Текст книги "Сын аккордеониста"

8

В такой же день, как сегодня, двадцать три года тому назад, я узнал, что умерла моя мать.

Мы с Хосебой, Трику, еще одним товарищем, которого мы называли Карлосом, находились в резерве во французской деревеньке Мамузин неподалеку от По. Мы работали на огромной молочной ферме вместе с другими émigrants espagnob [20]20
  Испанскими эмигрантами (фр.)


[Закрыть], выжидая, когда наступит, выражаясь словами Карлоса, «момент, чтобы продолжить борьбу». Папи сообщил нам в письме, что осенью нам предстоит пересечь границу для проведения особой акции.

Жизнь, которую мы вели в Мамузине, была противна Хосебе, и он все время выражал свое недовольство. Помню, как-то утром, когда мы чистили хлев, он потерял терпение и принялся ругаться так яростно, что наши андалусские товарищи прервали работу и уставились на него. Я сделал вид, что в этом нет ничего особенного, и упрекнул его, что он жалуется несправедливо; что запах навоза может быть не менее приятен, чем аромат роз. Тогда он пригрозил мне вилами, заявив, что если я еще раз повторю такое, навозный фронт нашего движения за освобождение получит своего первого мученика. Он шутил, но выражал то, что чувствовал. Он был очень зол. И не столько из-за работы, хотя она ему ужасно не нравилась. И не из-за Пали, который послал нашу группу на эту ферму вместо того, чтобы, например, послать нас в Париж. Истинным виновником его плохого настроения был Карлос. Как говорили в то время, между ними происходила «плохая химическая реакция».

Карлос был очень серьезным, очень сухим и ужасно педантичным. Представляя нам его, Папи сказал: «С этим ответственным за группу вы будете в полной безопасности. Он не любит неожиданностей. Он готов посвятить пять часов подготовке пятиминутного дела». И он не преувеличивал. Карлос был просто помешан на «подготовке» и, едва закончив работу на ферме, запирался в своей комнате, чтобы изучать планы (здания министерства в Мадриде, например), или принимался изучать теорию (помню название одной из его книг: Последствия колониализма в Третьем мире). В противоположность ему Хосеба не посвящал вопросам политики и борьбы ни одной минуты. Он только что открыл для себя «американский черный роман» и все время занимался тем, что читал произведения Росса Макдональда, Раймонда Чандлера или Дэшиля Хэммета. Кроме того, он собирался опубликовать свою первую книгу под псевдонимом «Рамон Гармендиа». На собраниях после первых двадцати минут он начинал смотреть на часы и тысячью способов демонстрировал скуку. Для Карлоса такое поведение было нестерпимо.

Разрыв наступил в конце июля, когда мы находились в Мамузине уже около месяца. После ужина Карлос обычно делал пробежку, потому что, как он говорил, подготовка к борьбе требовала в первую очередь «хорошей физической формы». В тот день он решил проявить характер и потребовал, чтобы мы делали то же самое. Ему казалось, что мы физически слабые. Мы должны упражняться, бегать вместе с ним. Хосеба стал смеяться: «Только этого нам не хватало после того, как мы целый день убирали навоз!» Потом встал со стула и покинул сборище, усиленно размахивая рукой в знак несогласия. «Я не против, но в это время мне надо работать», – извинился Трику. В Мамузине он выполнял обязанности повара. «Извини, Карлос, но мне кажется, Хосеба прав. Достаточно тех физических упражнений, которые мы делаем каждый день», – сказал я, и таким образом позиция Хосебы получила поддержку. «У вас очень слабая дисциплина», – резко упрекнул нас Карлос. С той поры он стал еще более сухим и почти не подходил к нам. Предпочитал проводить свободное время, болтая с андалусскими эмигрантами, поскольку, как он любил повторять, было необходимо познавать и «другую социальную реальность».

Все говорило о том, что мы четверо останемся в такой разреженной атмосфере до того дня, когда покинем Мамузин. Но в первую неделю августа со мной произошло что-то странное; нечто, что в конечном итоге изменило наше положение. Пожалуй, дело было в следующем: я заметил изменения своей индивидуальности. Я осознал это в тот день, когда, моя вместе с Хосебой бидоны, сказал что-то, не имеющее особого значения. И был удивлен, ибо слова вылетели у меня именно так, как если бы их произносила моя мать, словно ко мне приклеился именно ее выговор, а не бернский акцент жителей Мамузина или андалусский наших товарищей по ферме.

