Текст книги "Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции"

«7 октября 1912 …Люба просит написать ей монолог для произнесения на судейкинском вечере в “Бродячей собаке” (игорный дом в Париже сто лет назад). Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся».

Одни грезили о приходе революции, другие опасались ее прихода. Одни остро, как Блок или Ахматова, чувствовали приближенье грозы, другие были беспечнее – и те и другие находили утешение в подвальчике «Собаки», споря об искусстве с коллегами и друзьями в глуши второго двора, затерянного в петербургской ночи. Споры и дискуссии бывали серьезными. Говорили о театре, о музыке, о языке поэзии, о живописи. Бодуэн де Куртене говорил о языке, Евреинов и Зноско-Боровский о театре, приват-доцент Смирнов о французской симультанной живописи, писатель Чулков о демонах и живописи… Часто выступали с докладами авангардисты – Якулов, Пяст, Кульбин, И. Зданевич («Поклонение башмаку»). Молодой Шкловский призывал к созданию по-крученыховски «тугого» языка. Как вспоминает поэт Пяст, Шкловскому ответил поэт и ученый-ассиролог Шилейко (будущий муж Ахматовой), который «отчестил… молодого оратора, уличив его в полном невежестве – и футуризм с ним вкупе…».

Футуристы выступали довольно часто. В «Собаке» состоялось первое чтение Маяковского, здесь же читал свою поэму без слов (вообще без слов, без единой строки) футурист Василиск Гнедов, о выступлении которого репортер «Петербургской газеты» сообщал:

«Подбоченившись, автор-чтец принял воинственную позу. Затем, став на носок левой ноги и откинув левую руку назад, он правой рукой сделал молча какой-то жест вверх и сошел с эстрады. Публика смеялась, а автор утверждал, что это самая гениальная поэма».

Иногда в «Собаку» являлась чуть не целиком театральная труппа – позабавить коллег или позабавиться. «Я помню… – пишет Бенедикт Лившиц, – труппу, перекочевавшую в “Бродячую собаку” с премьеры “Изнанки жизни”: самые оригинальные наряды потускнели в тот вечер, стушевавшись перед фантазией Судейкина».

Спектакль по переводной пьесе Бенавенте был поставлен в Новом драматическом театре А. Таировым на музыку Кузмина и в декорациях Судейкина. На вечере в «Собаке» был разыгран экспромт, в котором Судейкин отвечал Таирову, каясь перед друзьями по кабаре:

 
Я горько каюсь. Модернизм
Подвел я, ставя Бенавенте.
Увы! То просто нигилизм
Вне вечности и вне момента!
Я мог поставить Кузмина
Комедии, иль драмы Блока!
Но пьесу пошлую до дна,
Судьба, суди меня жестоко.
 

Судейкин оформлял «Забавы дев» Кузмина, добрые отношения с которым он уже давно восстановил. В конце лета 1912 года Судейкин писал Кузмину:

«Дорогой Михаил Алексеевич! Очень рад, что Вы хорошо живете… Без Вас как-то скучно, хотя по-прежнему ходят офицеры и другие… Ольга с театром еще не решила… Когда Вы думаете вернуться – напишите мне об этом. Я очень рад за Вс. Гав., что он с Вами, т. к. я к нему искренне расположен… Крепко жму руку Вс. Гавр. и целую Вас. Неизменно любящий Вас С. Судейкин. О. А. шлет привет Вам и Вс. Гав.».

Такое вот письмо. Разобраться в этом письме не так просто. Может, даже и неинтересно было бы разбираться в нем и во всей этой истории, если бы с ней не были связаны семья Судейкина, Анна Ахматова, знаменитая ахматовская «Поэма без героя», трагедия и смерть героя поэмы. Анна Ахматова дружила с Ольгой Глебовой-Судейкиной и с Сергеем Судейкиным, которому посвятила два стихотворения. Одно совсем короткое, весеннее, 1914 года:

 
Спокоен ход простых суровых дней.
Покорно все приемлю превращенья.
В сокровищницу памяти моей
Твои слова, улыбки и движенья.
 

