Текст книги "Антарктида: Четвертый рейх"

– Я это уже понял, мой фюрер, – растерянно пробормотал шеф Кригсмарине, лихорадочно пытаясь понять, что до их телефонного разговора произошло такого, что могло бы вызвать недовольство Гитлера, заставило встревожиться по поводу сохранения режима секретности, привлечь к операции обер-диверсанта рейха, пребывающего сейчас на вершине своей диверсионной славы.

– Нет, вы этого не поняли, Дениц! – свирепствовал тем временем Гитлер. – Пока еще не поняли. И это меня удручает. Изначально операция «База-211» была поручена Герингу. Но он сделал вид, что теперь это его не касается!

– Вы правы: с некоторых пор рейхсмаршал как бы отошел от операций, связанных с «Базой-211».

– Но кто тогда занимается всем тем, что должно обеспечивать развитие подземного рейха? Я вас спрашиваю, Дениц, кто?!

И тут уже готов был взорваться Дениц. Он понимал, что сейчас промолчать он уже не может, не имеет права, да это было уже и небезопасно. Он еще помнил, как совсем недавно, после одной из таких стычек, тоже начинавшейся с невинного телефонного разговора, Гитлер буквально вынудил подать в отставку с поста главкома Кригсмарине гросс-адмирала Эриха Редера. Так вот, он, Дениц, не намерен следовать его примеру, чтобы потом до конца войны отсиживаться на должности инспектора флота.

– Всеми вопросами, связанными с обеспечением «Базы-211», занимается возглавляемый мною штаб флотилии субмарин «Конвой фюрера», – как можно жестче напомнил он фюреру то, что тот и без него должен был прекрасно знать. – Флотилии, которую я, с вашего согласия, оставил под своим личным командованием, тоже, кстати, исходя из соображений безопасности. Походным командиром «фюрер-конвоя» я назначил капитана цур зее Вилли Штауфа, лично совершившего несколько рейсов к берегам Новой Швабии и отлично зарекомендовавшего себя в должности коммодора. Поэтому я намерен завтра же представить его к чину контр-адмирала, – поднял вверх руку Дениц, привлекая к своим словам внимание все еще терпеливо ожидавшего конца их разговора Вилли Штауфа.

До сих пор гросс-адмирал чувствовал себя униженным в глазах своего подчиненного, причем униженным совершенно незаслуженно. Он даже успел пожалеть, что на время разговора с Гитлером рискнул пригласить в кабинет коммодора. Он-то думал, что фюрер сразу же пожелает выяснить кое-какие детали минувшего похода. Пусть же эта служебная оплошность послужит ему уроком.

Тем временем фюрер также неожиданно угас, как и взорвался, и уже совершенно спокойным, умиротворенным голосом сказал:

– Я поручил заняться безопасностью «Базы-211» штурмбаннфюреру СС, начальнику отдела диверсий СД Отто Скорцени.

– Да, мой фюрер, Отто Скорцени, – до кротости робко подтвердил Дениц, опасаясь вызвать у Гитлера новую волну приступа ораторской истерии.

– Вы должны знать об этом, гросс-адмирал, и воспринимать как должное.

– Именно так я и воспринял ваше распоряжение, мой фюрер. Имя героя нации будет способствовать выполнению операции «База», интерес к которой, приблизительно с середины 1941 года, в нашей стране, в том числе и в высшем руководстве, значительно утрачен.

Гросс-адмирал понимал, что слышать такое резюме фюреру неприятно. Но коль уж фюрер захотел узнать его мнение по этому вопросу, то пусть потерпит.

Шеф Кригсмарине действительно решил воспользоваться моментом, чтобы обратить внимание фюрера на то, с каким трудом приходится порой выбивать тонны и тонны продовольствия, обмундирования и всевозможного оборудования, когда речь идет о поставках не на фронт, а на некую, никому не ведомую «антарктическую военную базу».

– Он действительно был утрачен, – признал Гитлер. – В какой-то степени. Теперь все будет по-иному. С завтрашнего дня мы возвращаемся к активному проведению операции «База».

– Но положения на фронтах…

– Европейские фронты наши уже ничего не решают. Нас теперь больше волнует антарктическое будущее рейха. Очевидно, всему свое время. Существуют такие решения, к которым можно прийти только через отчаяние, через ощущение безысходности, осознание того, что следует думать уже о спасении не своего поколения, а тех поколений, которые придут за нами.

