Текст книги "Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции"

Участники развеселого бала русских художников в 1929 году (Музей культуры и истории иудаизма с полным правом выставил и эту фотографию)

Что до самих красок, то он начал выставлять свои картины еще в Москве – сперва на выставках училища, потом на первых выставках московских авангардистов – «Стефанос» и «Бубновый валет». В Париже он уже в 1911 году выставлялся в Осеннем салоне, а в 1914-м показал в Салоне Независимых работы из цикла «Три формы действия ритма в цвете». Он предлагал воплотить свои идеи в фильме и даже представил их техническую разработку во Французскую Академию наук. В том же году была напечатана в «Парижских вечерах» баронессы, Сержа и Аполлинера его статья «Ритм в цвете».

Вообще, годы войны были годами расцвета его творчества. И море, и Ницца, и круг друзей, и соседство этой замечательной женщины, чью красоту, красочную и безудержную живопись (под псевдонимом Франсуа Анжибу), чью поэзию и прозу (под другими псевдонимами) он так высоко ценил. Сюрваж написал ее сложный, полный символов портрет в стиле, который иные из критиков называли кубическим сюрреализмом. Вернувшись в Париж, он вместе с Архипенко (который был с ними в Ницце) и великим Глезом учредил общество «Золотое сечение», участвовал в его выставках по всей Европе, да и в Москве выставлял картины, проектировал декорации и костюмы к опере Стравинского «Мавра» (в постановке Б. Нижинской), вместе с Пикассо, Ларионовым и Гончаровой оформлял бал «Булье», и еще, и еще… А сорок лет спустя о нем самом уже снимали фильм, и только восьмидесяти девяти лет от роду он выставил в Париже последнюю свою картину – «Космическое появление и исчезновение». Понятно, что после долгих шестидесяти лет трудов исчезновение его самого не могло быть бесследным.

Однако вернемся в военные годы, когда в теплой Ницце бурлила жизнь авангарда. Тем, кто оказался на фронте, в те же годы пришлось хуже.

Во время эвакуации раненых санитар Цадкин попал в немецкую газовую атаку и был отравлен газами. Он был демобилизован в начале 1917 года и вернулся в Париж, где его пригрел все тот же добрый меценат Родоконаки. Оклемавшись, Цадкин устроил выставку (вместе с Модильяни и Кислингом), где были показаны двадцать пять его военных рисунков. Выставка имела успех, но настоящий успех пришел к Цадкину из-за границы, из ближних Бельгии и Голландии. В 1920 году в брюссельской галерее «Кентавр» у него прошла первая персональная выставка. Потом прошли выставки в Голландии и США. Именно в 1920-м Цадкин (как, впрочем, и Липшиц) окончательно вырабатывает свою пластическую систему, навеянную архаикой и кубизмом, использующую выпукло-вогнутые плоскости. В эти годы Цадкин много работает, и главным образом в живописном уголке Руэрга, южнее Вильфранш-де-Руэрга, всего километрах в сорока от Монтобана. Приятель из кафе «Ротонда», художник Анри Райе, пригласил однажды Цадкина в свою деревню Брюникель, очаровавшую гостя: старинные каменные дома, часовня, и замок над обрывом, и старая резьба по камню, и горный воздух, напоенный ароматами трав, и местные легенды, и горы, и солнце… Парижанин Цадкин, кажется, приходит к мысли, что жить и работать надо в деревне. Но не одному же там жить…

Цадкин на рисунке Юрия Анненкова, того самого, что мог нарисовать кого угодно, хоть самого Троцкого

Из Брюникеля Цадкин написал своей милой парижской соседке из дома № 35 по улице Русле. Ее звали Валентина Пракс. Отец ее был испанец (каталонец), мать – наполовину итальянка (с Сицилии), наполовину француженка, а жили родители Валентины в Алжире. В том же году они приехали в Монтобан, где их встретили дочь с женихом-скульптором, а мэр экзотического Брюникеля зарегистрировал брак Цадкина и Валентины. Еще через год в Риме вышла книжечка Мориса Рейналя о скульптуре Цадкина; как они были счастливы, и Валентина и ее муж, читая эту книжечку друга Рейналя из кружка баронессы д'Эттинген.