Из второго приведу лишь вполне загадочный отрывок:

 
…это тот, кто сам мне
Подал цитру
В тихий час земных чудес,
Это тот, кто на твою палитру
Бросил радугу с небес.
Сердце бьется ровно, мерно,
Что мне прошлые года…
Ведь под аркой на Галерной
Ты со мною навсегда.
 

Означает ли это, что Анна Андреевна и здесь была соперницей подруги? Сказать не берусь, но к «прошлым годам» и приведенному выше письму Судейкина надо вернуться. Не слишком ясно, кто были эти «офицеры», ходившие в ту пору к Судейкиным (и зачем?), но очевидно, что Вс. Гав., к которому «искренне расположен» Сергей Судейкин, – это поклонник его жены Ольги и возлюбленный Кузмина Всеволод Князев, молодой поэт и гусар, вольноопределяющийся 16-го гусарского Иркутского полка, ставший почти полвека спустя главным героем ахматовской «Поэмы без героя». Если верить сообщению Надежды Мандельштам, Ахматова и сама влюблена была в Князева, однако подруга Анны, прелестная О. А. С., и на сей раз оказалась счастливой соперницей Ахматовой и соперницей Кузмина, который был страстно влюблен в юношу. Кузмин познакомился с ним, когда Князеву было всего девятнадцать. Чуть позднее Князев подвизался в «Собаке» и даже, как предполагают, написал нехитрую песенку к открытию подвала:

 
Во втором дворе подвал,
В нем приют собачий.
Всякий, кто сюда попал, —
Просто пес бродячий.
Но в том гордость, но в том честь,
Чтобы в тот подвал залезть!
Гав!
 

Как и многие мужчины в подвале, Князев был до беспамятства влюблен в танцующую, поющую или читающую стихи Ольгу Судейкину («…декламировала хорошенькая, как фарфоровая куколка, жена художника актриса Олечка Судейкина», – вспоминает актриса Лидия Рындина). Кузмин, нежно опекавший юного поэта, в июле 1912 года писал владельцу издательства «Альцион»: «Не хочешь ли ты издать скандальную книгу, маленькую, в ограниченном количестве экземпляров, где было бы 25 моих стихотворений и стихотворений 15 Всеволода Князева… Называться будет “Пример влюбленным”, стихи для немногих». В ту самую пору, когда Кузмин хлопотал о сборнике, посвященном их «примерной» любви, Князев написал стихи, посвященные Оленьке Судейкиной (и в отличие от многих его стихов, имеющие посвящение – О. А. С.):

 
Вот наступил вечер… Я стою один на балконе…
Думаю все только о Вас, о Вас…
…Вот я к Вам завра приеду, – приеду и спрошу:
«Вы ждали?»
И что же это будет, что будет, если я услышу: «Да»…
 

Видимо, в июле молодой Князев услышал «да», но в декабре между Ольгой и Князевым произошел разрыв, о чем можно узнать из его декабрьских стихов:

 
Любовь прошла – и стали ясны
И близки смертные черты…
 

А может, разрыв произошел раньше, и тогда понятнее приведенное выше письмо Сергея Судейкина, который «очень рад за Вс. Гав.», утешаемого Кузминым, и который передает двум поэтам привет от О. А. – все очень прилично, по-семейному. Как все обстояло на самом деле, можем только догадываться. «Дар десятых годов, – писала позднее подруга Ахматовой Н. Я. Мандельштам, – снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья».

6 января 1913 года в «Бродячей собаке» давали рождественский спектакль «Вертеп кукольный» с текстом и музыкой Кузмина, с декорациями Судейкина. Малочувствительный Иван Бунин вспоминал: «…поэт Потемкин изображал осла, шел, согнувшись под прямым углом, опираясь на два костыля, и нес на своей спине супругу Судейкина в роли Богоматери».

Более чувствительный (и вдобавок более родственный) поэт Сергей Ауслендер сообщал о том же в очередном номере «Аполлона» с бо́льшим лиризмом: «Было совершенно особое настроение… и от этих свечей на длинных, узких столах, и от декорации Судейкина, изображающей темное небо в больших звездах с фигурами ангелов и демонов… Что-то умилительно-детское было во всем этом».

