Текст книги "Влюбленный в жизнь. Размышления о «Заратустре» Фридриха Ницше"

Сладострастие: великий символ счастья для более высокого счастья и наивысшей надежды.

Чувственное удовольствие следует понимать как свидетельство того, что возможно еще более высокое счастье. Все зависит от вашего умения. Все зависит от того, как вы используете свою жизненную энергию. Вы не должны останавливаться на чувственном удовольствии. Чувственное удовольствие – это лишь стрелка, указывающая на высшее наслаждение, на высшее счастье, на высшее удовлетворение.

Но если вы отказываетесь от чувственного удовольствия… Это как если бы вы видели на указателе стрелку, означающую, что здесь не нужно останавливаться, идите дальше! Отказывающиеся говорят: «Сотри эту стрелку. Откажись от этого указателя». Но кто тогда укажет вам, что впереди лежит еще долгий путь?

Пока вы не достигнете наивысшей радости жизни – чувственное удовольствие лишь начало, но не конец. Но, отрицая начало, вы отрицаете и конец. Это очень простая логика, но иногда о самом очевидном быстрее всего забывают. Все религии учили вас: «Только отказавшись от чувственного удовольствия, вы обретете духовное блаженство». Это абсурдно и нелогично.

Чувственное удовольствие – это средство для достижения духовного блаженства. Вы уничтожаете это средство. Вы никогда не достигнете высшей стадии – вы убрали лестницу. Лестницу необходимо преодолеть, но не отказываться от нее! Не забывайте о разнице между преодолением и отречением.

Заратустра говорит: «Преодолевайте, но не отрекайтесь, ведь тогда вам будет нечего преодолевать». Наслаждайтесь чувственными удовольствиями во всем их разнообразии и со всей интенсивностью. Исчерпайте их, чтобы вдруг осознать: «Мир чувственных удовольствий закончился, и мне нужно идти дальше». Но чувственное удовольствие указало вам путь. Вы будете благодарны ему; вы не будете против него. Оно ничего у вас не отобрало; оно вам только давало.

Сладострастие: великий символ счастья для более высокого счастья и наивысшей надежды…

Многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и женщина…

Чувственное удовольствие – это мост между мужчиной и женщиной. И определенно, они чужды друг другу.

Это не есть что-то плохое. Чем больше расстояние между мужчиной и женщиной, тем больше притяжение. Чем более они разные, тем больше их будет тянуть друг к другу. Чем более чужды они друг другу, тем глубже их стремление познать друг друга.

Если я против всех сексуальных извращений, если я, в частности, против гомосексуализма, то главная причина духовная – потому что, когда мужчина любит мужчину или женщина любит женщину, нет никакого магнетического притяжения; нет никакого напряжения. Они очень похожи, они почти одинаковы. Не будет никакого поиска; не будет никаких исследований. Они не узнают ничего нового, потому что они знают себя, – что может быть в другом мужчине, чего нет в тебе самом?

Гомосексуализм совершенно бездуховен, потому что он не может придать остроты вашей чувственности. И он не может сделать ваше чувственное удовольствие указателем высшего счастья. Гомосексуализм – это своего рода тупик. Это больше не путешествие. Вы никуда не идете.

Встреча мужчины и женщины – это путешествие; это исследование. Это попытка понять свою противоположность, понять диалектику жизни. Это великий урок. И без этого урока невозможно достичь высшего сознания, счастья, духовности.

Но человек низко пал. Заратустра предвидел, что близится время, когда человек станет настолько малым, что будет недостоин даже называться человеком. Очевидно, это время наступило.

Одна из причин, почему парламент Голландии запретил мне въезд в страну, – мои высказывания против гомосексуализма. Я не могу в это поверить: религия Голландии – гомосексуализм? Но, определенно, это доказывает, что члены парламента Голландии, премьер-министр и кабинет министров – все они гомосексуалисты, потому что никто не поднялся и не сказал: «Это подрывает репутацию страны. Что вы хотите сказать – если человек высказывался против гомосексуализма, то он совершил преступление? Вы – нация гомосексуалистов? Или он против вашей национальности?»

Когда я об этом узнал, я тут же сказал своим людям: «Передайте парламенту, что Голландию следует переименовать в Гомосексуалландию – это ей больше подойдет». Но человек пал очень низко. И причина такого низкого падения в том, что ваши святые учили вас целибату, что противоречит природе. Целибат – причина гомосексуализма.

