Текст книги "Пионерская Лолита (сборник)"

– Ну а ваши… – спросил Невпрус за горячим завтраком (все та же курица, предложенная около полуночи). – Ваши-то дети, я надеюсь, обрезаны?

– Конечно, как другой может быть? – возмущенно воскликнул атеист. Потом он долго теребил ленивую память, вспоминая какие-то доморощенные объяснения этому парадоксу, придуманные местным комиссаром атеизма. – Это разве религиозным? Это народным обичай. Гигиническим опыт трудовой масса.

– Правильно, – одобрил Невпрус благожелательно. – Только молиться не надо забывать. Мы уже с вами не мальчики. Раз – и копыта откинешь без молитвы. Скажем, сегодня, при посадке… – Поглядев на квадратную будку атеиста (За что этот-то взимает с прихожан бесплатный плов? За лекционные турне, что ли? За лишние путевочки по линии общества «Знание»?), Невпрус добавил жестко: – А пророка не надо ругать напрасно. И Аллаха бранить грех. Он ведь слышит. Все под Богом ходим…

– А как бить? – спросил жалобно атеист. – Кушать надо. Дети кормить.

– В лавке надо торговать, – сказал Невпрус безжалостно. – В этом ничего плохого нет. Пророк и сам торговал в лавке у вдовы. На молочишко детям, гляди, и наторгуешь.

– Висший образований имею. Юридический факультет имею, – канючил атеист.

– Ну и что? А пророк что, по-твоему, безграмотный был?

Невпрус отнюдь не был садистом, но квадратная морда пропагандиста его подначивала. («Надо будет его в следующий перевод вставить или в сценарий», – думал Невпрус.)

Он знал, какой ответ вертится сейчас на языке у атеиста: что пророк не умел писать. Но Невпрус знал также, что атеист никогда не отважится произнести это вслух: одно дело с трибуны, по долгу службы, другое – сказать такое без нужды, в частной беседе. И Невпрус не спешил ему на подмогу. В конце концов, Мохаммад из Мекки, знакомый с Ветхим и Новым Заветами, не мог считаться человеком безграмотным. Вот человек, сдававший ОМЛ по чужим конспектам, – этот, пожалуй, да. Во всяком случае, человек этот был не более чем полуобразован. Он был образованщина. Впрочем, этот-то, может быть, и ОМЛ не сдавал. И беспечных закорючек на полях Канта не штудировал («Хо! Хо! Хамишь, парниша!»). Просто скинулись родные и отвели ректору (или замдиректору) пяток курдючных баранов…

– Следующий раз у меня дома жить будешь, – сказал почтительно атеист. – Гостевой комнат у меня пустой стоит. Второй жена хороший плов может.

Вот это разговор! Хвала тебе, непуганая Уйгурия. У такого большого директора и должно быть не меньше трех жен, двадцати детей. У него должно быть просторное жилье из дефицитных стройматериалов, отпущенных русскими богохульниками на сооружение Дома атеиста. Но на такое разбазаривание средств не поднялась даже богохульная рука: атеистам хватит и мазанки на задворках общества «Знание», а дефицитные материалы пошли для умножения стада пророка, на пиры обрезания… Они пошли по назначению.

– Плов мало-мало кушать будем, чай пить будем, разговор будем образованный люди…

– Человек обрезованный уже и есть образованный, – сказал Невпрус, и атеист засмеялся довольный.

– Дарю каламбур, – щедро сказал Невпрус. – Используешь в религиозной пропаганде.

Потянуло левую руку. Самолет шел на посадку…

Гоч явился к нему в тот же вечер, словно он давно ждал возвращения Невпруса. Юноша был грустен и озадаченно жаловался на жизнь. Он не вылезает из-за пиршественного стола. Он научился пить, но это не приносит ему радости. Он пристрастился к колбасе, и у него есть подозрения, что в колбасу кладут трупы невинно убиенных животных…

– А что ж ты думал? Одни заменители, что ли, кладут? – воскликнул Невпрус. – Не много, конечно, трупов, но одного-двух поросят на вагон спецбуфетской колбасы зарежут. Тебе-то их тем более есть не пристало как консультанту по мусульманской литературе…

– Иногда вспоминаю ягнят, которых я ловил в горах… – задумчиво сказал Гоч.