Впрочем, уже в первой картине спектакля «молодой пастух» пророчил стихами Кузмина:

 
Собаки воют, жмутся овцы,
Посрамлены все баснословцы.
По коже бегают мурашки…
 

И Кузмин пугал не зря. В середине января взволнованный Всеволод Князев сообщил в самом последнем своем стихотворении:

 
…Я припадал к ее сандалям,
Я целовал ее уста!
 
 
Я целовал «врата Дамаска»,
Врата с щитом, увитым в мех,
И пусть теперь надета маска
На мне, счастливейшем из всех!
 

Что это за «врата Дамаска», известно было всем ценителям эротической поэзии. О чьих вратах здесь идет речь, неизвестно даже исследователям семейной жизни Судейкиных. Есть версия, что речь о «тех самых» вратах и что они всему виной. Но есть весьма распространенная версия о новом романе Князева, то ли о некой женщине «легкого поведения», то ли о «генеральской дочери», об угрозе скандала. Французская исследовательница жизни О. Судейкиной считает, что если бы Князев покончил с собой не по вине Судейкиной, она ни за что не говорила бы о своей вине, не брала бы на душу его самоубийство. Нахожу соображения французской исследовательницы психологически неубедительными. Одно дело, когда мужчины просто «неравнодушны», «влюбляются» или «сходят с ума» из-за женщины. Другое – когда из-за нее стреляются. Это уже высшая степень успеха. От нее отказаться трудно. Именно это отмечал в Ольгином портрете (женщина с полотна нелюбимого им Брюллова) обездоленный Кузмин после смерти Князева… Передают и слова Оленьки, что убил себя Князев, увы, не из-за нее.

Так или иначе, Всеволод Князев покончил с собой в ту весну 1913 года. Ольга Судейкина была так этим потрясена, что немедленно уехала во Флоренцию. Не одна, конечно, уехала, а с художником. Не с мужем-художником, а с художником-портретистом Савелием Сориным, другом их семьи. Но и это не конец истории, потому что, как вы, наверное, помните, подруга Ольги Судейкиной Анна Ахматова еще лет тридцать спустя начала писать поэму, вдохновленную этой трагедией. Сюжет поэмы развивает первую версию событий, а не вторую. Но автор поэмы озабочен бывает художественными задачами, а не требованиями исторической достоверности. Поэмы ведь вообще пишут не для того, чтобы излагать события. Скорее для того, чтобы избавиться от наваждения. Чтобы призвать на помощь ностальгические воспоминания или, напротив, избавиться от воспоминаний мучительных и постыдных. Лично я склоняюсь к последнему. У поздней Ахматовой найдешь этому множество подтверждений:

 
С той, какою была когда-то…
Снова встретиться не хочу.
 

На эту же мысль наводит и стихотворение Ахматовой об Ольге:

 
Пророчишь, горькая, и руки уронила,
Прилипла прядь волос к бескровному челу,
И улыбаешься – о, не одну пчелу
Румяная улыбка соблазнила
И бабочку смутила не одну.
Как лунные глаза светлы, и напряженно
Далеко видящий остановился взор…
То мертвому ли сладостный укор,
Или живым прощаешь благосклонно
Свое изнеможенье и позор.
 

Заметно, что уже тогда взгляд на подругу-«двойника» (и подругу-разлучницу) был не слишком одобрительным. Однако давно также замечено, что легче замечать грехи в другом, чем в себе, легче призывать к покаянию кого-либо, чем каяться самому. Так, может, отсюда и появление в поздней поэме рядом с «Иванушкой древней сказки» (как бы Князевым) другой женщины в роли двойника автора – этой «Путаницы-Психеи», этого «белокурого чуда» 10-х годов, этой «козлоногой» ахматовской подруги-соперницы Оленьки Судейкиной… Кстати, о «козлоногости». Жизнь не стоит на месте и не терпит долгого траура. Оленька, окрепнув духом, вернулась из Италии, и уже 30 марта петербургская газета сообщала об очередном «Музыкальном понедельнике» в «Бродячей собаке»:

«Единственно яркий и действительно интересный момент вечера – это кошмарная сцена “Козлоногие” с жуткой музыкой (рояль) покойного И. А. Саца… Великолепен костюм полуобнаженной О. Глебовой-Судейкиной, ее исступленная пляска, ее бессознательно взятые, экспрессивные для “нежити” движения, повороты, прыжки…».