Вначале я не обратил на это большого внимания. В конце концов, я ведь много думал о своей матери. И страдал из-за нее. Знал, что она чувствовала себя подавленной с того самого дня, как полиция пришла искать меня на виллу «Лекуона», понимая, что кроется за этим посещением, и из-за грубости, с какой был произведен обыск. Я знал, что всю швейную мастерскую перевернули вверх дном, а когда полиция ушла, по полу были раскиданы платья, лоскуты, пуговицы, наперстки и даже пули, поскольку у одного из жандармов разрядилась обойма, когда упало ружье. Иногда я заходил в телефонную кабинку и звонил ей, но нам не удавалось поговорить подряд и двух минут, потому что она начинала плакать. Это было мне тяжело, и я стал откладывать звонки.

Шли дни, и постепенно дух моей матери стал овладевать мною. Однажды утром, проснувшись, я хотел было произнести обычную, нормальную фразу: «Ну, посмотрим, какая сегодня погода». Но с моих губ слетели другие слова: «Посмотрим, какую погоду послал нам Господь». Так, как если бы это сказала моя мать. К тому времени я уже заметил и другие сходства. Например, когда я курил, я выпускал дым так же, как она.

«Никогда со мной не происходило ничего столь странного», – сказал я однажды Хосебе. Только ему я мог рассказать об этом. Трику воспринял бы это слишком серьезно из-за своего увлечения эзотерическими проблемами. «О чем ты?» – спросил Хосеба, готовясь внимательно меня выслушать.

«Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих астральных путешествиях, – сказал он, когда я закончил рассказ, – но, судя по тому, что рассказывал мне Трику, я бы сказал, что ты – жертва этого явления». Я не знал, говорит ли он серьезно или шутит. Наверняка половина на половину: в шутку из-за темы, но всерьез оттого, что видел, как я озабочен.

Той ночью мне приснился сон. Я находился в аквариуме, в зоне глубоководных рыб. Кто-то сказал: «Видишь здесь эту тень? Это рыба, которая называется Chiasmodon. Она обитает во мраке морского дна». У меня вырвался вздох: «Жить вот так, никогда не покидая этих склизких камней, не ведая о том, что существуют светлые места!» Послышался голос Лубиса: «Ты имеешь в виду тьму? Но раньше она тебе нравилась, Давид. Помню твою радость, когда мы купались в водоеме пещеры– в Обабе». Я вгляделся и увидел рядом с Лубисом свою мать. «Если бы только это! – воскликнула она. – Но мой сын очень изменился. Раньше он очень любил свою мать. А теперь не пришел даже проститься». – «Не говори так, мама». – «Я ни в чем тебя не упрекаю, Давид. Просто мне бы хотелось сказать тебе последнее прости». – «Сказать мне последнее прости?» – «Разве тебе не сказали, Давид? Я умерла. Но я спокойна. Я не навсегда останусь в зоне глубоководных рыб. Скоро Господь призовет меня в светлое место, где обитают рыба-клоун и другие разноцветные рыбки. Поэтому здесь со мной Лубис. Он меня туда отведет».

«Проснись, Давид!» – прошептал Хосеба, тряся меня за плечо. Он слез со своей койки и сел возле меня. «Ты стонал, – сказал он. – Я всерьез завидую твоей способности видеть сны. Если мы все же попадем в тюрьму, ночи ты будешь проводить за ее стенами». – «Это было мучительно, – сказал я. – Мне снилось, что умерла мама».

Он задумался. «Я вижу для тебя только один способ успокоиться, – сказал он наконец. – Позвони домой и поговори с матерью». – «Я не могу звонить отсюда. Это опасно». Он взглянул на часы. «Четверть седьмого. Если мы отправимся немедленно, в половине восьмого ты будешь в телефонной кабинке в По». – «И мы ничего не скажем Карлосу?» – «Как хочешь». – «Пошли», – решился я, мы быстро оделись и отправились к старому «рено», которым пользовались в Мамузине.