– Да, это было негуманно, – согласился Невпрус. – Но тогда ты был голоден. Ты должен был выжить. А теперь? – Невпрус молчал, ждал развития темы. Гоч сидел огорченно и потерянно. – Что будешь делать? – спросил Невпрус.

– Я решился, – сказал Гоч, и Невпрус снова удивился его мужеству: так вот запросто принять решение, это ведь не всякий русский сможет, что уж говорить о не вполне русском… – Ты нас проводишь, отец. Я тебе уже выписал командировку от Союза, а сам получил отпуск. Марина уходит со мной.

– Куда?

– В горы. Невпрус молчал.

– Бывало, ночью намерзнешься в какой-нибудь пещере… – мечтательно заговорил Гоч. – Проснешься на земле, как собака. Глаза откроешь – и хочется скорей встать, бежать. Согреешься, а уже и солнце на росе. Птицы поют. А там – снега, снега…

Гоч взглянул на часы.

– Ого, надо бежать. Часы передач кончатся. Опоздаю.

– Каких передач? По телику?

– Нет, в тюрьме. У друга-диспетчера. Ну да, он сидит… Что поделаешь! Все там будем.

– Да уж… – озадаченно сказал Невпрус. – Тогда поспеши! Пахан еще на свободе?

– Кто тронет папашу? Его же сперва отовсюду исключить надо, где он состоит, чтоб его потревожить. Чтоб его тронуть, сперва к нам запрос сделают. А мы ответим: руки прочь от папаши. Все как один человек.

– Всей кодлой, как говорил твой бедный диспетчер. Он был все же слишком хорош для этого мира.

– И для своей кодлы тоже, – печально подтвердил Гоч. – Он был нравственный человек… Завтра-послезавтра вылететь сможешь, Пигмалионыч?

– Хоть сегодня. Тем более раз есть командировка…

– На месяц. Не забудь, что для отчета ты пишешь роман об освобождении горцев от турецкого гнета. Или от персидского плена, не помню.

– Может, от египетского?

– Может быть, надо взглянуть в приказе… А сейчас побегу.

– На вот, возьми, передай диспетчеру гранат.

– Зачем ему гранат? Ему надо чаю сунуть полкило. Он чефирит. А письма он пишет о международном положении. По следам очередного политзанятия.

– Тогда передай ему «За рубежом» и «Новое время». Вот, есть еще брошюрка о фашистском Израиле.

– Это же на уйгурском языке.

– Правда? – удивился Невпрус. – А я и не заметил. Буквы те же. Ну да, «Фафистырдыр Израилие сионист». А я увидел «сионист» и купил. Странно, я же ее начинал читать и не понял, что она не по-русски, все так знакомо. Правда, атеист меня отвлекал…

– Я побежал. Собирайся, отец.

– Всегда готов! Сегодня трусы постираю – и летим.

* * *

Гоч обнял его с нежностью. Сказал с надрывом:

– Прощай, отец!

Марина сунула Невпрусу холодную ладошку, потом ткнулась ему в щеку носом.

– Мне будет вас не хватать, – сказала она.

– Питайтесь как следует, – сказал Невпрус. – Тут все-таки большая теплоотдача.

Он стоял на окраине кишлака, слушая, как они уходят прочь. Камешки сыпались у них из-под ног.

Вскрикнула курица в вышине, но даже не успела как следует закудахтать. Шум шагов тоже затих. Послышался хруст костей на зубах.

– Это ты, Гоч? – с отеческой тревогой спросил Невпрус.

– Нет. Это Марина… – Невпрусу показалось, что Гоч преодолевает тошноту. Он стоял неподвижно, прислушивался. – Ты вся перемазалась в крови… – сказал Гоч в отдалении. – Как можно? Мы ведь совсем недавно ужинали.

– Ты слышал, что отец сказал? – Марина отвечала невнятно с полным ртом. – И разве жизнь не есть борьба?

Невпрус отвернулся, побрел к шоссе. У последнего кишлачного дома он не выдержал, остановился. Все было тихо вокруг. Потом голос телевизионного диктора заговорил о проделках Рейгана. «Белый дом не унимается…» – равнодушно сказал диктор. Невпрус пошел дальше. Шум горной реки заглушил продолжение передачи. Два черных силуэта возникли на гребне горы и снова растаяли во мраке.

