Текст книги "Космос – моя работа. Записки конструктора."

Борис Васильевич Чернятьев
Космос – моя работа. Записки конструктора

© Чернятьев Б. В., 2018 г.

© «ООО «СУПЕР Издательство», 2018 г.

* * *

Предисловие

Писать или не писать? Этот вопрос мучил меня давно. Проходили годы, накапливались события, непосредственным участником которых я был, и дело, которому посвятил свою жизнь, становилось делом истории.

Я стал замечать, что мои воспоминания в случайных беседах о событиях тех лет, взаимоотношениях с известными руководителями, которых знают многие, а также отзывы о людях, много сделавших, но никому неизвестных, вызывают большой интерес. Особый интерес, естественно, это вызывало у музейных работников и журналистов. Мне стали задавать вопрос, почему я об этом не пишу? На этот вопрос постоянно отвечал: «А кому это интересно?» Мне доказывали, что об этом обязательно надо написать.

Во-первых, это мои воспоминания о тех событиях, в которых принимал непосредственное участие, о которых мало кто знает. Во-вторых, историю пишут конкретные люди, имеющие другую точку зрения на те же события, или пишут её по заказу в интересах определенных лиц или даже группы лиц. Поэтому чем больше людей напишут свои воспоминания об одних и тех же событиях, тем больше это будет на пользу объективной истории. Книга об истории предприятия РКК «Энергия» имени академика С. П. Королева, выпущенная к её 50-тилетию, а также некоторые другие издания, появившиеся в последнее время на тему ракетно-космической истории, меня в этом окончательно убедили.

Я стал задумываться, правильно ли я делаю, что не пишу о тех событиях, свидетелем или непосредственным участником которых я был, и не полемизирую с некоторыми авторами, открывшими писательскую индустрию в интересах личного прославления или угодничества своим покровителям.

Мне повезло в жизни как человеку и как инженеру – конструктору. Мне довелось участвовать во многих значимых авиационных, аэрокосмических и ракетно-космических разработках и проектах, общаться со многими выдающимися конструкторами-руководителями и просто с талантливыми людьми.

После окончания в 1957 году Московского авиационного института я попал по распределению на работу в ОКБ-256 МАП, где Главным конструктором был Павел Владимирович Цыбин. С 1959 г. по 1961 г. работал в ОКБ-52 МАП у выдающегося Главного конструктора академика В. Н. Челомея и был с ним лично знаком. В июле 1961 года по приглашению С. П. Королёва, которое он сделал мне по рекомендации П. В. Цыбина, я пришёл работать в ОКБ-1 ГКОТ (сейчас это РКК «Энергия» имени академика С.П. Королева), в котором проработал 33 года и за эти труды получил Ленинскую премию. Мне пришлось участвовать практически во всех работах этого предприятия, в которых я был или непосредственным исполнителем, или одним из непосредственных руководителей.

На протяжении тридцати двух лет я был активным членом КПСС и мне не обидно и не стыдно за это. Интересы порученного мне дела всегда превалировали над моими личными интересами. Если бы не этот принцип, то в жизни для себя я бы достиг намного большего. Я не терпел лицемерие, хамство и несправедливость. Поэтому в общественной работе, порученной мне, для меня важным было то, чтобы дела продвигались и соблюдалась справедливость в отношении людей, которые их делали. Много пришлось за эти годы заниматься параллельно с производственной работой и общественной работой в рамках партийной и профсоюзной организации ОКБ-1, ЦКБЭМ, НПО «Энергия» и городской партийной организации КПСС г. Калининграда М.О. (ныне г. Королев), на протяжении восьми лет в которой я был членом Городского комитета КПСС.

Конечно, это воспоминания о том пути, который мне пришлось пройти за прожитые годы. Это исповедь человека, начинавшего работать в ракетно-космической отрасли, на этапе ее становления и всеобщей эйфории, при огромном внимании государства к её развитию и всеобщем желании людей работать на этом престижном поприще научно-технической деятельности. Пришлось работать и во времена после распада СССР, когда ракетно-космическая отрасль утратила былое величие и привлекательность. У государства не стало средств не только на новые разработки, но и на поддержание старых систем, сданных в эксплуатацию. Это была эпоха выживания, когда оказалось выгодней заниматься чем-нибудь другим. Поэтому, закончив технические институты по этой специальности, молодёжь не шла работать в эту отрасль. Государство оказалось безразличным к дальнейшему финансированию работ этого направления науки и техники, попустительствуя руководителям предприятий в дешевой распродаже советских наработок зарубежным инвесторам. Образовался кадровый провал преемственности поколений в этой отрасли.