За последующие годы Цадкин создает многие свои знаменитые скульптуры и проекты памятников («Арлекин», «Женщина с птицей», «Христос», «В честь Баха», «Менады» и еще, и еще).

С 1928 года Цадкин работал то в деревне, то в Париже, в своем доме-ателье на улице Ассас (дом № 100-бис), напротив Люксембургского сада. Новая мастерская очень нравилась скульптору, и он с восторгом писал другу, что у него там даже есть маленький садик, и в нем голубятня и дерево, что он может в этом садике, посреди мощеного Парижа, стоять на земле и что это ему очень нравится. «Наверно, я не птица, – написал Цадкин в этом письме, – наверно, я крыса». Молодой супруге скульптора эта мужнина шутка не понравилась, и позднее она даже решила опровергать ее в своих мемуарах: как же так, не птица! Да чуть не все фигуры моего мужа тянутся к небу, простирают руки к небу в мольбе, благодарности или отчаянье…

Во время отдыха Валентина и Цадкин гуляли в окрестностях Брюникеля, под дубами леса Грезинь и в долине Аверона. В конце концов, они открыли пленительный Келю, где Цадкин вырезал несколько своих знаменитых скульптур из вяза, в том числе первую версию Орфея. А в 1934 году супруги купили старинный дом с башней и амбаром в деревушке Лез Аркпар-Казаль близ реки Лот и Каора, в краю замков, бастид, потрясающих средневековых деревень Дордони, близ сказочного Рокамадура. В конце XII века здесь было аббатство, и сейчас еще высилась примыкающая к дому Цадкина башня, цела была старинная каменная резьба над входом. И еще был старый амбар, без которого не обойтись скульптору…

В войну супругам пришлось бежать в США. По возвращении во Францию Цадкин создал свой знаменитый памятник «Разрушенный город», который в 1953 году был установлен в голландском городе Роттердаме, пережившем в войну страшную бомбардировку. В 50-е годы Цадкин работал над памятником Ван Гогу и проектом памятника Пушкину, по поводу которого часто советовался с Сергеем Лифарем, унаследовавшим от Дягилева страсть к старым изданиям Пушкина и документам.

Памятники Винсенту Ван Гогу и братьям Ван Гог были установлены во Франции и в Бельгии, но Пушкин «остался невостребованным».

У тысяч туристов, приезжающих в трагический Овер-сюр-Уаз на поклонение к могиле Ван Гога, в памяти остается одухотворенный бродяга, созданный учеником витебского ПТУ Осипом Цадкиным. Когда ж начнут ездить в Витебск на поклонение Шагалу, Цадкину, Малевичу, Добужинскому, Пуни, Мещанинову, учителю И. Пэну?

Фото Бориса Гесселя

Любимый герой Цадкина – певец или поэт, человек с арфой, лирой и дырками в организме. Трудолюбивый скульптор и сам выпустил сборник стихов.

Фото Бориса Гесселя

Знаменитый скульптор получил за послевоенное тридцатилетие множество призов за скульптуры, и даже ордена (в частности, орден Почетного легиона). Он издал свои французские стихи и несколько книг прозы.

После его смерти вдова его, Валентина Пракс, подарила городу Парижу ателье на улице Ассас, в котором собрала много произведений мужа. Ныне это популярный музей Цадкина, где мне доводилось бывать неоднократно. Однажды в музейном зале первого этажа, где стоят отполированные прикосновениями каменные головы, молодая смотрительница мадам Мей, блистающая ослепительной антильской красотой, погладив одну из голов, рассказала мне, что, стоя перед стендом, эти головы подолгу любовно оглаживают слепые студенты-экскурсанты, которые приходят сюда учиться скульптуре по Цадкину.