– Прощай, мой мальчик, – с чувством сказал Невпрус и вдруг побежал: на шоссе показались огни машины. Она шла в сторону райцентра.

Часть II
Возвращение блудного сына

Невпрус хотел забыть крестника, вытравить его из своего сердца, но ход событий мешал ему сделать это успешно. Два или три раза заходили из Союза и спрашивали, не знает ли он, когда Гоч вернется из отпуска.

– Не знаю, – сказал Невпрус грустно. – Может быть, никогда.

– Дурак будет, – сказала барышня из Союза. – Главный хочет его на книжную выставку послать во Францию, со стендом нерусской литературы.

– А меня он не хочет послать? – пошутил Невпрус.

Барышня не улыбнулась, и Невпрус со смирением признал, что шутка была неумная: сам он ведь даже никогда и не видел папашу, и уж тем более не пил с ним на брудершафт.

Однажды ночью к нему пожаловал какой-то каторжник. Прямо из мест заключения. Он сказал, что у ихнего друга-диспетчера дела неплохие, зачеты ему идут регулярно и теперь ему нужна еще тыща, чтоб окончательно откупиться от химии.

– Там на химии все проще, чем у здешних бобиков, – сказал хриплый гражданин, располагаясь на ночь под книжными полками, на бывшем Гочевом месте. – Там страху меньше, так что это дело стоит меньше. Тут пять тыщ в прокуратуру влопаешь, как в прорву, а там одной хватит, понял?

Невпрус и не старался понять все. Он понял только, что диспетчер облек его высоким доверием. Он должен был не мешкая пойти к Рыжему и попросить его незамедлительно выслать тыщу.

– Рыжий сам знает, он пошлет. А то мне, что ли, с тобой пойти, пером его пощекотать? – сказал хриплый. – Только надо вместе идти. Одному мне косопузый ваш не велел. Не доверяет. А за что, интересно, к тебе такое доверие?

Невпрус не знал за что. Он не подозревал даже, что пользуется доверием диспетчера.

– За ученость, наверно. А может, еще за глупость, – сказал хриплый человек и дальше уже стал просто хрипеть, без слов. Вероятно, он уснул.

Невпрус лежал без сна и думал о том, как много уголовщины вошло в его жизнь с появлением Гоча.

Рыжий оказался солидным заместителем министра. Он ничему не удивился, но сказал, что тысяча – это много. Он дал понять Невпрусу, что диспетчер по возвращении больше уже не будет являться ценным работником. Невпрус сказал, что лично его не интересует проблема размещения кадров. Он просто передает просьбу одного знакомого ему человека. Сам он занимается литературным трудом, но поскольку…

Здесь Невпрус почувствовал, что Рыжий удивился впервые и что это удивление не пойдет на пользу его подзащитному. У Невпруса появилось постыдное чувство собственного бессилия. С поручением узника химии он явно не справился.

Рыжий сверкнул золотым зубом. Наглый золотой блеск пробликовал в его взгляде. Невпрусу даже показалось, что Рыжий собирается пропеть что-то одесское. Он стал вдруг очень деловитый и нажал кнопку звонка. Вошла секретарша. Невпрус вспомнил отчего-то стихи покойного коллеги: «Они лежали на панели…» Как там было дальше? Ну да, дальше они осатанели. Кажется, было так. Впрочем, это было про что-то другое, совсем невинное. Кажется, про листья.

– Проводите товарища, – сказал рыжий зам. – Он у нас впервые…

Невпруса осенило.

– И в последний, – сказал он покладисто. – Однако тут приехал один человек. Оттуда. Очень хриплая личность. С незаконченным средним образованием.

– Работы у нас нет, – поспешно сказал Рыжий.

– Не о том речь, – сказал Невпрус. – Просто он рвется к вам на свидание. Он хотел вас пощекотать.

– Пощекотать? Как? – удивился Рыжий.

– Не как, а чем, – сказал Невпрус смиренно. – А может, и как тоже. Пером.

– Оставьте нас, – велел Рыжий секретарше. Он отдышался. Сказал с достоинством: – Давайте его адрес. Завтра я отошлю. Передайте, что все в порядке. В конце концов, дружба всего дороже.

– Дружба – это знамя молодежи, – подтвердил Невпрус.