Я уже давно на пенсии, но не утратил до сих пор интереса и творческих позывов к своим старым делам, стараясь активно реагировать на события, которые переживает ракетно-космическая отрасль.

Этот рассказ не лишен элементов автобиографии рассказчика, так как не бывает последствий без начала. Не могут события протекать сами собой, без влияния на них личности, также как личность формируется под воздействием этих событий.

Для кого я это писал? Ну, прежде всего для себя и своих близких – как мысли вслух о пережитом и анализе событий и их следствий, которые теперь видятся по прошествии многих лет. Слишком многим я обещал сделать это.

Глава 1. Детство

Я вятский человек. Родился 12 января 1934 года в городе Котельниче Кировской области в семье служащих, выходцев из крестьянских семей. Моя мама Герасимова Екатерина Георгиевна работала парикмахером, отец Чернятьев Василий Алексеевич – служащим снабжения. Родители мои разошлись, когда мне было около года. После развода отец уехал жить в г. Киров и вскоре обзавелся другой семьей. За всю последующую жизнь я видел его три раза. Один раз я был еще совсем маленьким, когда мне было около 4-х лет, второй раз – в 16 лет, во время моего посещения г. Кирова по авиамодельным делам (мне очень хотелось увидеть своего отца), и в третий раз – когда мне было 29 лет. На этот раз отец нашел меня (по его выражению, чтобы посмотреть, что из меня вышло). Я тогда жил в г. Калининграде М.О., работал в КБ С. П. Королева, был женат, имел двоих детей. Незадолго до этого я купил автомашину «Волгу». Отец собирался выходить на пенсию, и, видимо, ему хотелось посмотреть на своего взрослого сына.

Как выяснилось вскоре, за этим стояли определенные меркантильные планы и надежды. Не буду его судить, дети родителей не выбирают.

Так что вырастила, воспитала и «поставила на ноги» меня только моя мама. Я ей бесконечно благодарен за это.

С 1937 по 1944 год у меня был отчим – Усов Павел Петрович, в Котельниче он работал на хлебопекарне заведующим производством, затем хозяйственником в артели инвалидов «Трудовая коммуна».

Жили мы в Котельниче на улице Урицкого в доме № 28. Дом был с мезонином. Два окна слева на первом этаже – это окна нашей комнаты. Ещё два окна выходили во двор. В этом доме я родился, в этом же доме меня крестили, здесь прошло мое детство и юность. Сейчас этого дома нет, на его месте построен большой панельный пятиэтажный дом.

Мама была родом из деревни Комлёвшина Свечинского района Кировской области. Там оставались жить ее отец – мой дедушка Егор и ее брат – мой дядя Андрей Егорович (маме не нравилось грубоватое, по её мнению, отчество Егоровна и она каким-то образом переделалась в Георгиевну). До войны у дяди Андрея было уже трое детей: Анатолий, Женя и Люба. С начала войны его сразу забрали в армию. Во время Харьковской операции 1942 года он был тяжело ранен, раненым долго пролежал в снегу и обморозил обе ноги. С войны он пришел инвалидом первой группы без ступней обеих ног. После его возвращения родились еще две дочери: Надя и Фаина. К сожалению, Толя, Женя и Люба уже умерли. А Надя и Фаина живут сейчас в городе Кирове. Когда мне удаётся там бывать, я всегда с ними встречаюсь.

Вспоминая о моих родственниках, не могу забыть и о моих крёстных – Павле Петровиче и Екатерине Яковлевне Ворониных. В моем детстве они играли большую роль. Они были знакомыми моих родителей по работе. Поскольку у нас с мамой и у них в Котельниче никого родных не было, то они в предвоенные и военные годы были очень близки нам. Я даже некоторое время жил у них, когда мама в 1939 году ездила по путевке на курорт в Крым.

Крестный был слепой. Он ослеп в Первую империалистическую войну, когда он был в армии. Они с солдатами выпили трофейного спирта из железнодорожной цистерны, который оказался бутиловым. Большинство из них умерли, а крестный ослеп. Работал он в артели инвалидов, изготовлял подмышечники для костылей. Уже во время отечественной войны, когда спрос на костыли резко возрос, я стал потихоньку помогать ему в этом и страшно гордился, когда у меня стало получаться.