Когда мы вышли из комнаты, нам показалось, что в туалете кто-то есть, и мы дождались, пока откроется дверь. Но это был не Карлос, а андалусский работник по имени Антонио. Хосеба часто с ним разговаривал. Он попросил, чтобы тот, если увидит monsieur le patron, сказал ему, что нам пришлось уехать, но что к девяти часам мы вернемся на ферму. Антонио кивнул и предложил нам две сигареты. «Вместо завтрака», – сказал он хриплым голосом только что проснувшегося человека. И мы отправились в По, куря сигареты.

К телефону подошла Паулина, и, как только я узнал ее голос, я все понял. Было ненормально, чтобы в этот час она была у нас. Девушки, работавшие в мастерской моей матери, появлялись на вилле «Лекуона» где-то к девяти, не раньше. «Она умерла вчера вечером, Давид, – сказала Паулина. – Мы всю ночь проплакали». Ее голос свидетельствовал о том, что плач действительно был долгим, изнурительным. Она говорила со мной непринужденно, совершенно естественно произнося мое имя, несмотря на то что я уже три года не показывался в Обабе. «Погребальная служба состоится в пять часов в верхней церкви». Она вдруг спохватилась и добавила– «Ах, но ведь ты не сможешь приехать…» – «Как это случилось? Она была больна?» – спросил я. Я никак не мог вспомнить, когда последний раз разговаривал с мамой. «К вечеру она, как обычно, вышла на террасу. Твой отец нашел ее там, когда пришло время ужина. Вначале он подумал, что она заснула, слегка склонившись в плетеном кресле. Но к несчастью, она была мертва. Видимо, отказало сердце». – «Я тебе очень благодарен, Паулина».

И эти слова тоже могли принадлежать моей матери. Это была ее манера выражаться: я тебе благодарна, если позволишь мне нескромность, если это нетрудно… Она очень ценила вежливость. Я подумал, что похоронная служба, которую, несомненно, проведет дон Ипполит, будет красивой, достойной ее. Богослужение, сообщила мне Паулина, состоится в пять. Оставалось десять часов.

Пока мы ехали обратно в Мамузин, Хосеба не переставал говорить. Он теперь наконец знал, чему мы посвятим себя, когда вновь вернемся к цивильной жизни. Мы откроем консультацию, как у сеньоры Гульер, – разумеется, за деньги, – и они с Трику займутся поиском клиентов, а я буду выполнять роль медиума и предсказывать людям будущее. Болтовня продолжалась, пока мы не вернулись в Мамузин. «Ты поедешь?» – спросил он меня тогда. «Да. Я поеду». Я решил это еще во время телефонного разговора, но тем не менее удивился сам себе, когда облек это решение в слова. Дело было серьезное, оно противоречило принятым нормам. «Я тебя поддерживаю и так и скажу Карлосу, – сказал Хосеба. – Пойдем немедленно к мсье Габасту». Я поблагодарил его. В будущем мне нужна будет его помощь.

Мсье Габасту был владельцем фермы и жил в центре Мамузина. «Bien sûr!» – воскликнул он, когда я попросил у него разрешения не выходить на работу, чтобы отправиться на похороны моей матери. Андалуссцы, которые знали его уже давно, рассказывали, что во время нацистской оккупации он сражался в рядах маки. Справедливый человек. С нами он всегда был обходителен: наш правильный французский выдавал, что мы не настоящие сельские эмигранты; но он никогда не задавал вопросов. Может быть, из симпатии, а возможно, просто чтобы избежать осложнений. «Allez! Partez tout de suite!» – «Поезжайте! Выезжайте немедленно!». – сказал он нам.

Хосеба отважился попросить его еще об одном одолжении. Он спросил, нет ли у них дома какого-нибудь темного костюма, который подошел бы мне, поскольку в Обабе нельзя присутствовать на погребальной церемонии в абы каком виде. «Может быть, костюм моего сына Андре подойдет», – сказал мсье Габасту и отправил нас к своей жене.

«Думаю, да, – ответила нам мадам Габасту. – Сын у меня худой и ширококостный, как и вы. Сейчас он живет в Париже». Женщина все говорила правильно. В то время я был худым, весил на пятнадцать килограммов меньше, чем когда учился в университете. «Ваш сын в Париже, мы в Мамузине… все мы, молодые, уезжаем из дома», – сказал Хосеба. Женщина со вздохом отправилась за костюмом.

