен был занять пост алькальда. Капитан Дегрела, командовавший батальоном, решил отложить религиозный акт и произвести репрессии. И через сутки еще семь человек, отобранных фашистами городка, лежали у того же портика.

«Вы кажетесь не слишком богобоязненным человеком», – сказал капитан Дегрела юноше, возглавлявшему фашистов Обабы. Он видел, как тот добил из своего оружия двоих из расстрелянных «Я страшусь только Его», – ответил молодой человек. «С кем вы? С фалангистами?» – спросил военный, глядя на его волнистые напомаженные и зачесанные назад волосы. «Я за Армию, вот и все». Его манера говорить свидетельствовала об определенной культуре, и капитан Дегрела предположил-, что он, возможно, обучался в семинарии, единственной «высшей школе», куда имели доступ молодые люди из провинции. «Не люблю лести. Если бы вы действительно уважали Армию, вы надели бы солдатскую форму», – сухо сказал он. «Если бы я родился не в бедной семье из Обабы, я, может быть, стал бы военным получше вас», – бросил в ответ юноша, не отводя взгляда.

Капитан какое-то время молчал, держа руки за спиной. «Как вас зовут?» – спросил он затем у парня. «Марселино». Позднее он узнал, что в городке его звали Берлино, потому что он в свое время посетил столицу Германии, посмотрев в кинематографе репортаж о немецкой Национал-социалистической партии. «Хорошо, Марселино. А теперь вы должны оказать мне любезность. Отыщите где угодно священника. Нужно отслужить мессу в церкви». – «Вот он, перед вами», – ответил Марселино, указывая на брата Виктора. Одетый в сутану, с пистолетом за поясом, брат Виктор с криками рыскал среди расстрелянных: «Здесь не все!» – «Его зовут брат Виктор», – сообщил Марселино. «Приведите его», – сказал капитан.