Вдова скульптора издала очень милые воспоминания о муже. Она пишет о его духовности и вспоминает, что, когда они жили в своем доме в Арке, к ее мужу часто приезжали побеседовать местные кюре и каноник. Они подолгу говорили с Цадкиным о вере, о Боге, и местные крестьяне удивлялись – о чем же они там беседуют, он ведь даже и не католик, этот скульптор. Валентина объясняет в своей книжечке, что настоящий художник не может жить без Бога. Можно предположить, что Осип Цадкин, как и его отец, был крещен в православие. Скульптура Христа, созданная Цадкиным в 1954 году, установлена в церкви в Келю на берегу речки Бонет.

* * *

Ну а что же все-таки стало с детищем папаши Буше, знаменитым «Ульем»?

В 1934 году похоронили Буше. В войну большинству «расово неполноценных» обитателей «Улья» удалось сбежать за океан, за границу или хотя бы в «свободную зону», где они прятались от гестапо и французской полиции. Те, кто не спрятался, не сбежал и не повесился с желтой звездой на рукаве, как Р. Шварц, те сгорели в печах лагерных крематориев или умерли в лагерях (как Сэм Грановский, Эпштейн, Савелий Шляйфер, Адольф Федер, Эрна Дэм, Моисей Коган, Макс Жакоб и др.).

После войны общага оживилась снова. В 1952-м вернулся в «Улей» Жак Кикоин. Он больше не хотел быть геологом, не хотел быть «как все французы» – он хотел быть художником из «Улья», пробивающим себе дорогу.

Приезжали новенькие – испанцы, чилийцы, итальянцы, японцы… Кто-то даже насадил здесь японские вишни вместо былых тополей. Но никто больше не бродил, тщетно пытаясь (подобно Цадкину) вспомнить это странное слово «черемуха». После зверских кровопусканий Литва, Белоруссия, Украина были спрятаны теперь за железным занавесом.

Когда парижские власти хотели разломать «Улей», чтоб построить на его месте пятиэтажки «для трудящихся», обитатели винного павильона взбунтовались, дали бой и его выиграли. Во главе восстания была художница Симона Дат. В 1966 году, когда она жила в бывшем ателье Сутина, у нее и художника Хуана Ромеро родилась дочка Кандида. Позднее эта красавица (одна из многих красавиц позднего «Улья») жила в бывшем ателье Шагала, рисовала, выставляла свои картины…

Не так давно, гуляя вокруг былого винного павильона, я забрел в гости к молодой скульпторше-американке, купившей себе ателье в ротонде. Она разговаривала сразу по трем мобильным телефонам, мучительно пытаясь при этом выбрать в своем настольном календаре свободное время и не обидеть ни одного из звонивших ей поклонников. В ту редкую минуту, когда не распевали на разные голоса ее мобильники, она спросила меня:

– Кто Вам больше всех нравится из скульпторов «Улья»?

Я сказал:

– Альфред Буше.

– Почему? – удивилась она.

Я начал пространно объяснять ей, что гениев много, а добрые люди встречаются очень редко, так что те, кому удается осуществить дело добра… Тут я заметил, что она уже не слушает меня, а снова разговаривает – сразу по двум мобильникам…

Глава II
Сын знаменитого Судейкина, муж двух знаменитых Судейкиных, интимный друг многих гениев и одной славной «собаки» – Сергей Судейкин

Судейкин Сергей (1882–1946)

Судейкин Георгий (1850–1883)

Ларионов Михаил (1881–1964)

Сапунов Николай (1880–1912)

Мейерхольд Всеволод (1874–1940)

Рябушинский Николай (1877–1951)

Кузмин Михаил (1875–1936)

Глебова-Судейкина Ольга (1885–1945)

Кульбин Николай (1868–1917)

Стравинская-Судейкина Вера (1888–1982)

Браиловская Римма (1877–1959)

Браиловский Леонид (1867–1937)

Сорин Савелий (1878–1953)

Маковский Сергей (1877–1962)

Гудиашвили Ладо (1896–1980)

Какабадзе Давид (1889–1952)

«Сергей Юрьевич Судейкин родился 7 марта 1882 года в Петербурге. В 1897 году пятнадцатилетним юношей он поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества…»