«Ясно, что Андре – твой двойник», – сказал Хосеба, когда я надел костюм. Казалось, он сшит на меня. Мадам Габасту была того же мнения. Она снова исчезла и вернулась с черным галстуком.

Уже на улице мсье Габасту преподнес нам еще один сюрприз. Он предложил мне свой синеватый «Пежо-505», весьма респектабельный автомобиль. Мы с Хосебой поблагодарили его. Машина могла сослужить мне хорошую службу при пересечении границы. «Какие любезные люди!» – сказал я. «Ничего общего с другими нашими знакомыми», – ответил Хосеба, без всякого сомнения думая о Карлосе.

Когда мы оказались возле фермы, Хосеба зашел посмотреть какой-нибудь «аксессуар» и водрузил мне на лицо очки из толстой пластмассы, имитирующей стекло. «Надень и это, ну-ка, посмотрим, как он на тебе сидит», – сказал он затем, одевая на меня черный берет: «Прекрасно. Никто в Обабе тебя не узнает».

Он посмотрел на часы. «Сейчас одиннадцать. Какое время назначим для того, чтобы созвониться?» – «К часу я должен быть по ту сторону границы». Я пообещал позвонить ему в половине второго, чтобы сообщить, что я в безопасности. «Не приезжай в Обабу слишком рано», – посоветовал он мне. Я завел машину, и мы пожали друг другу руки. Его пальцы коснулись моих. Мы были больше, чем товарищи по борьбе, мы были друзьями.

Мама была очень спокойной. Казалось, она прикрыла глаза, чтобы послушать органную музыку. Или чтобы сосредоточиться на аромате цветов. «Я здесь», – сказал я. Кто-то положил мне руку на плеча «Извините, но нам надо направляться на кладбище». Это был дон Ипполит. Он собирался закрыть гроб. «Пожалуйста», – сказал я, вновь поднимая крышку. Я склонился, чтобы поцеловать маму. Дон Ипполит наблюдал за мной, пытаясь понять, кто это. Не знаю, узнал ли он меня. Может быть, и узнал. Он громко обратился ко всем присутствовавшим: «Я уверен, что ее душа уже пребывает на небесах, возблагодарим Господа». Все дождались, пока процессия пустилась в путь. В первом ряду шли Женевьева, Берлино, дядя Хуан и Анхель; за ними, во втором ряду – Паулина и другие девушки из мастерской.

Выйдя из церкви, я направился к машине, чтобы как можно быстрее вернуться в Мамузин; но тут до моего слуха донеслось пение хористов, которые, как и все остальные, шли к кладбищу, – Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… Прощай, матерь Христова, Дева Мария… – и я открыл дверь автомобиля господина Габасту, чтобы лучше слышать. Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… Это была песнь, которая больше всего нравилась моей маме. Дул легкий ветерок, доносивший до меня мелодию; по мере того как процессия удалялась, она звучала все слабее.

Я побежал к кладбищу, пока вновь явственно не услышал пение: Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… И пошел в ногу с процессией. Картины Обабы казались мне прекрасными как никогда: покрытые свежей зеленью холмы, белые домики. Кладбище тоже было похоже на белый дом, только шире и длиннее, чем остальные.

Десяток мужчин курили сигареты возле ворот, и я остался стоять за ними, пока не закончилось погребение и присутствовавшие на нем не стали неспешно расходиться по домам; каждый был погружен в собственные мысли, в чем-то печальные, поскольку они были свидетелями новой победы смерти, в чем-то радостные, ибо они ощущали тепло своих тел («мы еще здесь, на этом свете»). Среди знакомых мне людей я прежде всего увидел Опина и других работников лесопильни вместе с ее управляющим, отцом Хосебы, показавшимся мне очень подавленным («Не расстраивайтесь так, – мог бы сказать я ему, – ваш сын во Франции, он вне опасности»). Затем появилась Адела, жена пастуха, наша соседка по Ируайну, с заплаканными глазами («Обними меня, дорогая Адела», – мог бы сказать я ей). За ней следовала большая группа, словно Адела действительно была пастушкой, а они все – ягнятами, которым удалось спастись. Я различил Адриана с его румынской женой, отца моего старого друга, Исидро, и Грегорио из гостиницы; потом, уже почти завершая шествие, появилась Вирхиния, шедшая под руку с высоким мужчиной (мама рассказывала мне по телефону: «Вирхиния выходит замуж за нового врача Обабы»). На ней было темно-лиловое, очень строгое платье, сшитое, вне всякого сомнения, на вилле «Лекуона», и она казалась очень бледной. Немного спустя прошли Виктория и Сусанна с двумя неизвестными мне мужчинами, а затем певчие церковного хора, которые продолжали петь: Agur, Jesusen ата, Birjina Maria…