И теперь один американский епископ открыто заявил – ему не возразили ни Папа, ни какая-либо христианская ассоциация или церковь, – он открыто заявил, что целибат не относится к гомосексуализму. Можно придерживаться целибата и быть гомосексуалистом. Целибат лишь означает, что ты не можешь быть гетеросексуалом. Он запрещает мужчинам встречаться с женщинами, но не препятствует мужчинам заниматься любовью с мужчинами или женщинам с женщинами. Он не против лесбиянства или гомосексуализма.

А Папа молчит! Его молчание говорит о многом, потому что ему прекрасно известно, что более чем 50 % его епископов, архиепископов, кардиналов, священников – гомосексуалисты.

Гомосексуализм родился в монастырях – христианских, буддийских, джайнистских. Там, где вместе жило много людей одного пола, давших обет безбрачия… Природа находит способ, каким бы извращенным он ни был. Те, кто выступал против чувственного удовольствия, хитроумным способом уничтожили человека и создали извращенное человечество. И они по-прежнему нами руководят. Они по-прежнему учат нас духовности.

…и кто же вполне понимал, как чужды друг другу мужчина и женщина!

Только имеющий глубокий чувственный опыт способен понять большое различие и уникальность мужчин и женщин. Это не вопрос равенства или неравенства; они просто уникальны. И между ними возможна лишь дружба.

Весь этот вздор о браке делает мужчину важным. Женщина становится лишь тенью. Почему после свадьбы женщина должна брать фамилию мужа? Так ей тонко намекают, что теперь она стала подчиненной. У нее больше нет собственной идентичности; ее идентичность – это ее муж. Естественно, брак не может быть мирным. Там, где существует попытка доминирования, возникает конфликт и борьба. Все браки создают лишь ад.

Властолюбие: пылающий бич для самых твердых сердец, жестокая пытка, которую самый жестокий приготовляет для себя самого, мрачное пламя живых костров.

[…] Властолюбие: пред взором его человек пресмыкается, гнется, раболепствует и становится ниже змеи и свиньи, пока наконец великое презрение не возопит в нем.

[…] Властолюбие: оно заманчиво поднимается к чистым и одиноким и вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисующая пурпурные блаженства на земных небесах.

Властолюбие: но кто назовет его любием, когда высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего болезненного в таком стремлении и нисхождении!

Необходимо рассмотреть полную картину. Жажда власти создала рабство, во многих отношениях разрушила человечество. Жажда власти пылает в каждом сердце. Заратустра не поддерживает такой тип властолюбия – он разрушителен и безобразен.

Но возможна и творческая разновидность, и такой творческий тип он называет волей к власти, а не жаждой власти. Воля к власти – совершенно другой феномен, однако религии не проводят различий. Для них есть лишь жажда власти – и ничего больше. Но Заратустра чувствует, что здесь есть много потенциала, способного обнаружить величайшую творческую силу в мире. Но это не может быть жаждой. Это нельзя назвать жаждой.

Властолюбие: но кто назовет его любием, когда высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего болезненного в таком стремлении и нисхождении!

Воля к власти – совершенно другое. Воля к власти не подразумевает власть над другими. Жажда власти подразумевает власть над другими. Воля к власти подразумевает становление более могущественным, сияющим, сильным, целостным, львом, личностью.

Воля к власти не имеет никакого отношения к другим людям. Это ваше собственное восхождение к вершинам. Это ваша собственная дисциплина для достижения наивысшей вершины вашего бытия. Она ни для кого не разрушительна; наоборот, она может вдохновлять других. Она должна вдохновлять других. Она может стать великим стимулом: если человек, который когда-то был среди вас, теперь достиг наивысшей вершины сознания, это может вызвать побуждение, стремление, волю – которая дремлет в вас, – ведь вы тоже можете достичь этой вершины, вам это под силу.

Воля к власти – это воля быть собой, воля к свободе, воля к творчеству, воля к достижению бессмертия, воля к объявлению миру: «Я всегда был здесь и всегда буду здесь». Это воля к вечности.