– Время такого решения пришло? – воспользовался его паузой гросс-адмирал.

– Оно пришло и вынуждает нас действовать так, как мы обязаны действовать в той ситуации, в какой оказался рейх.

33.

Февраль 1939 года. Перу. Вилла «Андское Гнездовье» в окрестностях Анданачи.

…Ливень прекратился так же неожиданно, как и начался.

Последние его волны ударили в вершину хребта, подпиравшего небо на той стороне ущелья и, отшумев вместе с ветром и молниями, развеялись по красно-голубому поднебесью, на котором вновь начали отражаться бледные лучики холодного горного солнца. А едва проявившаяся между двумя вершинами перевала радуга, напоминавшая окровавленную полоску бинта на израненном теле горы, вдруг стала бледно-красной и начала навевать какую-то непонятную тревогу.

Заметив появление радуги, доктор Микейрос откинул капюшон короткой спортивной куртки и подставил лицо последним запоздалым каплям. Вот уже минут двадцать он стоял здесь, на скалистом возвышении, неподалеку от своей загородной виллы, и смотрел то на вершины Анд, полукругом обступавших плоскогорье, на котором высилось его «Андское Гнездовье», то на постройки Анданачи – небольшого городка, раскинувшегося в широкой каменистой долине. Даже сейчас, в вечерних сумерках, Микейрос все еще мог видеть изгиб зеленого склона этой долины, усыпанной разноцветными «макетиками» домиков, над которыми клубился легкий предвечерний туман.

Зрелище, конечно же, выдалось захватывающим, однако предаваться созерцанию небесных пейзажей хозяин виллы не любил. Его всегда привлекали только горы, причем во всей своей первозданности, и он использовал любую возможность, чтобы еще раз увидеть, осмыслить, постичь, какие они: горы на рассвете, горы в солнечный день, горы в полночь, горы во время грозы…

В городе у Микейроса тоже был небольшой особняк, однако наведывался он туда крайне редко, потому что большую часть жизни предпочитал проводить именно здесь, в «Андском Гнездовье», на выжженном солнцем, избитом ливнями и разрушенном ветрами плато, на котором чудом закрепились всего лишь три сосны – три тонких деревца посреди каменной пустыни Анд.

Конечно, ни большой, возведенный из почти необработанного камня трехэтажный дом с пристроенной к его фасаду башней; ни едва накатанная дорога, пробивающаяся сюда из долины и уползающая вдоль речки дальше, в горы; ни убогий ландшафт, открывающийся на противоположной стороне плато, – не лишали этот уголок Анд той мрачной суровости, с которой человеку, не привыкшему к горам, стихиям и одиночеству, смириться всегда очень трудно.

Микейрос тоже вряд ли осмелился бы утверждать, что безжизненный, почти лунный пейзаж, открывающийся из окон «Андского Гнездовья», когда-либо увлекал его своей красотой. Наоборот, все чаще тревожил, навевая почти неосознанный страх астронавта, которому выпало ступить на, казалось бы, необжитую, но от этого не менее загадочную планету.

Доктор Микейрос действительно не раз ловил себя на этом ощущении пришельца, но всякий раз объяснял и оправдывал его тем, что, в конце концов, он ведь не горец. С детства его очаровывала сельва, приковывала взор грациозно медлительная, словно застывшая в своем поднебесно-зеркальном отражении лесная речушка, которая где-то там, очень далеко, впадала в Амазонку; увлекали едва проторенные тропинки джунглей и завораживали живописные ярко-зеленые холмы, между которыми прятались от ливней, а потом согревались на солнце черепичные, совсем как в Испании, крыши небольшого селения Ача. Селения, в котором, со времен конкисты рождались, жили и умирали его предки… Так что здесь, в горах, он и в самом деле был пришельцем.

Впрочем, вглядываясь в пейзажи гор на рассвете или «гор в полночь», доктор Микейрос не столько поддавался настроениям своего восприятия, сколько пытался проникнуть в тайну Анд, в ту их великую тайну, которая вобрала в себя многие тайны индейских племен, издавна живших на склонах этих гор, тайны индейских цивилизаций.