Крестная работала поваром в детском садике от железной дороги. В этот детский садик я ходил два последних предвоенных года. Несмотря на то, что ходить от дома до садика приходилось достаточно далеко и при этом пересекать железнодорожные пути (пешеходного моста тогда не было), мне там очень нравилось. Сад располагался на окраине города за железнодорожной станцией, вокруг него было много горок, с которых зимой было хорошо кататься.

Большим разочарованием для меня было то, что большинство ребят из моей группы в 1940 году ушли в школу в 1-й класс. Я был моложе их на год-полтора, и, несмотря на то, что по развитию я подходил (маме даже было рекомендовано отдать меня в школу пораньше), пробить запреты РОНО (районный отдел народного образования) не удалось.

Много мне для раннего развития дали ежедневные занятия с врачом в Киеве с января по март 1940 года. Дело в том, что на протяжении трех лет я сильно заикался. Заикаться я стал из-за испуга. Как сейчас помню тот момент, когда меня мальчишки постарше пытались затолкать под стоящую с работающим двигателем грузовую автомашину.

Маму в январе 1940 года направили на высшие курсы профдвижения в Киев. Она взяла меня с собой в надежде вылечить от заикания. Надежда ее оправдалась. Там она нашла профессора, который за три месяца меня полностью вылечил от этого недуга. Одним из элементов этого лечения был пересказ нараспев по слогам содержания книжек в картинках. Этих книжек у профессора было множество. Когда мы уезжали и прощались с ним, он посоветовал маме отдать меня в школу с шести лет, т. к. к школе я был практически подготовлен. Но в то время в школу принимали с 8–9 лет.

В школу с шести лет я не пошел, но с семи лет это удалось. Это был 1941 год.

Глава 2. Школьные годы

Это был год, с которого для меня, также как для многих моих сверстников, детство фактически закончилось. На плечи моего поколения легли далеко не детские заботы. Фактически все домашние дела легли на детские плечи. Хорошо, если были братья и сестры или бабушки, дедушки.

Отчима моего сразу забрали в армию. Мы с мамой остались вдвоем. Мама работала парикмахером при бане. Котельнич был областным мобилизационным городом Кировской области. Мобилизованные организованно, большими командами приводились в баню, где их подстригали, пропускали через санпропускник и переодевали в военную форму. Работала мама с раннего утра и до 12 ночи. Понятия о продолжительности рабочего дня практически не существовало, работали, пока не проходила вся прибывшая команда. Трудовое законодательство тех лет было очень строгим, за несколько минут опоздания на работу судили. Так что после ухода мамы на работу я оставался ответственным за все дела по дому с утра и до позднего вечера.

Ввели карточки на хлеб. Надо было еще найти, где их отоварить. Надвигалась зима, а дров у нас не было. Необходимо было сначала их заготовить. Маме дали разрешение их заготовить в лесу за рекой Вяткой недалеко от берега. Я помню, как лесник Мациевский, дом которого стоял чуть поодаль от берега реки, повел нас в лес, чтобы отметить, какие деревья можно валить на дрова. Это была моя первая «взрослая» работа. Мациевский научил нас, как надо подпиливать и валить деревья. Два дня мы с мамой занимались этой работой. Дрова заготовили, сложили их в штабель. Осенью, когда река замерзла, и установился санный путь, эти дрова перевезли домой на двух санях военные, подчинённые отчима (их часть некоторое время располагалась в Котельниче перед отправкой на фронт).

Этот лес еще не раз выручал нас во время войны. Зимой мы на санках возили сучки и хворост для топки печки, летом собирали грибы и ягоды. В лесу росли дубы. Местная кооперация принимала желуди в обмен на водку. Водка была общепризнанной валютой, на которую можно было выменять что угодно из продуктов, приобрести дрова или получить любые услуги по вопросам, которые сами мы решить были не в состоянии.

На реке существовал перевоз, состоящий из парома с ручным приводом для переправы повозок, и больших весельных лодок для перевозки людей. Грузопоток был неравномерный по времени суток, поскольку лодки с берега на берег доставлялись самими пассажирами. Вечером из «за реки» было приехать довольно трудно и не всегда безопасно, поскольку лодки были, как правило, переполнены. Я вспоминаю несколько критичных случаев, когда лодка, в которой мы с мамой, нагружённые желудями, переправлялись, хватала воды через борт.