Знакомясь с многочисленными восторженными отзывами о декорациях Судейкина и талантах его жены (все еще жены или уже бывшей жены?), приходишь к мысли, что оба они нашли себя именно на безбрежном «синтетическом» просторе кабаре, хотя многие из поклонников Ольги считали, что она была бы способна на большее. Именно это утверждал на закате жизни бывший ее (пожалуй, самый долговременный после Судейкина) обожатель-композитор Артур Лурье:

«Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, волшебная фея Петербурга, вошла в мою жизнь за год до Первой мировой войны… Страсть к театру масок сбила Ольгу Афанасьевну с нормального пути. Ей, актрисе Александринского театра, ученице Варламова, покровительствовал всесильный тогда Суворин. Восхищенный талантом Ольги Афанасьевны, Суворин звал ее в свой театр, но под влиянием Судейкина она ушла в модернизм, к Мейерхольду, и пожертвовала громадной карьерой, которая перед ней открывалась так легко и свободно… Ольга Афанасьевна была одной из самых талантливых натур».

Так или иначе, ностальгическая поэма Ахматовой, университетское сочинение Мок-Бикер (в Москве куда выше, чем в самом Париже, оценивают здешнее университетское образование) да вдобавок еще ностальгически-восторженное эссе А. Лурье привели к возникновению в России истинной ольго-судейкинской мифологии или, как ревниво написала в конце 70-х годов одна из младших современниц Ахматовой и Судейкиной, пережившая их обеих «маленькая актриса» и «подруга поэтов» Ольга Арбенина, породили «непонятный интерес современников к Ольге Афанасьевне Судейкиной». То, что возрождение интереса и к Серебряному веку, и к его не слишком героичным персонажам у нас оправдано, это спору не подлежит, но в напечатанных лишь десятилетия спустя (в парижской газете) крошечных «мемуарных заметках» Ольги Арбениной есть любопытные наблюдения над уже упомянутой «манерностью» века и взаимоотношениями наших героев:

«Ахматова была с царственностью, со стилем обреченности (вспомним «ложноклассическую шаль». – Б. Н.)… Но говорила весьма просто, если продолжала слегка кривляться (стиль бывшей, дореволюционной эпохи, который мне казался самым подходящим, но моей маме, например, привыкшей к другому стилю, более естественному – “19-го века” – казался неприятным: “в декадентских кругах”!)…

Мне казалось, в манере говорить у О. А. была легкая – очень легкая – слащавость и – как бы выразиться – субреточность. Вероятно, любившей господствовать Ахматовой эта милая “подчиненность” подруги была самой приятной пищей для поддержания ее слабеющих сил».

Разделавшись, таким образом, с обретшей незаслуженную, по ее мнению, посмертную славу своей современницей, «маленькая актриса» О. Н. Арбенина неожиданно отдает должное ее художественному таланту:

«Я не представляю себе О. А. ни серьезной актрисой, ни серьезной балериной, но куклы ее были первоклассной интересности и прелести».

Признание соперницы стоит многого…

Расставшись с Сергеем Судейкиным, Ольга Афанасьевна долго «дружила» с Артуром Лурье и долго жила вместе с Ахматовой, вызывая ревность Гумилева, который писал, обращаясь к жене:

 
Вам хочется на Вашем лунном теле
Следить касанье только женских рук.
 