Но религии рассматривали только негативную сторону: они никогда не говорили о позитивной стороне. И вместе с негативной стороной они порицали и позитивную. Они обманывали человечество; они никогда не допускали, что у всего есть негативная и позитивная сторона. Они порицали негативное, и это правильно, но они никогда не восхваляли позитивное, и в этом заключается вся их хитрость.

Чтобы одинокая вершина уединялась не навеки и не довольствовалась сама собой; чтобы гора спустилась к долине и ветры вершины к низинам:

О, если бы кто нашел настоящее имя, чтобы окрестить и возвести в добродетель такую тоску! «Дарящая добродетель» – так назвал однажды Заратустра то, чему нет имени.

И тогда случилось – и поистине, случилось в первый раз! – что его слово возвеличило себялюбие…

Он, определенно, первый в истории человек, возвеличивший себялюбие.

…хорошее, здоровое себялюбие, которое бьет ключом из могучей души —

– из могучей души, которой принадлежит высокое тело, красивое, победоносное и услаждающее, вокруг которого всякая вещь становится зеркалом.

[…] Прочь от себя гонит она все трусливое; она говорит: дурное – значит, трусливое!

Согласно Заратустре, единственная плохая вещь – это трусость, а единственная хорошая – смелость. Из смелости рождаются все добродетели, а из трусости – все грехи, все преступления.

Она не любит боязливой недоверчивости и тех, кто требуют клятв.

[…] Ненавистен и противен ей тот, кто никогда не хочет защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто слишком терпелив, кто все переносит и всем доволен: ибо таковы привычки раба.

Раболепствует ли кто пред богами и стопами их, пред людьми и глупыми мнениями их: на все рабское плюет оно, это блаженное себялюбие!

[…] И это должно было быть добродетелью и называться добродетелью – преследовать себялюбие! Быть «без себялюбия» – этого хотели бы с полным основанием сами себе все эти трусы!

Заратустра говорит, что себялюбие является естественным. Но трусы хотят, чтобы добродетелью считалось отсутствие себялюбия, потому что тогда трусы будут победителями.

В Индии по всей стране можно встретить нищих. И каждый нищий говорит: «Дай мне что-нибудь. Давать нищим – добродетель, и ты получишь за это большое вознаграждение». Но само существование нищих должно показывать, что общество больное, что общество сумасшедшее; что оно продолжает производить на свет детей, которых не может прокормить. То, что одна часть общества накапливает все деньги страны, тогда как миллионы остаются голодными, совершенно нелогично.

Вы удивитесь, когда узнаете, что половина всех богатств Индии сосредоточена в Мумбаи – в одном городе. Страна с девятисотмиллионным населением совершенно бедная, голодающая; даже поесть один раз в день – это большое счастье. Миллионы людей питаются корнями деревьев. Они едят корни; плоды они не могут себе позволить. И к концу столетия только в этой стране от голода умрет примерно полмиллиарда людей. Я не говорю обо всем мире – потому что это будет происходить почти по всему миру.

Добродетель должна быть разумной, логичной, обоснованной. Оттого, что вы подаете нищим, нищие не исчезают. Эти нищие производят на свет еще больше нищих. Эти нищие женятся. Эти нищие рождают детей, потому что это экономически выгодно, ведь дети тоже будут просить милостыню. Чем больше у тебя детей, тем лучше идут твои дела.

Заратустра говорит: «Себялюбие – единственная добродетель; отсутствия себялюбия желают трусы – чтобы им помогали, чтобы их защищали, чтобы их кормили, чтобы их лечили, чтобы за их болезни и их голодание отвечал кто-нибудь другой. За это никто не должен отвечать».

В адекватном обществе не должно быть людей, нуждающихся в подаянии.

Мы можем создать здоровое общество; мы можем создать богатое общество, достаточно богатое, достаточно здоровое. Но это возможно лишь в том случае, если каждый будет отвечать за себя.

Это то, что он понимает под себялюбием. И если у вас есть чем поделиться, это должно быть вашей радостью, а не обязанностью. Это должно быть вашей радостью, а не добродетелью.

Но для всех для них приближается теперь день, перемена, меч судии, великий полдень: тогда откроется многое!

И кто называет «я» здоровым и священным, а себялюбие блаженным, тот, поистине, говорит, что знает он, как прорицатель: «Вот, он приближается, он близок, великий полдень!»