С наступлением холодов добавлялась отдельная забота – топить печку. Для этого надо было научиться ее растапливать и, самое главное, научиться её вовремя закрывать, чтобы не угореть. Закроешь рано – угоришь, но сохранишь тепло, закроешь поздно – тепло выпустишь. Надо было находить золотую середину. Эта непростая задача даже для взрослого человека требовала от семилетнего ребенка большой ответственности.

Другим проблемным вопросом при топке печи был вопрос – где взять огонь, чтобы ее растопить? Спички исчезли из продажи практически сразу с начала войны. Их можно было купить только на рынке по большой цене. Пока еще было электричество (а его на долгие военные и даже первые послевоенные годы в жилых домах выключили), я огонь добывал по примеру соседа с помощью угля, засунутого вместо лампочки щепкой в патрон. Уголь быстро раскалялся и падал в подставленный эмалированный таз. От угля поджигалась береста, потом лучина, а затем и основные дрова в печке. Когда электричество исчезло, то тот же сосед Толстобров Василий Алексеевич, которого не взяли на фронт по возрасту, научил добывать огонь с помощью ваты, камня (так называемого кремня) и обломка старого напильника. Напильником надо было стукать по кремню так, чтобы вылетающие искры подпалили вату, и она начала тлеть. Потом надо было раздуть вату и поджечь от нее бумагу или бересту. Дальнейшая технология повторялась. Вата помещалась в металлическую баночку из-под гуталина, после использования закрывалась плотно крышкой, и вата переставала тлеть. Весь этот комплект: коробочка с ватой, кремень и обломок напильника после использования заворачивались вместе в тряпочку и ждали следующего случая. Летом огонь можно было добыть от солнца с помощью увеличительного стекла.

Не буду дальше описывать другие элементы быта, которые тоже давались трудом и суровой необходимостью заниматься этим. Дела эти вырабатывали во мне чувство ответственности, так необходимое в дальнейшей жизни.

Наступил сентябрь, надо было идти в школу. Признаки войны к этому времени проявились уже не только в большом количестве военных людей, отправляемых на фронт, но и большим количеством раненых, которых везли в тыл на излечение многочисленные санитарные поезда, проходившие через нашу железнодорожную станцию. Котельнич является большой узловой железнодорожной станцией, где сходятся две железные дороги: Горьковская на Москву и Северная на Ленинград. Так что Котельнич быстро превратился в большой госпитальный тыловой город. Под эвакогоспитали переоборудовали все большие городские здания, в том числе и жилые, которые можно было как-то под это приспособить.

Я поступил в 1-й Б класс Котельнической средней школы № 1. До войны школа располагалась в красивом красном двухэтажном здании бывшей женской гимназии на углу улиц Свободы и Луначарского. Но к 1 сентября здание уже было занято госпиталем. Школа начинала учебный год в только что построенном до войны одноэтажном деревянном здании ветлечебницы, располагавшейся в конце города около военкомата и психбольницы.

Мама привела меня в школу и вручила моей первой учительнице Куклиной Александре Васильевне. Именно она учила меня с 1-го по 4-й класс. Это была невысокая, полная, очень мягкая по характеру женщина. Я не помню, чтобы она на кого-либо из озорников кричала. У нас с мамой сложились с ней хорошие, полу приятельские, как я теперь понимаю, отношения.

Александра Васильевна жила вместе с сестрой в двухэтажном доме на углу улиц Советской и Пушкина. Они держали в сарае козу, которая неплохо доилась. Во всяком случае, видимо, отрывая от себя, Александра Васильевна молоко от этой козы довольно часто приносила к нам домой для меня. За это мы с мамой все домашние пищевые отходы всегда копили к этому моменту для козы.

Первый год учебы был далеко неполным. Классы школы в течение зимы 41–42 годов постоянно гоняли по различным зданиям города. Начали мы в ветлечебнице, затем поздней осенью нас перевели в старое здание нынешнего Кооперативного техникума, затем учились в 3-й школе, потом опять перевели в ветлечебницу. На все эти переезды и обустройство уходило время. К тому же зима была очень холодная. Морозы превышали -40 °C. В такие дни нас не учили. Поэтому программа первого класса была практически скомкана.

Все военные годы зимой в школе было очень холодно, холодно настолько, что чернила замерзали в чернильницах. Почти всю зиму занимались в классах, не снимая пальто, а порой и шапки с рукавицами.