Так начинается солидная монография о Судейкине, вышедшая в издательстве «Искусство» в 1974 году (автор Д. Коган). Так и начинается – как «Сказка о царе Салтане…»: плывет по морю бочка с младенцем, добралась до берега, а младенец выбил дно и вышел вон. Младенец стал юношей в одночасье. Кабы мы были иноземцы, мы и решили бы, что нынче так у русских все описывают: ни семьи, ни кола, ни двора, одни только училища да революция. Но поскольку мы современники Д. Коган, под той же ходили цензурой, мы сразу насторожимся: что-то здесь у бедной Доры Коган выбросили – может, и страниц пяток сразу, с чего б иначе? Или это вовсе неинтересно – в какой стране родился герой, в какой семье рос… «А Ваши кто родители?» – допытывался близкий к ГПУ поэт и художник В. В. Маяковский у барона Дантеса. И верно ведь – кто, к примеру, папенька, чье семя?..

Про папеньку художника Сергея Юрьевича (точнее, Георгиевича) Судейкина нам довелось услышать впервые близ писательского Комарова, где жили мы в щитовой деревянной дачке-будке по соседству с былой ахматовской «будкой» (сама Ахматова и прозвала эти домишки «будками» – очень точно). А чуть дальше от нас, за ахматовской будкой, жил писатель Феликс Лурье, и, гуляя с ним как-то вечером по берегу Финского залива, упомянул я по какому-то поводу (говорили о том о сем, как водится) Судейкина. Вот тут-то Феликс Моисеич, без меры преданный своей теме (революция, сыск, провокация), аж встрепенулся.

Муж двух знаменитых Судейкиных, сын знаменитого Судейкина – художник Сергей Судейкин

– О! – сказал он. – О-го-го! Великий был человек Судейкин, хотя всего-навсего жандармский подполковник. Хитрец, умница, талант… Но далеко не пробился, даже к царю на прием не удостоился – чином не вышел… Вообще слишком далеко не пошел, бедняга, – в возрасте Христа погиб: герои-народовольцы пулю в спину, ломиком по голове, потом еще ломиком, еще, а против лома нет приема. Но, между прочим, квартирка эта цела, где его убивали, – могу Вас сводить. Невский, 93, квартира 13.

– У вас тут все квартирки целы, – сказал я мрачно. – Нас уже водили к Раскольникову. С черного хода. Там все стены питерский молодняк расписал: «Мы с тобой, Родя!». А Вы, собственно, о каком Судейкине повели речь? Не о художнике же…

– О папаше художника. О Георгии Порфирьиче, конечно, – обиженно сказал Феликс. – Жандарм и сыщик, в питерском жандармском управлении второй человек, и человек в своем роде замечательный. Можно сказать, российский отец провокации. Говорят, императрица венок на его могилу послала… Значит, не хотите на квартиру сходить? Тогда я Вам свою книгу дам на ночь полистать…

Потом мы долго шли по берегу молча. Закат окрасил в кроваво-красный цвет воды залива, да и весь берег, весь этот петровский подоконник Европы под кроваво-прорубленным окном был теперь кроваво-красный. Феликс снова разговорился – стал нам рассказывать о «тайных дружинах», о «черных кабинетах», о кровавых трудах «народных заступников» – народовольцев, а также и ловивших их заступников государства, о трудах «охранителей», обо всей нашей сорвавшейся в ту пору с цепи огромной стране. Он рассказывал, а мы, поеживаясь, смотрели на красный разлив: Спас-на-Крови, город на крови, века на крови, спаси, Господи…

Позднее, затопив для уюта печурку в писательской будке, щедро предоставленной на время другом моим Володей Бахтиным, полистал я книжку Феликса Лурье из серии «Тайны истории». В ней было множество документов касательно Судейкина-старшего. Вот, скажем, дневниковая запись П. Валуева 19 декабря 1883 года (будущему художнику Сереже Судейкину было тогда всего полтора года): «Третьего дня убит известный Судейкин, главный заправитель государственной тайной полиции. Его заманил на одну из занимаемых им квартир живший в этой квартире его же агент (Дегаев), которого предательство, вероятно, было подмечено террористами, и они представили на выбор – погибнуть или выдать Судейкина».