Заратустра называет величайший момент в жизни человечества «великим полднем» – тогда себялюбие будет считаться здоровым, тогда прежнее порицание забудется и все естественное и человеческое будет объявлено нашей религией, нашей духовностью. Природа – наша религия, никакая другая религия не нужна.

«Вот, он приближается, он близок, великий полдень!»

…Так говорил Заратустра.

Глава 10
Серьезность – это грех

О смехе и танце

Что было здесь на земле доселе самым тяжким грехом? Не были ли этим грехом слова того, кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»

Разве не нашел он на земле никаких оснований для смеха? Значит, искал он плохо. Дитя находит здесь основания для смеха.

Он – недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся! Но он ненавидел и позорил нас, плач и скрежет зубовный предрекал он нам.

Надо ли тотчас проклинать, если не любишь? Это – кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот непреклонный. Он происходил из толпы.

И он сам недостаточно любил: иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.

Сторонитесь всех этих непреклонных! Это бедный, больной род, род толпы: они дурно смотрят на эту жизнь, у них дурной глаз для этой земли.

Сторонитесь всех этих непреклонных! У них тяжелая поступь и тяжелые сердца – они не умеют плясать. Как могла бы для них земля быть легкой!

[…] Этот венец смеющегося, этот венец из роз: я сам надел на себя этот венец, я сам признал священным свой смех. Никого другого не нашел я теперь достаточно сильным для этого.

Заратустра танцор, Заратустра легкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, проворный, божественно легкий —

Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки… я сам возложил на себя этот венец!

[…] О высшие люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как нужно танцевать, – танцевать выше себя! Что из того, что вы не удались!

Сколь многое еще возможно! Так научитесь же смеяться выше себя!

Поднимайте сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше, все выше! И не забывайте также и доброго смеха!

Этот венец смеющегося, этот венец из роз: вам, братья мои, кидаю я этот венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня – смеяться!

[…] «Это мое утро, брезжит мой день: вставай же, вставай, великий полдень!»

– Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, поднимающееся из-за темных гор.

Заратустра совершенно прав, когда говорит:

Что было здесь на земле доселе самым тяжким грехом? Не были ли этим грехом слова того, кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»

Но это говорят все ваши так называемые святые, все ваши религии, все ваши так называемые великие люди. И на это у них есть свои причины.

Одна из самых жестоких вещей по отношению к человеку – это делать его грустным и серьезным. Это делается потому, что иначе его невозможно превратить в раба – раба во всех измерениях рабства: духовного раба какого-нибудь вымышленного Бога, вымышленного рая и ада; психологического раба, потому что грусть и серьезность неестественны, они навязываются уму и ум распадается на фрагменты; и также физического раба, потому что человек, неспособный смеяться, не может быть по-настоящему здоровым и целостным.

Смех не одномерен; он обладает всеми тремя измерениями человеческого бытия. Когда вы смеетесь, в этом участвуют ваше тело, ваш ум, ваше бытие. В смехе исчезают различия, исчезает разделение, исчезает шизофреническая личность. Но это противостоит тем, кто хочет эксплуатировать людей: царям, священникам, хитрым политикам. Все их усилия направлены на то, чтобы сделать человека слабым, больным – сделать человека несчастным, чтобы он не мог восстать.

Отобрать у него смех – значит отобрать у него саму жизнь. Отобрать у человека смех – значит духовно кастрировать. Вы знаете, в чем разница между быками и волами? Они рождаются одинаковыми, но волов кастрируют. И если их не кастрировать, то их невозможно использовать как рабов, которые будут носить ваши тяжести, тянуть ваши телеги. Быка невозможно запрячь в телегу – бык настолько сильный, что им невозможно управлять; он обладает собственной индивидуальностью. Но вол – это лишь далекое эхо своей подлинной сущности, лишь тень. Вы его уничтожили.

Человека уничтожили аналогичным образом, чтобы получить рабов. Смех все время порицался как нечто детское, сумасшедшее; в лучшем случае позволено улыбаться. Разница между улыбкой и смехом та же, что и между волом и быком. Смех подлинный; улыбка – манерная. Смех не знает ни манер, ни этикета – он дикий, и в его дикости вся его красота.