Школьных тетрадей не было. Домашние письменные работы по всем предметам писали только на старых книгах. Для контрольных работ выдавали листик белой линованной бумаги. Учебники получали от предыдущих классов через школьную библиотеку, на всех их постоянно не хватало.

Уроки дома приходилось делать при свете коптилки, керосиновые лампы были в большом дефиците. У нас с мамой в военные годы лампы не было. Коптилку научил меня делать тот же сосед дядя Вася. Сколько я их за те годы переделал, различных конструкций! Мне каждый раз казалось, что новая конструкция светит лучше предыдущей. Мама это дело поощряла и искренне радовалась вместе со мной по этому поводу. Кстати, не было в продаже и керосина. Однако, бензин достать было можно. Чтобы он в коптилке не взрывался, в него добавлялась соль. Самоделок различного назначения приходилось делать много, так как в продаже все отсутствовало.

Начиная со второго класса, ввели военное дело. У нас был военрук, пожилой мужчина, (не помню уже как его звали) комиссованный после ранения, который обучал нас всем элементам начальной военной подготовки. Когда дело дошло до строевой подготовки, он сказал нам, что, кто сможет, должен сделать ружье. У кого какое получится. Кто ружье сделать не может, пусть приходит с подходящей палкой.

Наш сосед дядя Вася по профессии был столяр. Всю войну он промышлял изготовлением деревянных бочек под соления. В сарае у него была оборудована столярная мастерская, в которой он работал и зимой, и летом. С ним-то я и поделился своими печалями на эту тему. Он воспринял это серьезно и сказал мне, что обеспечит меня инструментом и консультацией, а ружье я должен сделать сам. Мое ружье получилось на славу.

Настал черед лыж. Лыжи тоже не продавались, а у меня их не было. Дядя Вася мне говорит, что он знает, как их делать, и даже знает, как загнуть их носки. И в этом деле он взялся мне помочь. Условие на этот раз было таково: он делает мне одну лыжу, а я по этой делаю другую. Чтобы лыжи не отличались одна от другой, я должен, как только я смогу, повторить то, что он сделал. В общем, в результате коллективного труда лыжи сделали. Осталось только загнуть у них носки. Это оказалось достаточно просто с помощью ухвата, полена, чугуна и русской печки. Сначала концы лыж распаривались в чугуне, затем на носок лыжи ставился ухват, между рогами ухвата и носком лыжи закладывалось полено, затем ручка ухвата и середина лыжи связывались веревкой. Носок лыжи загибался, и в таком положении все это сооружение сохло в протопленной русской печи. Одним словом, лыжи получились, я на них катался несколько лет.

Дядя Вася научил меня владеть столярными инструментами, затем научил паять. От него же я научился подшивать валенки, делать дратву. Это был мой первый учитель по труду.

После третьего класса один из моих школьных товарищей, Саша Ашихмин, который учился со мной с третьего по пятый класс, принес мне довоенную книжку по домашним самоделкам. В книжке рассказывалось, как можно сделать простейший фотоаппарат, детекторный радиоприемник и небольшой (~0,5 м) катер с паровой двигательной установкой. В книжке же подробно рассказывалось, как сделать самому паровую двигательную установку к этому катеру. Я решил последовательно заняться всеми этими самоделками.

Мне казалось, что к фотоаппарату я более всего готов. Самым сложным, оказалось, изготовить затвор аппарата. Для этого надо было сделать специальную пружинку из сталистой проволоки, которой у меня не было. Я долго искал такую проволоку, пока не обратил свой взор на гитару висевшую на стене (мой отчим хорошо играл на гитаре). Из кончика одной из струн и удалось сделать некоторое подобие нужной пружины. Как это получилось, сказать трудно, потому что испытать фотоаппарат было невозможно из-за отсутствия плёнки и проявочных химикатов. Однако, затвор щёлкал! Намучился я и с поиском подходящего увеличительного стекла. А это основные элементы фотоаппарата. В процессе изготовления все это пришлось изучить и, когда мне удалось получить резкое изображение на матовом стекле от той линзы, которую мне удалось достать, габариты фотоаппарата оказались другими. За время, пока я его делал, я теоретически освоил все азы фотографических дел, с которыми сталкивается фотолюбитель.