Дегаев был главный агент-провокатор, завербованный Судейкиным. Запутавшись в предательствах, Дегаев сам открылся лихим убийцам-народовольцам и продал им шефа. Народовольцы (во главе с Г. Лопатиным) Дегаева помиловали, хотя у него на совести была куча трупов, и отпустили его в Америку, где он стал профессором математики и творил добрые дела. Позднее точно так же отпустили славные боевики-эсеры агента полиции, своего гнусного вождя Евно Азефа. Похоже, что у ревруководства всегда была на уме одна забота – уберечь свой престиж, а на собственное рядовое быдло, на идеалистов-мучеников им на самом деле было начхать. В России же «дегаевщина» («провокация», предательство) прижилась надолго, а отцом ее как раз и считают великого сыщика Судейкина. 18 декабря 1883 года вице-президент Русского Императорского исторического общества А. Половцев писал в связи с гибелью Судейкина: «Судейкин был выдающаяся из общего уровня личность, он нес жандармскую службу не по обязанности, а по убеждению, по охоте. Война с нигилистами была для него нечто вроде охоты со всеми сопровождающими ее впечатлениями. Борьба в искусстве и ловкости, риск, удовольствие от удачи – все это играло большое значение в поисках Судейкина и поисках, сопровождающихся за последнее время чрезмерным успехом».

Оно и правда ведь – «поиски» Судейкина и его провокатора-агента Дегаева внесли разруху и панику в ряды кровожадных народовольцев, дали впервые после гибели Александра II некоторое успокоение и передышку его сыну, новому русскому императору. Опьяненный этим успехом, плоды которого пожинали директор Департамента полиции В. К. Плеве и министр внутренних дел граф Д. А. Толстой, блестящий игрок и авантюрист Судейкин замышлял, похоже, всяческие коррективы к несправедливостям судьбы (в том числе и убийство самого министра Толстого). Он вообще не лишен был высочайших амбиций, а лишен был излишней щепетильности. Ну, а кончилось тем, что и Плеве, и Судейкин были преданы и убиты ими же вскормленными провокаторами (Дегаевым и Азефом). И все же короткий (двухлетний) срок службы Судейкина в столичном Охран ном отделении эксперты считают блистательным. Г. П. Судейкин оказался мастером сыска, истинным новатором и изобретателем, ловцом душ. Даже вполне недружелюбные описания попавших в его кабинет арестованных народовольцев свидетельствуют о незаурядности этого человека. Вот как вспоминала такую встречу с Судейкиным народоволка П. С. Ивановская: «Большого роста, атлетически сложенный, широкоплечий, с выей крупного вола, красивым лицом, быстрыми черными глазами, весьма развязными манерами выправленного фельдфебеля – все это вместе роднило его с хорошо упитанным и выхоленным жеребцом. По-видимому, отличная память и быстрая усвояемость всего слышанного дали Судейкину возможность выжимать из разговора с заключенными… много полезных знаний для своего развития и своего служебного положения. Сам он говорил, что политические впервые его познакомили с учением Маркса… Речь неслась, как бурный поток, перескакивая с одного предмета на другой без всякой связи. Имена великих людей, гениев стремительно неслись с жандармских уст. Упоминались К. Маркс, Маудсли, Дарвин и, наконец, Ламброзо. Последним он пользовался для доказательства той истины, что все люди одержимы безумием и нет правых и виноватых. “Во главе русского прогресса, – ораторствовал Судейкин, – теперь революционеры и жандармы! Они скачут верхами, рысью, за ними на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади пешком идут мужики, окутанные серой пылью, отирают с лица пот и платят за все прогоны”».