Но заинтересованные стороны, такие как владельцы капитала, организованные религии или правители, сошлись в одном: человека необходимо ослабить, сделать несчастным, заставить бояться – заставить жить в своего рода паранойе. Только тогда он опустится на колени перед деревянными или каменными изваяниями. Только тогда он будет готов служить власть имущим.

Смех возвращает вам вашу энергию. Каждая нить вашего бытия оживает, и каждая клетка вашего бытия начинает танцевать. Заратустра прав в том, что величайший грех, совершенный на земле против человека, – это запрет смеяться. Это имеет глубокий смысл, потому что, когда вам запрещено смеяться, вам, определенно, запрещено и радоваться, петь торжественные песни, танцевать от простого блаженства.

С запретом смеха уничтожается все прекрасное в жизни, все, что делает жизнь милой и приятной, и все, что придает жизни смысл. Это самая безобразная стратегия, использовавшаяся против человека.

Серьезность – грех. И помните, серьезность не значит искренность; искренность – совершенно другой феномен. Серьезный человек не может смеяться, не может танцевать, не может играть. Он все время контролирует себя; он был воспитан так, чтобы быть тюремщиком для самого себя. Искренний человек может искренне смеяться, искренне танцевать, искренне радоваться. Искренность не имеет ничего общего с серьезностью.

Серьезность – это просто болезнь души, и только больные души можно обратить в рабов. А всем заинтересованным сторонам нужно человечество, которое неспособно восстать, которое очень хочет, почти просится быть рабами.

Разве не нашел он на земле никаких оснований для смеха? Значит, искал он плохо. Дитя находит здесь основания для смеха.

Обычно только дети хохочут и смеются; и взрослые думают, что детей можно простить, потому что они невежественны – они пока нецивилизованны, примитивны. Все усилия родителей, общества, учителей, священников направлены на то, чтобы их цивилизовать, сделать серьезными, заставить вести себя как рабы, а не как самостоятельные личности.

У вас не должно быть собственных мнений. Вы просто должны быть христианином, индуистом или мусульманином; вы должны быть коммунистом, фашистом или социалистом. У вас не должно быть собственных мнений; вы не должны быть собой. Вам разрешено быть частью толпы, а быть частью толпы – значит быть лишь винтиком в колесе. Вы совершили самоубийство.

Заратустра спрашивает: «Разве не можете вы найти на земле ничего, что бы заставило вас смеяться, танцевать, радоваться? Даже дети могут это найти». Но в вашем уме столько предрассудков, что ваши глаза почти слепы, ваше сердце почти мертво; вы превратились в живых трупов.

Он – недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся!

По сути, в обществе человека, смеющегося вовсю – надрывая живот, – не уважают. Нужно иметь серьезный вид; это показывает, что ты цивилизован и здравомыслящ. Смех – для детей и сумасшедших, или для примитивных людей.

Я не могу представить, чтобы Иисус когда-либо смеялся. Конечно, он не может смеяться на кресте; для такого нужен намного более великий человек – такой как Заратустра, – потому что были люди, которые смеялись на кресте. Просто зайдите в любую церковь и посмотрите на Иисуса на кресте. Естественно, он серьезен, и его серьезность распространяется на всю церковь; смеяться здесь – неуместно. Нигде нет упоминаний о том, чтобы Иисус когда-либо смеялся; очевидно, что единственный сын Божий должен быть очень серьезным. Да и никто никогда не слышал, чтобы и Бог смеялся.

Иисус не может смеяться, потому что он полон надежд; и эти надежды превратятся в разочарование. Даже на кресте он ждал чуда – чтобы из облака появилась рука и сняла его с креста и доказала миру: «Я не могу смотреть на распятие моего единственного сына. Я послал его, чтобы спасти вас, а вы оскорбляете моего собственного сына. Ваше поведение непростительно».

Когда ничего не произошло, он закричал на кресте, глядя в небо: «Отче, для чего ты меня оставил? Почему ты забыл меня?»[7]7
  См. Матф. 27:46, Мар. 15:34.


[Закрыть] Разумеется, такой человек не может смеяться. Его жизнь будет состоять из постоянных разочарований. Он слишком многого ожидает.