С радиоприемником дело обстояло еще хуже. Надо было изготовить пьеза кристалл. Изготавливал я его, расплавляя совместно свинец и серу. Ничего из этого у меня не вышло. Кроме того, не хватало кучи и других элементов. В процессе радиолюбительских увлечений я неожиданно обнаружил, что лампочка от карманного фонаря, подключенная к клеммам громкоговорителя городской трансляционной сети, довольно сносно горит, мигая во взаимосвязи с сигналами, которые воспроизводит громкоговоритель. Я решил из этого открытия извлечь практическую выгоду в темное время суток с целью минимального освещения.

Это открытие чуть не стоило маме больших неприятностей. Я не знал, что подключение этой лампочки здорово уменьшает громкость звучания в близлежащей сети трансляции. Видимо, соседи пожаловались на радиоузел. Хорошо, что я случайно увидел, как около нашего дома появился монтер с длинной палкой, от которой шли провода к наушникам, находящимся у него на голове. Я вовремя выдернул шнур из розетки. Если бы мои проделки нашли, могли бы обвинить по законам военного времени в преднамеренном повреждении трансляции по городской сети.

Наконец, наступила очередь катера. В катере надо было изготовить корпус, выдолбив его из целого чурбака и изготовить двигательную установку. Изготовление корпуса мне показалось простым делом, и я его отложил на потом. С увлечением принялся за изготовление двигателя. Цилиндр изготавливался из охотничьего латунного патрона, поршень отливался из свинца и потом подгонялся под цилиндр. Клапаны изготавливались из шурупов, маховик отливался в корпусе жестяной баночки из-под гуталина, шатун выпиливался из толстого куска железа, паровой котел с топкой пришлось делать из консервной банки. Долго я доставал трубки из меди для соединения всего этого. Наконец мне удалось выклянчить её у одного из шоферов (по таким трубкам подавался бензин в моторе). Начался самый ответственный момент монтажа и опробования в действии. Для этого надо было все элементы собрать воедино. В книжке все монтировалось в корпусе катера, там были указаны все размеры взаимного расположения. Поскольку корпуса у меня еще не было, пришлось мастерить промежуточную установку. Собрал я все недостаточно жестко. Подвижные элементы никак не хотели двигаться и постоянно заедали. По книжке в качестве топлива полагался сухой спирт, которого у меня не было. Я решил воспользоваться коптилкой. Но скоро убедился, что ее «жара» не хватает, чтобы выработать заданное количество пара для работы двигателя. Двигатель делал полуоборота и останавливался. На это у меня ушла зима 44–45 года.

Мастерить что-то руками, и делать необходимые дела по дому было в те годы не единственным моим занятием. Катание на санках, а затем на так называемой тарантайке, было одним из уличных развлечений. Котельнич – холмистый город. Особым удовольствием было катание по ул. Октябрьской от начала улицы Свободы до моста через реку Котлянку.

Хороших санок у меня не было. Они были тоже самодельные, на них мы возили хворост из леса и мешок картошки с рынка. Очень быстро вступили в моду у детворы «тарантайки». Сооружение это состояло из двух досок, сбитых крестом, к которым крепились три конька. Два крепились на поперечной доске неподвижно сзади, а передний – третий конек – крепился на подвижной площадке, которая на оси крепилась к продольной доске. Подвижная площадка имела ручки. Катались на тарантайке обычно лежа, руками управляя передней площадкой. Если дорога была достаточно укатанной, то уносило от ул. Свободы до середины моста через Котлянку.

Я хорошо умел кататься на коньках. Коньки привязывались к валенкам верёвкой или сыромятными ремнями с закруткой палочкой. Первые катания начинались с момента замерзания рек: сначала Котлянки, а затем и Вятки. Кататься по ещё неокрепшему льду считалось большим шиком. В этом был особый волнующий интерес, лед был прозрачен и слегка потрескивал. Конечно, это было и опасно. Катались также по дорогам и тротуарам, покрытым укатанным снегом. Поскольку улицы имели большой уклон, то тротуары имели ступеньки. Тогда, разогнавшись под гору, по тротуару можно было прыгать, как с трамплина.

С 1943 г. в городе у леспромхоза появились несколько американских автомобилей студебеккер. Была придумана новая забава: кататься сзади за этими машинами, зацепившись за борт специально выгнутыми крючками из толстой проволоки.

Особым увлечением было катание с крутых берегов Котлянки и прилегающему к ней Логу на одной лыже. С таких крутых берегов и на двух-то лыжах было ехать опасно. Все это, безусловно, было полезно для здоровья. Я и сейчас вспоминаю, как наяву, ту необыкновенно приятную усталость, с какой возвращался после катания домой.