Группа мужчин, куривших у кладбищенских ворот, разошлась, и я стоял на виду у тех, кто выходил с кладбища. Я уже собирался уходить, когда появилась Паулина. Ее поддерживали под руки две девушки из мастерской. Она не плакала, но казалось, вот-вот упадет в обморок. И я вдруг понял, что с момента моего исчезновения она была как дочь для моей матери. Благодаря ей последние годы мамы были не такими одинокими и печальными.

Я все еще смотрел на Паулину, когда вышли Берлино с Женевьевой в сопровождении дочери полковника Дегрелы. Увидев меня, стоявшего в одиночестве, все трое внимательно на меня посмотрели, и я испытал страх, представив себе, что мог подумать Берлино, спрятавшийся за своими зелеными очками. Я снял берет, который дал мне Хосеба, и вошел на кладбище. Повернул голову все трое продолжали спокойно идти; Берлино – согнувшись, как старик.

Могилу моей матери найти было несложно. Она была вся в цветах, и на фоне других казалась очень яркой. Возле нее, склонив голову, неподвижные, словно каменные изваяния, стояли Анхель с дядей Хуаном. У меня не хватило мужества подойти, и я свернул к тому месту, где был похоронен Лубис, мой добрый друг.

Его могила тоже была украшена, кто-то положил на могильную плиту полевые цветы. «Как ты, Лубис?» – прошептал я, подойдя к могиле. «А как ты хочешь, чтобы ему было?» – крикнул сидевший на земле человек, и от удивления я сделал шаг назад. «Он был моим братом, а эти свиньи убили его». Панчо потолстел и был почти лысым. Я не мог ничего ему сказать в ответ. «Ты думаешь, зря я их положил? – сказал он, показывая на полевые цветы. – Мама хочет, чтобы могила была чистой и ухоженной. А если тебе не нравится, ты дурак». Я ушел, так и не сказав ни слова.

Теперь перед могилой стоял только Анхель. Я сказал себе, что мне не следует пересекать границу поздно ночью, что в неурочные часы контроль будет более строгим; но тем не менее я подошел к нему. Анхель рыдал. Мне на ум пришло письмо, которое я однажды обнаружил на вилле «Лекуона»: «Дорогой мой Анхельчо: я не могла бы выдержать в этом ресторане, если бы не все те замечательные вещи, о которых ты мне пишешь».

Странно было находиться там, в стенах кладбища, среди тех, кто уже отжил свое. Они покоились в мире. И я тоже хотел быть в мире со всеми. «Я приехал», – сказал я. Ему потребовалось какое-то время, чтобы понять, кто с ним говорит. Он оглядел меня сверху донизу широко открытыми глазами. «Но… Давид! Ты здесь…» Он делал жесты, но не мог произнести ли слова. Я обнял его. Он ответил на мое объятие.

Я приехал в Мамузин к ужину, и мадам Габасту, расспросив о похоронах, вручила мне блюдо с клубничными тарталетками. «Ты можешь съесть их с друзьями, которые приехали навестить тебя», – сказала она. Я не понял ее. «Тот приятный юноша, что приходил с тобой сегодня утром, сказал нам, что к тебе приехали друзья выразить свое соболезнование». Я быстро переоделся и побежал к ферме. «Les tartalettes!» – окликнула меня от дверей своего дома мадам Габасту. Я совершенно забыл о них. Уходя, я еще раз поблагодарил ее.