Как ни странно, и Гумилева, и Судейкина приводил в ярость этот широко распространенный плюрализм тогдашних петербургских и московских красавиц (и Ольги, и Анны, и Паллады…)

Позднее Ольга Судейкина уехала в эмиграцию, увезя с собой свои скульптуры, своих кукол, свои вышивки, и некоторое время, как настоящая художница, она жила продажей своих произведений. Жила в бедности на окраине Парижа, в крошечной квартирке, заставленной клетками, где пели бесчисленные птицы, удивляя мирных соседей Парижа потрепанными петербургскими нарядами кроя великого выдумщика Судейкина. В войну именно в ее парижскую квартирку под крышей и в клетки с ее птицами угодила случайная бомба… Ольга еще скиталась какое-то время по углам у знакомых, а потом умерла в полной нищете в парижской больнице Бусико… Сергей Судейкин и Артур Лурье пожертвовали деньги на ее могильную плиту. Нынче редко кто из приезжающих на русское кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем задержится у могилы «волшебной феи Петербурга» и оставит на ней цветок…

Вера Боссэ-Судейкина по приезде в Париж в роли Элен («Война и мир») в 1915 году. Фото Шумова из архива Р. Крафта

А мы все же вернемся в «Бродячую собаку», где была отмечена годовщина со дня гибели Николая Сапунова: он утонул во время лодочной прогулки, едва дожив до 32 лет. Знаменитая «Собака» просуществовала еще года два после этого вечера, благоденствовала и во время страшной войны, когда даже столичный город Петербург изменил свое название. Об этом свидетельствуют сбереженные программы – скажем, программа от 27 января 1915 года:

«Вечер поэтов при участии Н. Гумилева (стихотворения о войне и др.). Участвуют: Анна Ахматова, С. Городецкий, М. Кузмин, Г. Иванов, О. Мандельштам, П. Потемкин, Тэффи».

Как видите, «Собака» была по-прежнему на высоте, но в жизни ее посетителей произошло немало перемен. Гумилев приезжал с фронта, но они все реже виделись с Ахматовой, с которой разошлись только в 1918 году. Судейкин пока не разводился с Оленькой, но виделся с ней все реже. «Собака» же была закрыта по распоряжению петроградского градоначальника в марте 1915 года, закрыта как бы по причине незаконной продажи вина, однако причин было много. Впрочем, энтузиаст Борис Пронин нисколько не был обескуражен закрытием «Собаки» и сразу же (поддержанный В. Мейерхольдом) открыл, как он сам выразился, «новую “Собаку”» – кабаре «Привал комедиантов».

В эти годы Судейкин создает новые картины, отмеченные как знаменитым его «обманчивым» колоритом («Арлекинада», «Кукольный театр», «Петрушка», «Балетные апофеозы»), так и «сочной грубостью красок».

О начале некой эволюции в колорите судейкинских картин писал в своем знаменитом очерке о Судейкине Владимир Соловьев в журнале «Аполлон» (№ 8, 9 и 10 за 1917 год):

«Неясность форм и образов заметно исчезает, и наряду с этим рисунок становится более уверенным. Мир галлюцинаций уступает место законам точного наблюдения, и фантомы ранних феерических сновидений начинают принимать телесную оболочку».

Время это отмечено и появлением очень интересных судейкинских портретов, вроде портрета И. Саца, портрета С. П. Тюнина и портрета В. А. Судейкиной… Вера Артуровна Судейкина – она и была в ту пору новая муза художника, ставшая вскоре его второй женой. Глядя на этот портрет, на поразительный профиль женщины, невольно вспоминаешь, что Сергей Судейкин ринулся в свой второй брак, еще не расторгнув первый – свой брак с обольстительной Оленькой, однако утверждения некоторых биографов Судейкина о том, что Вера «увела» Сергея от Ольги, не кажутся уместными, ибо речь идет о вполне изжившем себя к тому времени первом браке Судейкина. Впрочем, такая женщина, как Вера Боссэ-Лурье-Шиллинг-Судейкина-Стравинская, могла увести кого угодно от кого угодно – женщина была поразительно талантливая, красивая, ищущая, беспокойная, прожившая за свои 94 года десяток наших с вами скромных жизней.