Дети способны смеяться, потому что они ничего не ожидают. Поскольку они ничего не ожидают, их глаза видят вещи ясно – а в мире столько абсурдного и смешного. Столько поскальзывающихся на банановой кожуре, что ребенок не может не увидеть этого! Наши ожидания заслоняют нам глаза.

Поскольку все религии против жизни, они не могут поддерживать смех. Смех – неотъемлемая часть жизни и любви. Религии против жизни, против любви, против смеха, против радости; они против всего, что может превратить жизнь в невероятный опыт благословения и блаженства.

Из-за своей антижизненной позиции они уничтожили все человечество. Они отобрали у человека все соки жизни; и их святые стали примерами для подражания. Их святые – это лишь сухие кости: они голодают, истязают себя множеством, множеством способов, находят новые приемы, новые способы истязания своих тел. Чем больше они истязают себя, тем выше они поднимаются в глазах других. Они нашли лестницу, способ становиться все более и более уважаемыми: просто истязай себя – и люди будут почитать тебя и помнить тебя столетиями.

Самоистязание – это психологическая болезнь. В нем нет ничего, достойного почитания; это медленное самоубийство. Но мы столетиями поддерживали это медленное самоубийство, потому что в нашем уме укрепилась идея о том, что тело и душа – это враги. Чем больше ты истязаешь тело, тем более духовным ты становишься; чем больше ты позволяешь телу предаваться наслаждению, любви, радости, смеху, тем ниже твоя духовность. Эта дихотомия – главная причина исчезновения смеха в человеке.

Он – недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся! Но он ненавидел и позорил нас, плач и скрежет зубовный предрекал он нам.

Я видел изображения европейских церквей в средневековье. Задачей проповедников было заставить людей настолько бояться адского пламени и пыток, чтобы вызвать у них страдание. Их описания были настолько яркими, что многие женщины падали в обморок в церкви. Считалось, что величайший проповедник тот, у кого больше всего людей теряют сознание, – так определяли величайшего проповедника.

Вся религия основана на простой психологии: страх, преувеличиваемый во имя ада, и алчность, преувеличиваемая во имя рая. Те, кто наслаждается на земле, будут низвергнуты в ад. Естественно, человек боится – всего лишь за небольшое удовольствие, за семьдесят лет жизни, он будет целую вечность страдать в аду.

Это было одной из причин, почему Бертран Рассел отрекся от христианства и написал книгу «Почему я не христианин». Он говорил: «Первое, что заставило меня принять решение, – это совершенно неоправданная идея о том, что за мои небольшие прегрешения я буду вечно отбывать наказание». Он говорил: «Если сосчитать все совершенные мною грехи, согласно писаниям, и добавить к ним грехи, о которых я помышлял – но не совершил, – то даже самый строгий судья не отправил бы меня в тюрьму больше чем на четыре с половиной года. Но я не буду отбывать вечное наказание за эти малые грехи. Где тут справедливость? Нет никакой видимой связи между преступлением и наказанием».

И тогда он углубился в изучение христианской теологии. Он, к своему удивлению, обнаружил столько абсурдного и смешного, что наконец решил, что оставаться христианином – значит показать свою трусость. Он отрекся от христианства и написал очень важную книгу, «Почему я не христианин».

Прошло шестьдесят или семьдесят лет, и ни один христианский теолог не ответил на эту книгу. По сути, ответа и не может быть – какие можно найти оправдания? Согласно христианству, у человека есть только одна жизнь. Если бы это был индуизм, то можно было бы придумать оправдание – за миллионы жизней может накопиться столько грехов, что, вероятно, можно представить вечное наказание. Но для христианства, иудаизма или мусульманства эта идея смешна. И человек такого ума, как Бертран Рассел… А папы и великие христианские теологи всего мира предпочли промолчать.

Они осудили Бертрана Рассела, сказав, что он попадет в ад. Но это не аргумент. Если ад и рай действительно существуют, то ад будет намного более здоровым местом, чем рай, потому что в раю вы встретите все эти сухие кости, безобразных существ, которых называли святыми, которые истязали себя. В этом месте не на что смотреть.