Только выйдя на улицу, он вспомнил, что это был первый большой зам за всю его жизнь. Странно все же повернулась жизнь – первый выезд в Европу, первый зам. Зам-зам. Хорошее имя. Так азиатские гончары называли детей. В честь первого своего покровителя-пира, которого звали Зам-Зам… «Что-то я давно не был в Уйгурии, – подумал Невпрус. – Уже месяца полтора, наверное. Пора, брат, пора…»

Через неделю Невпрус проснулся от стука в дверь. Он посмотрел на часы. Был час ночи.

«Опять кто-нибудь от лагеря, – подумал Невпрус. – Войдут вот так и пощекочут пером. Или украдут… Но что украдут? Словарь Даля? Четырехтомник Монтеня? Цитатник Ильича?..»

Он открыл дверь. За дверью стояли Гоч и Марина. Вид у обоих был сильно ободранный.

* * *

– Прости, отец, – сказал Гоч. – Мы решили сперва к тебе. Чтоб не будить соседей – в таком виде. Боюсь, они не оценят. Ключ я неосмотрительно выбросил в пропасть…

При этих словах Гоч свирепо взглянул на Марину. Видимо, он пожалел, что не сбросил ее вслед за ключом.

Невпрус пошел ставить чайник. Однако вид у него был, вероятно, такой, как будто он еще не все понял.

– Ну да, все она, Марина, – сказал Гоч. – Она, видишь ли, не вынесла тех условий жизни.

– Что поделаешь, – сказал Невпрус. – В конце концов, она равнинная женщина.

Марина взглянула на него с благодарностью и разрыдалась.

Ночью Невпрус был разбужен спором.

– Ты просто хочешь от меня отделаться… – говорила Марина. – Я бы пошла, но я вижу, что для тебя это повод поспать спокойно – и только.

– Немедленно встать, – скомандовал Гоч.

Марина робко легла рядом с Невпрусом. Гоч сразу затих. Он уснул.

«Мой бедный мальчик, – подумал Невпрус. – Он с ней будет иметь немаленькие проблемы…»

Потом он принялся утешать Марину. Он отер ей слезы, согрел ее и немного согрелся сам. Он подумал, что утешать женщину даже приятнее, чем приставать к ней с глупостями.

– Ты видел? – сказал ему Гоч за чаем. – Мог я там оставаться на этих условиях?

– Женщине трудно жить с нами, – примирительно сказал Невпрус. – Но нам с женщиной жить совсем невозможно. Ну, а ты, сынок? Скажи, может, ты еще и соскучился по колбасе?

– Может быть, и это, – сказал Гоч. – Однако в этом я не могу признаться даже себе. Но мне вовсе не улыбается глядеть здесь каждый день на папашу.

– Кстати, он уже присылал за тобой.

– Вот видишь!

– Что ж там у них было? Постой. Ах да, он хочет послать тебя во Францию.

– Во Францию?

– Да, на выставку. А что, может быть, это неплохая идея. Я бы съездил, посмотрел. Там столько сортов колбасы и сыра, в этой Франции. К тому же, говорят, это совсем другая цивилизация. Не я говорю, но многие говорят.

– А ты что думаешь, отец?

– Мне что-то не очень в это верится. Но это может оказаться забавным. Лично я поехал бы, чтоб посмотреть…

– А если мне там очень понравится?

– Что такое взбрело тебе в голову?