Да, Микейрос, человек, которого уже давно считали чудаком, горным отшельником и просто сумасшедшим (каждый по-своему, исходя из собственного понимания жизни и увлечений доктора Микейроса, а также восприятия теорий, которые он выдвигал, распространял и всячески отстаивал), – искал разгадки этих тайн. И, возможно, когда-нибудь, размышлял он, когда ученые сумеют расшифровать все то, что закодировано на плитах, свезенных сюда из отдаленных уголков Анд и всего континента, его увлечение будет признано неоценимой услугой человечеству. Вот только произойдет это – пророчествовал он – нескоро.

А пока что за Микейросом прочно закрепилось прозвище, которое дал ему один из журналистов столичной газеты – Собиратель Священных Плит. И прозвище это доктор воспринял как некий рыцарский титул.

* * *

Молния обожгла вершину горы, очертаниями своими напоминавшую обессилевшего, завалившегося на крыло кондора, и Микейрос напрягся, ожидая, что вслед за ней над перевалом разразится гром. Так, напрягшись, он ждал почти минуту, однако в горах по-прежнему оставалось тихо.

Уже убедившись, что раскатов грома не последует, он еще долго стоял, запрокинув голову и крепко сжав зубы, и ждал, как солдат – разрыва очередного снаряда. Но вдруг какое-то инстинктивное ощущение опасности заставило его оглянуться и не подвело: Микейрос сразу же заметил фигуру человека, который, обходя дом, направлялся прямо к нему.

Фигура показалась ему незнакомой, не мог он разглядеть и лица этого широкоплечего, плотного телосложения человека, что, наклонив голову, упрямо, словно буйвол на крутую гору, поднимался на самую высокую точку плато, на которой стоял Микейрос. И с каждым его шагом, медленным, тяжелым, в душе доктора Микейроса все явственнее нарастала тревога.

Нет, не то чтобы его удивило само появление здесь незнакомца. Хотя образ жизни доктора очень напоминал отшельнический, однако жил он не так уж одиноко. Как-никак, почти все лето под одной крышей с ним находилась сеньора Оливейра, которая была для него и женой (несмотря на то что брак они так и не зарегистрировали, и вообще, закон никоим образом не связывал их обоих), и личным секретарем. Кроме того, сюда время от времени наезжали его коллеги из разных университетов Перу, Колумбии и Боливии, не говоря уже о друзьях-альпинистах, которые обязательно останавливались в «Андском Гнездовье», прежде чем отправиться в очередной поход в горы. Этот дом служил им и музеем гор, и отелем, и альпинистским лагерем.

Кстати, возвращаясь из похода, кое-кто из них прибавлял к коллекции доктора Микейроса одну, а то и две каменные плиты, на которые натыкался где-нибудь в далеких горных селениях или в погибельных ущельях. Если же по тем или иным причинам они не могли принести найденные ими плиты, то оставляли листки из своих дневников, на которых были срисованы виденные ими пиктограммы. Там же указывались ориентиры тех мест, в которых эти плиты были обнаружены.

Впрочем, не всегда те, кто наведывался сюда, были его знакомыми. Некоторые приходили по рекомендациям друзей. Другие просто узнавали о его существовании из прессы и, не желая упускать случая, наведывались к Собирателю Священных Плит со своими «тысячами извинений».

Сам Собиратель тоже в душе радовался появлению здесь любого странника. Неважно, что сам он был человеком неразговорчивым и даже замкнутым. Все равно старался делать все возможное, чтобы гости не чувствовали себя у него неуютно, сумели отдохнуть и хотя бы бегло ознакомиться с забытыми письменами, оставленными Бог знает кем и когда на этих «каменных пергаментах» седой древности.

Так было до сих пор. И пока что обходилось без особенных приключений. Но этот человек… Кто он? Почему так угрюмо и обреченно бредет он сюда? Какие мысли угнетают его, какие порывы души ведут к «Андскому Гнездовью» и вообще в горы? И почему, наблюдая за ним, он, Микейрос, ощущает все возрастающее беспокойство?