У входа на ферму стояла какая-то парочка, и, едва завидев меня, они жестами показали мне, чтобы я направлялся в наше жилище. Там, в просторной пристройке, где хранился инструмент, меня ждал Карлос. Он сделал пару шагов ко мне и ударил по подносу. Клубничные тарталетки рассыпались по полу. «Ты подверг опасности всех нас!» – крикнул он. Я схватил вилы, висевшие на крюке. «Чего ты хочешь? Чтобы я воткнул в тебя это?» – сказал я ему. Как это постоянно происходило со мной в последнее время, тон моего голоса, казалось, принадлежал другому человеку. И в этот раз не маме, а Анхелю. Я подумал, что, по-видимому, Анхель тоже сидит во мне, что он всегда там находился. Эта мысль отвлекла меня, и Карлос воспользовался этим, чтобы схватить другие вилы.

Появился какой-то тип с седыми волосами, имевший вид художника, и встал между нами. «У меня есть большое желание сфотографировать вас, чтобы потом раздать фотографии среди самых юных членов нашей организации, – сказал он, смеясь. – Так они смогут понять, в какой фазе находится наша вооруженная борьба». Он отнял у нас вилы. «Хватит, Карлос. Кому это пришло в голову разбросать по полу единственное, что у нас есть на ужин?» Он взял блюдо и стал подбирать тарталетки. Карлос принялся помогать ему. «Эти парни выводят меня из себя, Сабино, – покорно сказал он. – Если хочешь, мы можем приготовить что-нибудь на ужин. Трику очень хорошо готовит». – «Не беспокойся, Карлос. Мы немного спешим, – ответил ему Сабино. – Хотелось бы поскорее покончить с этим делом и уехать». Он сделал мне знак, и мы с ним поднялись на верхний этаж. «Подожди в коридоре», – сказал он мне и вошел в спальню, где стояли наши койки.

Из глубины коридора до меня долетели отзвуки разговора, и, пройдя туда, я увидел Хосебу с Антонио. Они курили, в комнате было полно дыма. Антонио пожал мне руку: «Я вам сочувствую. Утром я этого не знал». Я поблагодарил его. «Закуривайте», – сказал он, протягивая мне пачку сигарет. «Мы беседовали о смерти, – сообщил мне Хосеба. – Антонио говорит, что не испытывает перед ней никакого страха». – «Перед смертью? Страха? Да никакого!» – воскликнул Антонио.

Это был худой мужчина с умным взглядом. Он принялся рассказывать нам случаи из своей жизни. С детства, с восьми лет, он был пастухом. Ему с братом много раз приходилось сталкиваться с волками. Но несмотря на все это, когда они начинали размышлять о том, как живут они и как живет их отец, то чувствовали себя счастливыми. Потому что их отец работал на рудниках Риотинто. «Вы знаете, что такое ртуть? Это худший из всех минералов. Из-за жары людям приходится работать голыми, и если на их тело попадает хоть крошечная капелька, она обжигает кожу». Мы признались ему в нашем невежестве, и он рассказал нам историю этих рудников. Ими владели англичане. «А английские капиталисты просто отвратительны. Люди без сердца. Это я вам говорю. – Он глубоко вздохнул. – Ваш товарищ, Карлос, рассказывал нам, как много довелось пережить вам, баскам. Но и нам, андалуссцам, тоже немало досталось». Мы согласились, и Хосеба спросил о его семье. Антонио впервые за все время разговора улыбнулся. Он сказал, что ему повезло, досталась хорошая жена. Что он говорил дальше, я уже не слышал. Его слова вновь перенесли меня на кладбище Обабы. День подходил к концу, я уже никогда больше не увижу свою мать.

«Идите сюда», – позвал нас от дверей Сабино. Мы погасили сигареты. «Надеюсь, как-нибудь еще поговорим», – сказал нам Антонио, и Хосеба похлопал его по спине. «Что мы знаем о Папи?» – прошептал он мне на ухо. «Понятия не имею». Его лицо выражало озабоченность. «Проходите», – сказал нам Сабино. Мы вошли в нашу спальню. Там находилась девушка моего возраста, она смотрела в окно. Нам она была незнакома, и это меня встревожило. А Хосебу еще больше, чем меня. «Где Папи?» – спросил он. Сабино поспешно ответил ему: «Папи не приехал. Он говорит, что расчувствуется, потому что вы его самые любимые ученики, и посему предпочитает поручить наказание нам». Девушка у окна по-прежнему стояла неподвижно, не глядя на нас. «Хватит, Сабино», – сказал Папи. Он сидел за койками, наклонившись над тумбочкой, и что-то писал. Волосы он носил теперь зачесанными на лоб, и вместо очков у него были линзы; но глаза по-прежнему оставались маленькими, настоящие щелочки. «Поговорите с Карлосом», – сказал он Сабино с девушкой. Мы испытали огромное облегчение.