Родилась она в Петербурге от брака шведки с французом, детство и отрочество провела в Москве и Подмосковье. В подмосковном Кудинове у ее отца-француза Артура де Боссэ была электротехническая фабрика. До семнадцати лет Вера училась в частной гимназии в Москве, а двадцати двух лет от роду уехала в Берлин, где, конечно, слушала курс философии в университете, однако изучала также и медицину, и технические науки, историю искусств. Она впервые вышла замуж в двадцать два года, а в двадцать четыре вышла замуж вторично (за прибалта-картежника Шиллинга) и вторично разошлась, завершив второй круг брачной жизни. Перед началом Великой войны она занималась (целых два года) в балетной школе в Москве, потом стала актрисой в Камерном театре у великого Таирова и снималась в фильме у великого Протазанова (играла красавицу Элен Куракину в фильме «Война и мир»).

С Судейкиным они познакомились в 1913 году, и возможно, уже тогда она ездила с ним (еще негласно) в Париж. Она жила у него в Москве, он пробил для нее танцевальный номер у Таирова (в дополнение к «Женитьбе Фигаро»), а когда Судейкин разошелся с Таировым, тот порвал (в марте 1916 года) и отношения с Ольгой Судейкиной. Рассказывают, что друг их семьи, художник Савелий Сорин, отговаривал Сергея от этого поступка, но Судейкин был серьезно влюблен в Веру. Упомянутая мной Ольга Арбенина вспоминала (лет шестьдесят спустя):

«Когда у Судейкина появилась новая любовь (ее звали Вера Шиллинг) – бывать стало как-то неудобно. Страсть Сергея к этой новой была столь яростной, что делалось нетактично у них сидеть и мешать их “счастью”. Эта новая “завела” книжку и к страсти подключила материальный интерес. Ольга Афанасьевна была легкой, непрактичной, истинно богемной женщиной».

Испытывала ли Вера Артуровна столь же «яростную» страсть, как и сам Судейкин? Трудно сказать. Она верила в свое высокое предназначение в сфере искусства. Но пока что она только училась тому-другому да выходила замуж. На исходе был третий десяток жизни, но она не стала еще ни великой актрисой, ни великой балериной, ни художницей, ни поэтом. Она умела кружить головы, но даже не стала пока музой ни одного великого художника. А Сергей Судейкин был не только хорош собой (у него были живые черные глаза – отцовские), он был очень знаменит «на театре», знаменит среди художников. Его репутация бисексуального соблазнителя попахивала серой, и это было заманчиво. Вера просто не могла не ответить на его чувство. К своей роли «музы-вдохновительницы» (или, как любят писать французы, «эгерии») она относилась с серьезностью. Она сделала поразительную запись в своем дневничке о «долге жены художника»:

«1. Принуждать художника работать, даже из-под палки.

2. Любить его работу не меньше, чем его самого.

3. Поощрять всякий взрыв его творческой энергии, и т. д.».

Судейкину все это не могло не нравиться. «Как отблагодарить тебя за все, что ты для меня делаешь?..» – написал он ей однажды. Наверное, художнику и нужна такая жена. Смущает только мысль о ее могучем (как иногда выражаются, бесовском) тщеславии. Но это нас с вами (задним числом) смущает, а Судейкина в ту пору (в 1916 году) еще ничто не смущало и не мучило (даже слезы легкомысленной Олечки). Расставшись и с Ольгой, и с Камерным театром Таирова, Судейкин уезжает с Верой в Петроград и поселяется вместе с ней на углу Мойки и Марсова поля, над будущим «Привалом комедиантов», который он должен был расписывать.

В решении стиля этого нового прибежища искусств еще большую роль, чем в былой «Собаке», играли вкус, пристрастия и талант Сергея Судейкина, созвучные, впрочем, пристрастиям времени и всей атмосфере грядущих катастроф и кровопролитий.

Начать с того, что новое кабаре носило то же название, что и последняя по времени картина Судейкина, а оформлял это новое подвальное кабаре на углу Марсова поля и Мойки (дом № 1) тот же Сергей Судейкин вместе с младшими собратьями Александром Яковлевым и Борисом Григорьевым, а также архитектором Фоминым. Сама атмосфера кабаре со дня его открытия навеяна была фантазиями Судейкина – слуги в восточных одеяниях, карлик в петушином костюме у входа в подвал, «то ли погребальное, то ли шутовское роскошество подвала» (Д. Коган). Восторженное описание подвального интерьера оставила и знакомая нам актриса В. Веригина:

«Когда “Привал комедиантов” открылся, работы Судейкина оказались выше всяких похвал… На черном фоне, тогда неожиданном для плафона, были разбросаны крупные осколки зеркал в цветном обрамлении выпуклой лепки преимущественно бирюзового оттенка. В глубине зала сияла приглушенной позолотой сцена с полуоткрытым посередине занавесом пурпурного цвета. Со ставни закрытого окна грозила своим таинственным обликом черно-белая баутта, похищающая чье-то отражение в зеркале. Из зрительного зала был проход в следующую комнату, которую посетители… называли впоследствии “дьявольской комнатой”.