Вот незнакомец совсем близко. Теперь доктор Микейрос мог убедиться, что человек этот мощного телосложения, с плечами и ручищами штангиста-тяжеловеса. И лицо огрубевшее, с несколько необычными чертами: не индеец, не европеец, но и не метис. Возможно, японец? Нет, скорее индус или непальский шерп. Он остановился в нескольких шагах от хозяина «Андского Гнездовья» и с минуту молча изучал его. Но и Микейрос тоже получил возможность получше разглядеть его. Да, скуластое, туго обтянутое красновато-желтой кожей лицо, пронизывающий взгляд больших черных глаз – утомленных, но тем не менее завораживающих.

– Вы и есть владелец этого дома? – негромко спросил пришедший, глядя при этом куда-то в сторону далекой вершины. Он говорил по-английски, но с заметным непривычным акцентом.

– Я. Все зовут меня доктором Микейросом. Так же можете звать и вы. Но сначала представьтесь и объясните, что привело вас сюда. – Доктор вынул изо рта давно погасшую трубку и настороженно ждал ответа. Даже очень хорошо разглядев этого пришельца, он нисколько не успокоился. Было что-то настораживающее в его фигуре, поведении, языке… Само присутствие его порождало какое-то подсознательное предчувствие чего-то необычного, а возможно, и страшного.

– Мое имя ничего не скажет ни вам, ни вообще жителям этой страны. – В голосе гостя – ни усталости, ни волнения. К тому же, пришельца, кажется, нисколько не волновало то, как хозяин этого пристанища воспринимает его появление. – Обращайтесь ко мне «господин Оранди», если вас это устроит.

34.

Октябрь 1943 года. Германия. Замок Викингбург на побережье Северного моря.

Трубку фюрер бросил на рычаг, не попрощавшись. Однако Дениц еще несколько секунд стоял над аппаратом с трубкой в руках, словно не верил, что Гитлер может вот так положить трубку, не сказав еще чего-то очень важного, ради чего, собственно, и затеял весь этот разговор. Наконец, словно бы очнувшись после гипнотического внушения, гросс-адмирал положил трубку и как-то растерянно, скрывая неловкость, улыбнулся.

Он вдруг вспомнил, как однажды стал свидетелем телефонного разговора министра иностранных дел Риббентропа с Гитлером. В конце этого разговора Риббентроп вдруг резко поднялся с кресла, низко поклонился аппарату и произнес: «Благодарю вас, мой фюрер, за то, что выслушали. У меня все».

Дениц тогда мог дать голову на отсечение, что к тому времени фюрер свою трубку уже положил. А еще в те минуты он вдруг почувствовал, что не потерял детской привычки чувствовать себя неловко за поступки других людей еще сильнее, нежели за свои собственные.

Так вот теперь он пытался представить себе, как чувствовал себя при их разговоре с фюрером коммодор Вилли Штауф.

– …И вы, Штауф, имели неосторожность при всем этом присутствовать, – произнес Дениц, стараясь не смотреть при этом на командира «фюрер-стаи».

– Но ведь это был фюрер… – тоже внимательно рассматривал носки своих ботинок коммодор.

– Честно признаюсь, что, когда я сказал, что представлю вас к чину контр-адмирала, фюрер своего «да» не произнес.

– Но ведь это – фюрер! – наконец-то поднял глаза Штауф.

– И главное не в том, чтобы он сказал свое спасительное «да», а чтобы мы не услышали его убийственного «нет».

– Потому что это было бы решением фюрера! – щелкнул каблуками коммодор.

– И мы его не услышали. По крайней мере, сегодня. Вы подготовили доклад о походе?

Штауф подошел к столу и протянул гросс-адмиралу два листика с отпечатанным на пишущей машинке текстом.

– Это не доклад, коммодор, – пробежал взглядом по тексту Дениц. – До этого разговора с фюрером, я, возможно, и принял бы его, но теперь – нет.

– Однако никаких особых происшествий в «стае» не было. И потом, от меня всегда требовали краткого доклада. Правда, кое-что потом приходилось излагать в устном докладе, который оставался между нами, так сказать, в узком кругу.