Невпрус с любопытством прислушивался к волнению своих внутренностей. А чего он, собственно, так взволновался? Еще месяц назад идея сбыть мальчика навсегда в горы, куда-то Туда, откуда почти не приходят, вовсе не казалась ему возмутительно бредовой. А сегодня идея простого перемещения птенца из одной клетки в другую (в пределах того же самого зоопарка) перевернула ему душу. Не странно ли? Где же твой релятивизм, где твоя терпимость, старик Невпрус? Значит, ты взращен в той же системе предрассудков, что и прочие телезрители. Даром что не завел телевизора и читаешь по временам Монтеня? Или ты проникся идеями своего последнего сценария для «Уйгурфильма»? Да, да, Уйгурия… В этом что-то есть, пожалуй… Там, за семью морями, за Великой Берлинской стеной, есть ли там своя Уйгурия, своя экологическая ниша для остывших и простуженных? Впрочем, как только ты признаешь ценности Уйгурии, ты перестанешь быть ничьим, ниоткуда. Даже ты, Невпрус, невпуйгур, невпписатель, нечлен и некандидат, ничего такого, что только может кодловаться. А вот Гоч, человек Оттуда и Ниоткуда, – смотри, как он встрепенулся, как победоносно взглянул на Марину. Внимание, на старт! Бедные человекознавцы из инстанции, оставляющие себе в залог чужих жен и детей, а потом на этом поводке отпускающие наиболее доверенных сыновей отчизны понюхать запах разложения. Окститесь! Да ведь жены – это самая мощная катапульта, увеличивающая дальность прыжка. Воспоминание о них надежней спасательного круга, дающего даже робкому отвагу спрыгнуть за борт. Ну, а дети? Да, дети – это смертельно, но лишь для восточных людей: сколько впрусов и даже невпрусов мечется сегодня по просторам необъятной родины, чтоб не платить пособий на воспитание брошенных детей. Марина, вот кто станет разлучницей, вот кто встанет между Гочем и родиной… Невпрус запнулся… А разве ему известно, где родина Гоча?

Часть III
Альпы

Весна во Франции выдалась холодная, холодней, чем в Москве. Деревья и кустарники стояли в цвету; пышно цвели и ничем не пахли. Зато весьма ощутимо пахло бензином и собачьим дерьмом. Собачье дерьмо было на тротуарах прекрасных городов, на их площадях, на папертях соборов. Машины, собачье дерьмо и надписи. Надписи на стенах домов, на статуях. Краской, тушью, фломастерами. Непонятные, идиотские надписи. И нескончаемый холод. Похоже было, что помещения в этой стране не отапливаются. Считалось, что холода должны скоро кончиться, а пока можно потерпеть.

* * *

Выставка уйгурской, урметанской и прочей непонятной прозы не пользовалась здесь особенно шумным успехом. Никакие выставки не пользовались здесь слишком шумным успехом – выставок было слишком много – не то что на уйгурском, но даже и на французском языке. Раз или два на выставку заходили коммунисты. Им рассказывали – вот, мол, каракалпаки, уйгуры, раньше они даже не умели писать, а теперь гляди – книги. Они спрашивали, о чем книги, почем книги, почему они так плохо изданы. Им объясняли: романы про колхозы и совхозы, про фабрики и заводы, про Гражданскую войну и Отечественную войну («командиры и комиссары»), про любовь и дружбу, про рабочий класс и трудовое крестьянство. А издано плохо, потому что была изнурительная война, потом настало капиталистическое окружение, потом пропала бумага, а раньше – раньше и вовсе ничего не было, дома, мол, строили из навоза, а теперь вот – все же книги. Одни восхищались: гляди-ка, «югюхь», «кальпакь» – а туда же, книги. Другие скептически улыбались. Каждый оставался при своем – при чем ему было удобнее. А выставка всего удобней была для ее участников и делегатов. У них было много свободного времени, хотя мало дефицитных, ненаших денег. Одни скорбели о том, что нельзя обратить в деньги свое время, другие шатались по городу без всякого сопровождения и ни на что не жаловались.

Гоч подружился с кассиршей из соседнего кинотеатра. Ее звали Франсин. Ей очень нравился экзотический русский горец.

– Он весь светится, – говорила она. – Это загадочная русская душа просвечивает у него сквозь кожу. Он, наверное, замечательный поэт.

Гоч не подтверждал и не опровергал ее гипотез.

Франсин пригласила Гоча к себе домой. Квартирка была у нее чуть побольше, чем у Невпруса, но книг меньше. Зато были всякие игрушки, вроде магнитофона, телевизора и даже видеомагнитофона. Но главное – в комнате у нее было очень холодно. Уступая просьбам Гоча, Франсин включила какой-то жиденький радиатор отопления, однако пожаловалась при этом, что она не может позволить себе отапливать комнату: отопление стоило очень дорого, дороже видеомагнитофона. О многих простых вещах она говорила, что не может себе позволить этого, и в конце концов Гочу стало ясно, что она не умирает только потому, что не может позволить себе расходов на похороны. Франсин подтвердила его догадку, сказав, что похороны здесь тоже очень-очень дорогие. Гоч вспомнил Фаю, которая тоже была занудной и бедной и которая каждую минуту говорила: «Что ж, я не могу себе позволить хотя бы такой малости?» И позволяла… Франсин сказала, что катания на горных лыжах она себе пока позволить не может. Бедняжка. Гочу стало жалко девушку из кинотеатра, и он обнял ее. Она была так добра к нему. Она пропустила его бесплатно в кино: сходить на выданные им деньги он себе позволить не мог – денег просто не хватило.