…Все созданное здесь Судейкиным определенно указывало на близость художника с искрометной фантазией Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

…При оформлении “Привала комедиантов” Судейкин вдохновлялся не только образами старой Венеции. Больше всего на него влиял писатель Гофман, которому было понятно и близко профессиональное мышление живописцев. Он отлично умел говорить их языком…

Художник Судейкин не умел говорить с актерами на языке их профессии, но все, что он выражал средствами живописи, для актеров определенной группы было вполне понятно. В то время мы находились в окружении многих художников… но главное влияние на нас оказали молодые художники Сапунов и Судейкин. Они развивали в нас чувство прекрасного…».

Автор монографии о Судейкине Д. Коган, рассказывая о росписях в зале и на оконных ставнях кабаре, отмечает увлеченность художника персонажами венецианца Карло Гоцци и неотступную «двойственность» Судейкина, сочетание таинственности масок с «объективизмом» и «чеканностью форм», противоречие между Судейкиным-шутником, притворщиком и Судейкиным-романтиком, возвышенным мечтателем… Те же черты художника отразились в его оформлении спектаклей «Привала комедиантов» – «Шарфа Коломбины» Шницлера в постановке Мейерхольда и «Фантазии» Козьмы Пруткова.

Вера должна была участвовать в спектаклях «Привала», и Борис Пронин еще осенью 1915 года писал другу-актеру, что Вера (еще не Судейкина, а Шиллинг) будет у них в труппе. Они затевали пантомиму о человеке, который потерял лицо…

Однако все повернулось иначе. Судейкин был призван в армию, зачислен в Измайловский полк и отправлен на фронт. В Петрограде начались беспорядки, и Вера вернулась в Москву – к матери. А потом в Москве вдруг появился Судейкин, по некоторым сообщениям, измученный нервной болезнью и контуженный разрывом снаряда. Страна разваливалась, армия разбегалась, сбежал и художник…

Февральскую революцию Судейкин встретил восторженно, как, впрочем, и большинство интеллигентов. Более того, он в порядке исключения (а падение монархии было событием из ряда вон выходящим) вмешался в политику и нарисовал знаменитый лубочный плакат «Слетайтесь, вольны птахи…». На этом плакате бывший государь-император сыном покойного полковника Судейкина был изображен в виде огородного пугала, держащего плетку в одной руке и водку – в другой. Под пугалом шагали ряды демонстрантов с лозунгами Временного правительства – «Воля, Земля, Равенство, Братство», а под царской мантией у пугала маячили виселицы. В левом углу лубочного плаката были такие стишата:

 
Слетайтесь, вольны птахи,
Надевай красны рубахи.
Долго ты нас мучило,
Огородно чучело.
 

Был Судейкин к этому времени сильно измучен и болезнью, и работой (он преподавал на женских курсах, участвовал в выставках), так что уже весной 1917 года укатил в Крым, предоставив «вольным птахам» слетаться в обреченные Петроград и Москву, которые художник покинул навсегда. С Верой они съехались в Крыму и поначалу поселились в Алуште, потом жили в Ялте, Гаспре, Мисхоре, Алупке… В первые крымские месяцы Судейкин с трудом приходил в себя после контузии, нервной болезни и всего пережитого. Два года спустя он рассказывал об этом времени тифлисскому журналисту Якову Львову:

«Мы жили в Мисхоре. Я бродил вокруг дома, рисовал жену то в садике, то в оранжерее. Колол дрова, ходил за водой, ужинал… на кухне, которую сам расписал, вечером зажигал лампу и рисовал за столом в той же кухне».