Сколько бы ни иронизировала грамотная народоволка, образ жандарма вышел незаурядным. А иных из своих подопечных Судейкин умел и вовсе очаровать. По свидетельству Веры Засулич, младший из братьев Дегаевых считал Судейкина «умным, смелым, изобретательным»:

– Сколько бы он мог сделать, если бы был революционером! – помечтал раз Володя…

Судейкин в истории российской тайной полиции сыграл, конечно, более заметную роль, чем позднее его сын в истории искусства. После гибели Судейкина-старшего руководить русской тайной полицией в Париже отправился лучший ученик Судейкина зловещий Петр Иванович Рачковский, ставший крупнейшей фигурой русского сыска. Что до провокации, то ее традиция так прочно вошла в обиход русской тайной полиции, что одной из первых (и весьма успешных) заграничных акций ее наследницы – ОГПУ стала знаменитая провокация «Трест», пронизавшая своей сетью всю тогдашнюю эмиграцию. Неудивительно, что подручные Рачковского (и компилятор «Протоколов сионских мудрецов» Матвей Головинский, и сыщик Бинт) пригодились большевикам после октябрьского переворота. Ну, а в целом ни гениальные сыщики, ни безудержные террористы, ни даже последние, совершенно выдающиеся государственные деятели империи (вроде Витте, Столыпина, Кривошеина) не могли спасти от краха державу, неудержимо катившуюся под откос. Но пока – в самый канун ее гибели – пышно расцвело в российских городах искусство, и к нему потянулся едва подросший сын зверски убитого жандармского гения Георгия Судейкина, унаследовавший от незаурядного отца немало талантов и страстей.

Поскольку самое зачатие Сергея Судейкина связано было с тайнами полиции и неотступными кровавыми угрозами «друзей народа», тайным является даже место его рождения: одни источники указывают на Петербург, другие – на усадьбу в Смоленской губернии, где и прошло его детство. Это уж позднее вошла в его жизнь Москва…

Наверное, юный Судейкин не хуже писателя Феликса Лурье знал ужасные подробности отцовской гибели, но помалкивал. Да, может, ему и не льстило родство со знаменитым царским жандармом, так что даже отчество – Георгиевич – он сменил на Юрьевич. И вполне вероятно, что кровавые эпизоды семейной истории маячили в сознании чувствительного подростка уже и тогда, когда он занялся искусством, что это именно они делали его творения и загадочными, и скептическими, и страшноватыми (все это, на его удачу, не противоречило эпохе и моде).

Пятнадцати лет от роду Сергей Судейкин поступает в знаменитое Московское училище живописи, ваяния и зодчества, куда вскоре приходят такие преподаватели, как Паоло Трубецкой, Серов и Коровин. Да и друзьями Сергея были в училище не абы кто, а будущие знаменитости вроде Михаила Ларионова, Павла Кузнецова, Николая Крымова, рано погибшего друга его Коли Сапунова и всех пережившего Мартироса Сарьяна. С Колей Сапуновым Сергей оформлял спектакли для оперной антрепризы Мамонтова в «Эрмитаже» еще на первых курсах училища. Это было раннее начало, характером своим (и всей атмосферой мамонтовского кружка) во многом определившее последующую карьеру.

В живописи юный Сергей Судейкин делал большие успехи, и соученик его Н. Феофилактов, снимавший с Судейкиным одно ателье, писал в 1899 году их общему другу Анатолию Арапову (все будущие «голуборозовцы»): «Ты не можешь себе представить, Анатолюшка, до чего сильно начинает проявляться творчество Сережи. За последние дни он дает такие эскизы, что их прямо можно поставить в ряд первоклассных вещей. И, странное дело, вопреки своей болезненности, его эскизы наполнены такой выпуклой, кипучей жизненностью, что производят очень сильное впечатление…».

Ученье, впрочем, тянулось долго: отчасти из-за путешествий на Кавказ и в Италию, из-за отпусков по болезни, из-за перемены увлечений, из-за женитьбы и влюбленностей, но отчасти также из-за мелких инцидентов, не вполне, впрочем, случайных. Хотя никому не известно о тех годах жизни Судейкина слишком много (даже и Н. Н. Евреинову, специально собиравшему материал для очерка о работе Судейкина в театре), широко известен эпизод 1902 года, когда Сергей Судейкин и Михаил Ларионов были на год исключены из училища за то, что показали на конкурсной выставке училища «картинки непристойного содержания», принадлежавшие вдобавок к «отрицательным направлениям» в искусстве.