…Франсин сказала, что сначала надо принять душ и постелить постель. В душе у нее тоже было холодно, но в постели стало еще холодней. У Франсин оказалась замечательная грудь, однако о любви она не имела никакого представления. Залезая под одеяла, Гоч надеялся, что они сейчас согреются и почувствуют нежность друг к другу. Но Франсин потребовала, чтобы он двигался поживее. Она считала, что чем быстрее они будут двигаться, тем жарче будет их любовь. И при этом одеяло все время сползало с его спины… Эта Франсин, она была еще глупее, чем Фая, и еще задумчивей, чем Марина. Гоч с тоской вспоминал проводницу Шуру, а также маленькую жарко натопленную комнатку в Перхушкове, где хозяева позволяли себе топить печь беспрерывно. Правда, иногда из-за перегородки доносился выкрик хозяина: «Больно много себе позволяешь!» Однако это не имело никакого отношения ни к дровам, ни к расходам. Чаще всего это значило, что хозяйка стукнула его чем-нибудь тяжелым по голове, потому что характер у нее был просто отвратительный. Она, кажется, даже пила, а может быть, пил хозяин – через стенку разобраться в этом было трудно. Здесь, во Франции, тоже все пили, но пили как-то безрадостно, будто и не замечая вина. Казалось, что пьянство стало для них образом жизни и не доставляло им больше никакого удовольствия, а потому оно и не считалось здесь пороком. Исключение составляли здесь парижские клошары, но они были, пожалуй, слишком грязны, чтобы служить образцом процветания для такой культурной европейской нации. В остальном из всех здешних жителей они придерживались, конечно, наиболее рациональных взглядов: жизнь доставляла им максимум радости при минимальном количестве элементарных удобств и трудов (труды у большинства здешних людей уходили как раз на поддержание удобств). Гоч слышал, правда, еще разговоры о миллионерах и процветающих классах, о каких-то там хорошо одетых бизнесменах, но все бизнесмены и богачи, которых он видел, были люди перегруженные и озабоченные, так что даже праздничная одежда была на них как бы с чужого плеча.

Франсин повела его в гости к своей матери. Нестарая еще или просто молодящаяся мадам Фрудье приняла их с доброжелательством и даже радушием, в которых Гочу почудились отчего-то лишь явственно выраженное любопытство (с кем же, интересно, теперь спит малышка Франсин?) и все тот же неодолимый холод. Холодными были родственные объятия, поцелуи, ослепительные улыбки. Настороженно-холодными и отстраненными были взаимные расспросы о жизни (упаси Боже, не пришлось бы вмешаться или помочь). Таким же настороженно-холодным был интерес мамаши к экзотическому гостю (уж Гоч-то умел различить холод и знал цену теплу!). И что самое отвратительное, гостиная, в которой их угощали обедом, была едва ли теплее покойника.

Поминутно пряча руки для согрева в карманы, Гоч размышлял, чем объясняется этот настороженный холод: боязнью продешевить и передать лишнего, заботой о собственном спокойствии, врожденной бесчувственностью или традициями свободы…

Примерно на седьмой или восьмой день их французского турне (выставка в это время была в Дижоне) перед стендом уйгурской литературы остановился какой-то человек, отчасти похожий на располневшего Невпруса, отчасти на главного похоронщика из Союза писателей и вообще, по частям, – на очень многих людей, которых Гочу приходилось видеть в Москве и ее окрестностях. Он даже одет был почти по-московски – в кожаную куртку и джинсы, так что Гоч совершенно не удивился, когда человек заговорил с ним по-русски без всякого иностранного акцента.

– Да, старичок, Азия тут у вас очень средняя, и литературка у них, наверно, швах, языком не владею. А вот шашлыки там когда-то были приличные, здесь таких нет. Бормочут – «брошет», «брошет», а вот прожарить как следует, до углей, не могут, да что там – замочить с ночи в маринаде и то не догадаются, ведь, казалось бы, культурная нация, а не могут. Ты что же при выставке маешься?