Папи пожал нам руки. «Собирайте ваши сумки, – приказал он нам. – Завтра же вы отправитесь в Биарриц. Там вы будете до тех пор, пока вам не позвонят и не скажут, чтобы вы пересекли границу. Вам предстоит осуществить одну акцию». – «Ты становишься мягче, Папи, – сказал Хосеба. – Ты с нами не поздоровался, но, прежде чем обратиться к нам, встал из-за стола». Он постепенно приходил в себя от страха, его лицо приобрело прежний цвет. «Чтобы это было в последний раз», – сказал Папи тихим голосом. На нем была светло-зеленая трикотажная рубашка фирмы «Лакост» с короткими рукавами и брюки бежевого цвета, с отутюженными стрелками; на ногах кожаные сандалии. Трудно было по внешнему виду определить род его занятий и общественный статус, но он производил впечатление человека, внушающего доверие. «Если будете продолжать в том же духе, не рассчитывайте на мою помощь», – предупредил он нас. Мы поблагодарили его. «А эта акция, которую мы должны осуществить, сложная?» – спросил Хосеба. Папи протянул нам бумагу, которую держал в руке: «Вот инструкции». Среди прочих заметок в бумаге фигурировало название одного из городков на Средиземноморском побережье. «Летняя кампания», – сказал Хосеба. «Поедете втроем. Было бы идеально, если бы Трику удалось устроиться работать на кухне какой-нибудь гостиницы».

Папи стал спускаться вниз по лестнице, мы последовали за ним. «Можно попробовать?» – спросил он нас уже в пристройке. Клубничные тарталетки лежали на полке, в большем беспорядке, чем когда я принес их, но на первый взгляд все были на месте. Папи вышел из дома, держа одну из них в руке.

Я пошел искать Трику. «Мы уезжаем», – сказал я ему. Он обнял меня. «Прими мои соболезнования. Ты нарушил правила, но хотел бы я видеть Карлоса на твоем месте. Что бы он сделал, если бы ему сказали, что умерла его мать?» Я ответил, не раздумывая: «Наверняка отправился бы на свой footing [21]21
  Пробежка (англ.).


[Закрыть]. Трику рассмеялся. «Пошли собирать вещи. Хосеба ждет нас».

Вернувшись в дом, мы обнаружили Хосебу в комнате в конце коридора с Антонио. Они поставили блюдо с тарталетками и другую провизию – сыр, хлеб, банку с паштетом – на старый чемодан. «Мы не можем уехать без прощального ужина, – сказал Хосеба. – Трику, почему бы тебе не принести что-нибудь с кухни? И немного вина бы тоже не помешало». Он потирал руки в предвкушении банкета. Трику толкнул меня локтем: «Ты посмотри, какой он довольный с тех пор, как узнал, что скоро расстанется с Карлосом». Хосеба бросил в него клубникой. «Замолчи и иди на кухню».

Ужин подвел итог этому дню, такому долгому, такому значительному. Спустя неделю полиция задержала нас в экспрессе, шедшем в Барселону, и нас посадили в тюрьму. Но ненадолго: мы вновь обрели свободу через четырнадцать месяцев благодаря амнистии.

Я написал сегодняшние строки, совсем не устав. Мне придавали сил воспоминания о моей матери; мне придавало силы и то, в чем мне признался Хосеба: тексты, которые он прочтет послезавтра в библиотеке, основываются на воспоминаниях о временах нашего членства в организации. И я провел целый день перед моим белым компьютером.

Мэри-Энн с Хосебой тоже много работали. Они готовили тексты для выступления в клубе до трех часов дня. Потом они поехали в аэропорт Визалии встречать Хелен.