Страшная история: двадцатилетний Сергей Судейкин и Михаил Ларионов (он был на год старше Судейкина, а среди выставленных им тогда 150 (!) работ, и правда, было три фривольных картинки) представили на учебную выставку «картинки непристойного содержания», да еще и не того стиля, что положено. Загнанный в угол школяр Судейкин пишет в Совет преподавателей заявление, как плутовские, так и серьезные ходы которого не могут не вызвать улыбки у читателя:

«8-го сентября мною были поданы эскизы, которые повлекли за собой в высшей степени печальные для меня последствия, выразившиеся в неудовольствии Совета. Позвольте мне в данном письме приложить все старания для выяснения этого печального недоразумения. Прежде всего, я должен привести те обстоятельства, которые смягчают мою несомненную вину. Во-первых, и главным образом укажу на ту непомерную в количественном отношении работу, которой я завалил себя в последнее время и которая настолько притупила мое самокритическое чутье, столь необходимое художнику, что я не сумел с достаточной строгостью отнестись к трактовке случайно промелькнувших мыслей и образов. Замечу, однако, что если бы получил какое бы то ни было официальное предупреждение, то, конечно, никоим образом не выставил бы названных эскизов. Совету известно мое серьезное отношение к искусству, отношение, которое воспрепятствовало бы мне преследовать в моих эскизах какие бы то ни было цели, кроме цели искусства. И если случайность увлекла меня в сторону отрицательных направлений, то пусть настоящее письмо разъяснит, насколько мне дорого и важно сохранить хорошее отношение ко мне моих руководителей и связь с учреждением, которому я обязан своим художественным образованием. Надеюсь, что Совет не откажется поверить моей искренности, которую я сумею доказать моим дальнейшим отношением к дорогому мне делу.

Ученик фигурного класса Сергей Судейкин».

Юный Судейкин переоценил независимость и смелость высокого училищного синедриона. Совет не вступал с питомцами в дискуссии о «цели искусства». Рисунок одного из учеников профессора Н. Касаткина, например, названный юношей «Имитация старины», и вовсе не был допущен к рассмотрению экзаменаторами, ибо, как объяснил Н. Касаткин, «имитации в программу художественной школы входить не могут». И вообще, того, что там изобразили Судейкин с Ларионовым, в стольном городе Петра существовать еще не могло. (То-то удивляются нынешние туристы, когда экскурсовод сообщает им в Царском Селе, что здесь вот хранятся фривольные рисунки, которые коллекционировали Их Величества, или что эту вот голенькую гимназистку Катеньку нарисовали Их Величество в тиши садового павильона.)

Понятно и то, что автор советской монографии о Судейкине поспешила отослать нас в связи с этим скандалом к «эпатажу» и «протесту» юного школяра, ибо «картинки», мол, несовместимы с образом юного денди Сережи Судейкина: «Непристойные картинки – и облик Судейкина, этот благообразный облик пай-мальчика, одетого и причесанного с почти девичьей аккуратностью и кокетливостью. Облик, казалось бы, исключающий всякую мысль о грубости и непристойности…».

Согласимся, что и вызов, и эпатаж, без сомнения, могли присутствовать в поступке молодых художников, да и наглое приглашение к дискуссии можно расслышать в смиренном письме школяра. Но высокий Совет вызов не принял, охальников не помиловал и 4 октября 1902 года вынес суровое постановление: «…11) Поступки учащихся. Вольного посетителя Судейкина и ученика Ларионова лишить права посещения классов до весны 1903 года. Судейкину разрешить в конце настоящего года сдавать научные экзамены… Предупредить Судейкина и Ларионова, что они будут исключены из Училища без вторичного обсуждения их проступка на Совете преподавателей, если вопреки этому постановлению будут посещать Училище».