– Я не маюсь, – сказал Гоч. – Я просто греюсь у радиатора. Когда я согреюсь, пойду гулять по городу, тут у них есть три-четыре очень красивых церкви.

– Да, это они умеют, капиталисты, церкви хорошие, но, честно тебе скажу, надоели – больше не смотрю. Если б я, конечно, как ты, на экскурсию приехал, другое дело, а так чего я буду на них смотреть, куда они денутся, пятьсот лет до меня стояли, еще постоят. А вот кафе, тут у них с этим культурно, можем пойти посидеть, если хочешь, конечно… Да ты можешь не пить… – Человек, похожий на москвича, отчаянно замахал руками. – Тут никто толком не пьет. Можно просто пива взять. Можно пиво пополам с водой, панаше по-ихнему называется. А можно – воду с сиропом, во гадость, а цена та же, так что уж лучше вино или кофе. Можно у арабов зеленый чай попить, как у вас в Азии, но только не советую, стакашек маленький, как рюмашка, а сахару наложат, чистый сироп… И мяты до рвоты…

Так, мирно беседуя (собственно, Гочу вставить ничего не удавалось, так как человек, похожий на москвича, говорил без умолку, явно радуясь раскованности своей русской речи), они вышли из зала выставки, прошли по коридору перед знаменами пятнадцати окончательно равных и еще других, более или менее равных республик (если б Гоч знал, что это его последний проход перед почетным строем, он бы взял на караул, но он еще не знал, просто не догадывался об этом) и вышли на уютную дижонскую улицу.

Потом они долго беседовали в кафе, проникаясь все большей симпатией друг к другу. Москвича звали Юра, Георгий, точнее, Жора, по-здешнему даже Жорж, и он был, собственно, не москвич, а харьковчанин, но часто бывал по делам снабжения, а поздней БРИЗа в Москве, Можайске, а также в других городах Союза, где имел друзей. Естественно, что его, человека, злою судьбой эмигранта хотя и добровольно, а все же отторгнутого от родины, интересовала жизнь прежних его друзей – как они там себя чувствуют и как там теперь стало жить – лучше или хуже, чем жилось десять лет назад, при Брежневе, когда ему, Жоре, жилось в общем-то хорошо, хотя, конечно, не хватало того-сего, пятого-десятого, в частности, например, свободы мнения, вот такие дела, старичок…

Гоч, к сожалению, не был знаком с друзьями Жоржа, а Жорж не знал ни Невпруса, ни Полвана, ни Шуры, хотя одного общего знакомого они в конце концов все же нащупали, и оба обрадовались безмерно. Это был диспетчер чего-то.

– Вот такой был мужик! – Жора радостно хлопнул Гоча по груди. – Он меня обдурил еще так! Вокруг пальца обвел. А меня, это всякий тебе скажет, обдурить было не так легко. Но это ж был туз! Где он теперь, кстати?

– Где-то на химии, – печально сказал Гоч. – Но какой-то Рыжий выслал ему недавно тыщу рублей, так что теперь он должен будет освободиться и скоро появится в Москве.

– Ну, Рыжий! Это зам, что ли? Ты высоко хватил, парень, по таким верхам я не ходил, врать не буду. Тут, увидишь, здешняя шушера любит лапшу вешать на уши, я, мол, в Москве раньше министр был, журналист, мол, туда-сюда, с самим Маршаком вась-вась, Володю знал Высоцкого в пьяном виде, а я нет, этого не скажу… Хотя, конечно, могу загнуть иной раз что-нибудь, но тебе нет, тебе не стану, чтоб мне сгнить. Вот тебе моя рука…

Гоч пожал Жорину руку и сказал:

– Ну а как здесь вообще? Что тут делать страннику?

– Ого! – сказал Жора. – Страннику здесь в самый раз. В любую сторону хиляй – безгранично. Вот сейчас ты, скажем, в Дижоне, а чуть ниже у них Марсель. Помнишь? Где девочки танцуют голые, где дамы в соболях… Там Средиземное море, Греция, Корсика, Сицилия, Африка, сам еще не был, но собираюсь. Мои дела еще, видишь, на ножки не встали – десять лет мало для этого, да я еще в Израиле шесть лет потерял, такая жалость, жальче, чем тридцать два в Харькове. Однако собираюсь везде побывать со временем. А тут чуть в сторону дашь – уже Швейцария. В обратную сторону кинь – Испания, тут до нее, как от Москвы до Риги, а то и меньше. Вот так, старик. А ты что, старик, ты дернуть еще не надумал?