Были, конечно, и опасные увлечения, связанные с мальчишеской любознательностью. Это относилось к коллекционированию военного снаряжения. Через Котельнич тянулись бесконечные эшелоны с разбитой военной техникой. Везли ее на Урал на переплавку. Как правило, везли ее на открытых платформах. Внутри разбитых машин и танков можно было найти что угодно: от заряженных патронов и касок до боевых мин и гранат.

В Котельниче было несколько случаев, когда ребята подрывались при попытке их разоружить. Был и у меня арсенал военного снаряжения, который я втайне от мамы хранил на чердаке дома.

Из всех культурных мероприятий было кино. Единственный кинотеатр города, который находился на Советской улице (сейчас там спортивный зал), всегда был заполнен. Шли в основном специальные выпуски, рассказывающие о военных действиях, и довоенные фильмы. Очень понравился фильм «Два бойца», выпущенный уже во время войны. Песню «Темная ночь», которую исполнял там Марк Бернес, пели и дети, и взрослые. Я помню, что, как заезженную пластинку, пел ее, катаясь по Октябрьской улице на тарантайке.

Не помню, чтобы в школе в эти годы были какие-то развлекательные мероприятия. Зато хорошо запомнились посиделки у наших соседей Толстобровых, которые они устраивали по долгим зимним вечерам при свете коптилки. Любил я ходить на них. Жили они в мезонине нашего дома. С кухни в мезонин вела крутая лестница, которая в мезонине перекрывалась большой лежащей дверью – западней.

Вечером собиралась вся семья Толстобровых: Василий Алексеевич, его жена Ксения Никитична, дочь Тоня и их родственница девушка Гутя (последним было по 17–19 лет). В компании всегда веселее коротать вечернее время, зимой оно особенно длинное. Поэтому, истопив печку, я часто в это время оказывался у них. Мама, когда была свободная от работы, тоже присоединялась к этой компании. Пели задушевные русские народные и лирические песни. Мне это очень нравилось. По сути, это были первые уроки пения, еще одного моего увлечения, которое я сохранил и по сей день.

И, наконец, мое основное занятие тех лет – школа. Я с удовольствием пошел в школу, но то ли от общей неустроенности тех лет, то ли от недостаточного влияния на меня моей первой учительницы, в части привития интереса к учебе, занятие это для меня сделалось суровой обязанностью, не доставлявшей мне никакого удовлетворения. Мне были совершенно безразличны оценки, которые я получал. Я не помню, чтобы мама когда-нибудь ругала меня за них. Правда, двоек за четверть у меня не было, но и к пятеркам я не стремился. У меня была хорошая память, поэтому дома я готовил только письменные уроки. Хорошо дело шло у меня с математикой, но по русскому и правописанию постоянно были тройки, а иногда и двойки. Писал я отвратительно, буквы были корявые, плясали по строчке. Объективности ради стоит сказать, что условия обучения – отсутствие тетрадей и использование печатных книг для правописания и приготовления письменных заданий – не способствовали выработке красивого почерка.

Да и поучиться дома было не у кого. Мама, закончив в детстве три класса церковно-приходской школы, сама писала не лучше меня. Более или менее красиво и отчетливо писать меня научил впоследствии директор Котельничского дома пионеров Федор Яковлевич Ковязин.

Ничего яркого из школьных лет в начальных классах мне не запомнилось, кроме того, что в четвертом классе пришлось сдавать четыре экзамена и дальше во всех последующих классах тоже.

Окончание начальной школы (четвертого класса) совпало с окончанием Великой Отечественной войны. Конечно, я был мал в те годы, а город, в котором я жил, был далеким тыловым городом. Однако, я хорошо запомнил атмосферу тех лет и ту конкретную жизнь в Котельниче и в нашей семье. Мне не забыть голод и холод, продукты, выменянные на вещи у колхозников, хлеб по карточкам или купленный на рынке за большие деньги. Не забыть коптилку как источник света, ночлег дома в полной зимней одежде, включая валенки, пальто и шапку с завязанными ушами. Не забыть эшелоны с разбитой и новой техникой, военных в теплушках, санитарные поезда и раненых в госпиталях, куда мы ходили, чтобы помогать ухаживать за ранеными, развлекать их, читать и писать им письма. Все это досталось на долю детей моего поколения.