– Мое объяснение отказа вы уже слышали, коммодор. Постарайтесь быть столь же многословным в своем письменном отчете, как в разговоре со мной. Только более аргументированным. А если говорить проще… Изложите все, что вы знаете о «Базе-211», – ритмично ударял кулаком в стол главком Кригсмарине. – При этом меня совершенно не интересует, кто из моряков проклинал тот день, когда оказался на субмарине, я и сам не раз проклинал его; и кто посылал к чертовой матери гросс-адмирала Деница вместе с его «Фюрер-конвоем» и самим фюрером. Меня интересует – что происходит на «Базе-211».

– Но мы были только у причалов. Вглубь подземелий нас не пускали.

– Вы обязаны, – не стал выслушивать его оправдания Дениц, – изложить все, что видели, все, что слышали, все, что предполагаете, и даже все то, что вам привиделось, причудилось, померещилось, приснилось или пригрезилось в горячечном бреду… Главное, чтобы все это происходило в водах Южной Атлантики, во время пребывания у берегов Антарктиды. Вы все поняли, коммодор?

– Если бы я не слышал вашего разговора с фюрером, то наверняка признался бы, что так ни черта и не понял. Но ведь я действительно был свидетелем этого разговора.

Гросс-адмирал положил его доклад на край стола и произнес:

– Свидетелей подобных разговоров обычно убирают самым жесточайшим образом. Но вас я пощажу. Сейчас одиннадцать двадцать утра. В пятнадцать ноль-ноль жду вас с самым обстоятельным докладом. Времени, как видите, у вас предостаточно.

И не успел коммодор оставить кабинет, как гросс-адмирал нажал на кнопку переговорного устройства и услышав голос своего адъютанта, приказал:

– Начальника Антарктического отдела оберштурмбаннфюрера Лигвица – ко мне.

35.

Февраль 1939 года. Перу. Вилла «Андское Гнездовье» в окрестностях Анданачи.

Микейрос достал из кармана плоскую серебряную табакерку и, не сводя глаз с Оранди, начал медленно набивать свою трубку. В мире миллионы людей, имена которых ничего не говорят жителям Анданачи и всех остальных городов этой благословенной страны. Что из этого? Разве его вилла должна служить приютом только для знаменитостей?

Правда, иногда у него действительно бывают люди по-настоящему известные. Мог ли он, например, забыть, что в свое время почти всю ночь провел у камина с поэтом Пабло Нерудой?

Сам Микейрос никогда не увлекался поэзией. Да в тот вечер Пабло и не прочел ни одного стихотворения. Просто они сидели, курили трубки и грелись у огня – это было в один из тех холодных, влажных осенних дней, когда более или менее уютно чувствуешь себя только возле камина или очага, – и говорили о горах, о людях, которых эти горы одновременно и разделяют, и соединяют; о душевной и физической зрелости, да еще о старости, которая всегда подкрадывается неожиданно. И, конечно же, о таинственных каменных плитах с пиктограммами.

Именно Пабло назвал эти плиты забытыми письменами, поскольку, создав их, люди затем умудрились забыть самих авторов, историю появления рисунков и вообще разучились понимать назначение этих посланий седой древности.

Да, тот вечер с Пабло остался в его памяти как один из немногих по-настоящему счастливых вечеров, проведенных в «Андском Гнездовье». И память о нем хранят три сборника стихов Пабло с его автографами. Это были экземпляры первого его сборника «Сумерки», второго «Риск бессмертного человека» и первый том книги «Местожительство – Земля».

Прочтя в течение следующей ночи все три книжки Пабло, Микейрос наутро записал в своем дневнике: «Я счастлив: в моем доме, у моего камина провел ночь Великий Поэт Анд».

– Все же мне хотелось бы узнать, сеньор Оранди, что, какой случай привел вас, чужестранца, в горы.

– Случайно в Анды не попадают. Всегда существует цель. Но что касается вашей виллы, то сюда меня загнал ливень. Промок, как видите, до нитки. Хотелось бы согреться, если будете столь любезны. Ясное дело, я мог бы добраться и до городка…

Доктор Микейрос еще раз окинул его взглядом и лишь теперь обратил внимание, что путник-то появился в горах без рюкзака, альпинистского снаряжения и вообще без вещей. Правда, на боку у него висела прикрепленная к широкому ремню кожаная сумочка, похожая на те, которые любят носить местные индейцы, но и она казалась совершенно пустой.