– Что значит «дернуть»? – надменно сказал Гоч. – Я просто не решил еще, куда мне раньше поехать. Я вовсе не считаю себя пожизненно связанным со стендом уйгуро-урметанской литературы…

– Ну, ты даешь! – Жорж восхищенно крякнул. – А может, ты уже и сейчас на воле? А? Скажи! Или у тебя там еще вещички ценные в отеле?

– Ценных вещей не бывает вообще, – сказал Гоч поучительно. – Это просто несовместимые понятия. Культурные ценности для меня невещественны. Конечно, я мог бы вернуться в отель. Но могу… Так… У меня тут есть одна знакомая француженка. Хотя признаться тебе, друг, она меня разочаровала как человек и как женщина.

– Ну, ты даешь! Уже француженку завел! – Жора покачал головой и заказал водку. – Хотя наши ребята, они тут вообще шустрят. Но тоже, я тебе скажу, чаще всего без толку. Ты вот что, слушай сюда – у меня есть друг в Дижоне, негр из Африки, если ты, конечно, не брезгуешь…

– Не понимаю, чем тут можно…

– Тогда лады, а то русские, они ведь всякие бывают, такие расисты… Сам-то я, знаешь, привык, я еще в Харькове в институте имел дело, хорошие ребята, я им икру доставал, и ум у них деловой, ничего не скажешь… Так вот мы можем прямым ходом к нему, я у него сегодня ночую, там ребята отличные, все из Уганды… А завтра мы в Париж едем, дак там один наш художник есть из Харькова, тоже, как ты, слинял, прямо попадешь, можно сказать, в самое гнездо творчества, а дальше – куда хочешь. Идет? За встречу и за новую жизнь!

Когда они вышли из кафе, Гоч, чувствуя легкое опьянение, спросил, тронув своего собеседника за плечо:

– А ты все-таки полагаешь, Георгий, что тут действительно есть какая-то другая жизнь?

– Чего там! – Жора простодушно махнул рукой. – Жизнь везде такая же. Называется все, конечно, по-разному, опять же тут мотает из стороны в сторону, как тряпку…

– Что ж, – сказал Гоч. – Это уже нечто. Я думаю, мой друг Невпрус не стал бы за меня беспокоиться, если бы выслушал твой прекрасный рассказ.

– Невпрус? Невпрус? – Жора стал мучительно припоминать, не встречался ли он где-нибудь с Невпрусом. – Был такой вроде в Латвии по снабжению печами. То ли в Каунасе. По снабжению кабелем. Вспомнил – литовец! Да?

– Нет, нет, – сказал Гоч. – Он просто не вполне русский. И это обрекает его почему-то на вечное беспокойство.

* * *

Жориного черного друга звали Бутуна. Черных друзей Бутуны тоже как-то так. Существенней было, что у них была только одна комната на всех, да еще вдобавок крошечная кухонька, где ни один из этих длинноногих ребят не смог бы улечься.

– Спим тут вповалку, – жизнерадостно сказал Жора, ища, где бы ему повесить повыше свой костюм-тройку. Однако, к чести этого пристанища, надо сказать, что в комнатке было тепло. Хотя воздух, признать честно, был весьма спертый. За ужином они наелись досыта, и это тоже было непривычно. Была у них какая-то африканская каша, потом какие-то то ли фрукты, то ли овощи, и еще длиннющий французский батон, который назывался изысканно-искусствоведчески: «багет». Вообще, все тут имело свое французское или африканское название, в том числе и друзья Батуны, но Гоч решил, что он не будет сразу забивать свою память большим количеством новых слов. Естественно, что в чужой жизни все будет называться по-другому, непонятно, но он ведь больше не турист, и для него это все не милая экзотика, а простое жизненное неудобство. Жора объяснил Гочу, что двое из этих черных ребят не имеют никакого права на проживание во Франции, даже визы у них нет, так что их в любой момент могут сграбастать и выслать. У самого Жоры документ был, но только липовый.