В аду вы найдете всех поэтов, художников, скульпторов, мистиков, всех тех, чье общество будет благословением. Вы встретите здесь Сократа и Гаутаму Будду – индуисты отправили его в ад, потому что он не верил в Веды, на которых зиждется вся индуистская религия. Вы встретите Махавиру, потому что он не верил в индуистскую кастовую систему; он ее осуждал. Вы встретите Бодхидхарму, Чжуан-цзы, Лао-цзы. Вы встретите всех великих людей, внесших вклад в жизнь, – всех великих ученых и людей искусства, которые сделали эту землю немного красивее.

Что сделали ваши святые? Это самые бесполезные, самые бесплодные люди. Они были лишь бременем, они были паразитами; они высасывали кровь у бедных людей. Они истязали себя и учили других истязать себя; они распространяли психологическую болезнь.

Если эта земля выглядит такой больной, если человечество выглядит таким грустным, то все это благодаря вашим святым. В раю вы встретите всех этих безобразных существ, всех этих порицателей, которые не умеют любить, не умеют смеяться, не умеют петь, не умеют танцевать, – которые не могут допустить, чтобы у человечества было удовольствие, пусть даже самое малое. Боль кажется духовной, удовольствие кажется материалистичным.

Современной психиатрии хорошо известно, что эти святые были шизофрениками. Их не нужно почитать. Если вы их где-нибудь встретите, сразу же отвезите их в психиатрическую больницу – они нуждаются в лечении. Они нездоровы; само их существование тошнотворно. Но они были предводителями человечества, и они вызвали у всех людей нечто вроде тошноты; они создали атмосферу тошноты.

Надо ли тотчас проклинать, если не любишь? Это – кажется мне дурным вкусом. Но так делал он, этот непреклонный. Он происходил из толпы.

И эти святые были совершенно нетерпимыми. Они не хотели даже слушать. Они боялись слушать, потому что в глубине души знали собственные сомнения в своей жизни, в своей религии.

Не могу представить, чтобы у Иисуса где-то в глубинах ума не было сомнения: действительно ли он единственный сын Божий? Я не могу этого представить… На самом деле, чем больше он это повторяет, тем более очевидным становится то, что его повторение – это лишь подавление сомнения. Он боится, что, если он не будет этого повторять, его сомнение выйдет на поверхность. Он не хотел убедить вас; по сути, он хотел убедить самого себя.

Это порочный круг: люди убеждают других, чтобы убедиться самим. Когда Иисус видит, что есть люди, которые убеждены, что он – единственный сын Божий, его собственное сомнение подавляется глубже. Его убеждает убеждение других. И ему нужно постоянно это повторять, потому что долгие паузы опасны – в такие паузы может появиться сомнение.

Даже у ваших так называемых великих верующих есть глубинные сомнения в Боге. По сути, вера нужна лишь для подавления сомнения; это ее единственная функция. Вы же не верите в солнце – разве не так? Вы же не кричите с крыш: «Я верю в солнце», или: «Я верю в розы», или: «Я верю в луну».

Люди скажут: «Спускайся и займись чем-нибудь полезным. Зачем тратить время впустую? Мы тоже верим в солнце, мы тоже верим в розы, нет никаких проблем. Никого не нужно убеждать».

Но Иисус говорит своим последователям: «Кричите с крыш, что пророк, которого вы ждали, пришел. Убеждайте людей, что ваш мастер – единственный сын Божий, что он принес прямое послание от Бога. Идите на край света и убеждайте людей». Только когда есть сомнение, подозрение, необходимо убеждение, необходима вера. Я неверующий, потому что то, что существует, не нуждается в вере. То, что существует, нуждается в знании, а не в вере.

Все верующие обманывают себя. Атеист лучше верующих, но не намного, потому что его атеизм – это тоже своего рода вера, негативная вера. Он не знает, действительно ли Бог не существует, – точно так же, как верующие не знают, действительно ли Бог существует. Они выбрали позитивную веру. У кого-то негативный ум, и он выбрал негативную веру. Но, похоже, никто не видит тот простой факт, что искренний человек не нуждается ни в какой вере.

Сомнение – здоровая вещь, потому что оно побуждает вас отправиться на поиски. Сомнение – это вопрос, это поиск. Оно приведет вас к истине. И когда вы знаете, вопрос веры не возникает. Вы просто знаете. Но так называемые святые, теологи, священники были совершенно нетерпимыми. Их нетерпимость достигла логической крайности – они не хотят даже слышать ничего, что противоречит их убеждениям.