Состав членов Совета, подписавших этот суровый приговор, может показаться вам интересным: Л. О. Пастернак, К. А. Коровин, В. А. Серов, А. М. Васнецов, Н. А. Касаткин, С. М. Волнухин, Л. М. Браиловский, A. M. Корин…

Что же до пристойно-гетеросексуального портрета юноши Судейкина, представленного нам солидной монографией Д. Коган, так ведь она и выходила в свет, ее монография, еще в эпоху неподкупной добродетели. Те из наших читателей, кто учились в послевоенные годы в университетах, помнят обязательные ежемесячные собрания «о моральном облике» (разбор всех, кто «нарушил облик» путем «внебрачных отношений»). А те, еще более почтенного возраста, читатели, кто уже посещали в те годы дома отдыха, дома творчества или даже «закрытые» санатории, те с доброй старческой улыбкой вспомнят царившую там атмосферу бордельной вседозволенности и «кустотерапии». Но «хомо советико облико морале» (как шутковал сценарист Яша Костюковский) блюсти при этом обязан был всякий…

Вернемся, однако, в 1903 год, когда провинившийся ученик Михаил Ларионов, отсидевшись у родителей в Тирасполе, укатил с Натальей Гончаровой в Крым и стал писать там импрессионистские полотна. Провинившийся ученик Сергей Судейкин делал в ту же пору в Петербурге иллюстрации к драме Метерлинка «Смерть Тентажиля».

Метерлинк на рубеже века все шире завоевывал симпатии русской интеллигенции. Его пьесы и притчи привлекали уходом от проклятой реальности (кто ее только не проклинал?), интересом к душе и внутреннему диалогу, к статике, к подсознанию, к символам. Пьесы Метерлинка предоставляли возможность обновления театра, и оттого все больший интерес проявляли к ним Станиславский и молодой Мейерхольд. В общем, Метерлинк был в России замечен. Но были замечены также Судейкин и его друзья-сверстники. Недаром для оформления книжки Метерлинка приглашен был этот странный молодой художник Судейкин, сын того самого…

В те годы Судейкин уже пишет картины, где заметны и учеба у импрессионистов, и явственное влияние символистов, и собственная душевная тревога… «Маркизы» и «пасторали» его прямым ходом отсылают нас к «мирискусникам», к которым он позднее и примкнет, да и прямое воздействие К. Сомова угадать можно. Однако это, как верно отмечено было критикой, у Судейкина скорее лишь вольные вариации на темы «Мира искусства»: ни сомовской ностальгии по «эху минувшего», ни сомовской горькой иронии здесь нет.

В 1904 году Судейкин, его друзья, соученики и сверстники (Кузнецов, Сапунов, Анатолий Арапов, Сарьян, Феофилактов) проводят в Саратове выставку «Алая роза», где представлены были также почтенные мастера Врубель и Борисов-Мусатов.

А в 1907 году Судейкин становится одним из организаторов выставки «Голубая роза». Она открылась в Москве, на Мясницкой – под эгидой нового (возникшего в 1906 году) журнала «Золотое руно». В выставке, кроме Судейкина, участвовали М. Сарьян, П. Кузнецов, Н. Сапунов, Н. Крымов, А. Матвеев. Современные историки искусства высоко оценивают вклад этой выставки в русское искусство. Искусствовед М. Ненарокомов пишет, к примеру, что участники этой выставки «совершили поистине революционное деяние»: «В их искусстве сошлись до той поры, казалось бы, несовместимые величины: западная живописная система Матисса, Гогена, Боннара, яркость и декоративность восточного искусства, неспешный ритм восточной философии, высокая мистика русской иконы и лубочный ярмарочный примитив. На стыке трех цивилизаций рождалось новое уникальное синтетическое мировосприятие.

Это поняли многие передовые живописцы. Уже в 1908 году на выставке “Салон Золотого руна” вместе с “голуборозовцами” экспонировались и французы: Сезанн, Гоген, Ван Гог, Матисс… “Голубая роза” одарила русских художников новым мировоззрением…»