Судейкин называет здесь Веру женой. Они поженились 24 февраля 1918 года в Ялте. Сергей не был разведен с Ольгой. Рассказывают, что он попросту вклеил в свой паспорт Верину фотографию вместо Ольгиной, чтоб получить свидетельство о браке (позднее у него было много мороки с разводом).

В Крыму уже собралось к тому времени немало московской и петроградской интеллигенции, было много художников, писателей, киношников. Из старых знакомых здесь были Билибин, Волошин, Белкин, Сергей Маковский, Браиловские…

Постоянным спутником Сергея и Веры во всех скитаниях тех лет был их старый друг, портретист Савелий Сорин. Сын небогатого еврея-портного из Полоцка (мать у него, впрочем, была русская, из молокан) Савелий Сорин рано ушел из дому, учился в Одесской рисовальной школе, потом в петербургской Академии художеств, был учеником Репина и по ходатайству великой княгини Марии Павловны смог побывать во Франции, Италии и Голландии. До начала революции сорокалетний Сорин успел написать немало знаменитых портретов, в том числе портреты Шаляпина, Ахматовой, Карсавиной, Элеоноры Дузе, Горького… Знакомство с Горьким связано было с одним из самых романтических эпизодов в жизни молодого Сорина. В 1901 году дочь богатого петербургского банкира Янина Берсон, решив порвать с семьей, бежала со столичного бала со своим женихом Савелием Сориным в Нижний Новгород, где молодых людей приютил Горький. Потом романтические влюбленные поссорились, и художник пытался покончить жизнь самоубийством. Горький позвал его к себе в Арзамас, где Сорин написал портрет писателя, а также делал иллюстрации к его рассказам…

Красавица и звезда Наталья Кованько на портрете Сорина

Позднее, в эмиграции, признанный портретист Сорин продолжал пополнять свою уникальную галерею портретов (Баланчин, Бенуа, Шестов, Евреинов, Тэффи, Фокин, Анна Павлова, будущая английская королева принцесса Елизавета…). В годы их крымской и закавказской дружбы Вера Судейкина, которая в 1919 году вела дневник, порой вдруг высказывала сомнение в таланте Сорина, но для большинства знатоков талант и мастерство его были несомненны. Написано о Сорине, впрочем, совсем немного. Тем интереснее обратиться к краткому очерку о художнике, написанному создателем журнала «Аполлон», художественным критиком и поэтом Сергеем Маковским (очерк был напечатан в берлинской «Жар-Птице» в 1922 году). Маковский выводит традицию русской передовой живописи от «классических уроков» и «Мира искусства» к неоакадемизму Яковлева и Шухаева и к портретам Сорина, выделяя у этого русского портретиста метод идеализации и преемственности, его жертвенную любовь к «прекрасной линии», его трудолюбие и упорство:

«Будучи сам себе судьей строгим, он продолжал работать ревностно и методично, не складывая оружия перед легким успехом, но и не стремясь во что бы то ни стало “догнать” моду. Уйдя от тривиальности нашего академического мюнхенства, он не поддался, по примеру стольких бывших академистов, тому новаторскому радикализму, который был признаком хорошего тона в “левых” кругах. Он остался верен завету умных и сильных работать так, как подсказывают личный опыт и личный вкус, без боязни прослыть отсталым, не подражая чужой новизне. Что говорить – нелегкая задача!

…Можно не увлекаться Сориным… но нельзя отказать ему в стремлении выразить с предельной четкостью рисунок живой формы… во имя… той самой “дисциплины идеала”, которой были сильны старые мастера портрета.

…метод, избранный Сориным, труднейший: идеализация и преемственность в век, отвергающий идеал и столь непочтительный к традиции. В атмосфере современного художественного огрубения, поощряемого хитрыми теориями неопримитивизма, сохранить эту чистоту намерений, не сбиваясь на сладкий шаблон, – поистине подвиг… Художник не найдет для себя обидным, я надеюсь, что я как бы подчеркиваю моральный момент в его творчестве. Большой вопрос еще, не обязан ли многим, очень многим упадок наших дней именно забвению этой стороны искусства.