Это открытие заставило Микейроса еще раз задаться вопросом: «Кто же этот человек: альпинист, оставивший вещи в укромном уголке у подножия, или бродяга, умудрившийся нарушить законы многих стран и теперь ищущий пристанища в таких вот отдаленных жилищах и селениях, куда редко наведывается полиция?» Тем более что на прямой вопрос о том, что привело его сюда, гость так, по существу, и не ответил.

– Было бы неучтиво с моей стороны, если бы вам пришлось вот так, промокшему, брести обратно в городок, – сказал он, закуривая трубку. – Прошу в дом. Надеюсь, хозяйка накормит нас и даст по стакану старого вина.

– Хозяйка? Мне сказали, что вы живете здесь в одиночестве, – оглянулся Оранди на «Андское Гнездовье», – что-то вроде горного волка-одиночки.

– Волк-одиночка – скорее качество характера, нежели реальность бытия.

– Почти согласен. Хотя и реальность бытия – тоже.

– А хозяйкой этого дома является сеньора Оливейра. Впрочем, ваши слова свидетельствуют о том, что вы достаточно хорошо знали, к чьему дому приведет вас эта дорога.

– Естественно, – невозмутимо согласился Оранди. – Хотя и не имел удовольствия знать вас в лицо. Кроме сеньоры Оливейры, в доме есть еще кто-нибудь?

Микейрос уже направился к жилищу, но, услышав вопрос гостя, остановился.

– Вам крайне необходимо знать это? Вас что-то беспокоит? – сухо спросил он.

Все, кто наведывался сюда до сих пор, считали необходимым немедленно и как можно подробнее рассказать о себе, чтобы хозяин знал, с кем он имеет дело, и не задавал лишних вопросов. Однако сеньор Оранди, или как там его на самом деле, с откровениями явно не торопился. Это не то чтобы совершенно не нравилось Микейросу, однако излишне интриговало. А разгадывать подобные загадки он не любил. Достаточно с него тех, которые порождали самим своим существованием плиты с забытыми письменами.

– Не скрою, меня это действительно очень беспокоит, – все с той же невозмутимостью подтвердил Оранди. – Со временем даже объясню, почему. Итак, гостит ли у вас еще кто-нибудь?

– В одной из комнат отдыхает доктор Кодар. Он только вчера прилетел из Европы и, похоже, мертвецки устал.

Микейрос хотел вспомнить и о своей гостье, гляциологе и журналистке Герте Менц, отдыхавшей сейчас в отведенной ей комнатке на третьем этаже, но что-то его остановило. Ему вдруг показалось, что, умолчав о ее присутствии, он сумеет уберечь журналистку от опасности.

– Доктор Кодар? – насторожился Оранди. – Слишком редкостная фамилия, чтобы казаться настоящей. Вы знали его раньше? Давно знакомы с ним?

– Простите, вы из полиции? Нет, из контрразведки? – уже не скрывал своего неудовольствия Микейрос.

– Почему из контрразведки?

– Теперь, знаете ли, полмира истребляют друг друга, – обронил Микейрос и не спеша направился к дому.

– Не думаю, что вы обладаете чем-то таким, что представляет интерес для разведки, – двинулся вслед за ним Оранди. – И потом, я ведь предупредил, что со временем все объясню. А пока что позволю себе повторить вопрос: вы давно знакомы с доктором Кодаром, прибывшим к вам из Европы? Может быть, слышали о нем, встречали в каких-то публикациях его научные труды?

– Я не достиг того уровня осведомленности, чтобы знать всех ученых мира, сеньор Оранди. Но если я правильно понял, доктор Кодар – серьезный ученый, занимающийся изучением наскальной живописи и древних манускриптов. В частности, он интересуется всем, что касается древней медицины. Несколько индийских и малайзийских фирм заключили с ним договор о том, что он будет снабжать их любой информацией, какую только удастся выудить из рукописей.

– Исчерпывающая информация. Выясняется, что до сегодняшнего дня вы никогда не виделись с доктором Кодаром и никто никогда не рекомендовал его вам. Кроме того, вы забыли заглянуть в его паспорт и представления не имеете, гражданином какой страны следует считать своего гостя.

– Разве это важно?

– Когда полмира – как вы изволили выразиться – истребляет друг друга?! И когда речь идет о коллекции ваших плит?! И вы еще позволяете себе задавать подобные вопросы?